АКАДЕМИК ЕВГЕНИЙ ВЕЛИХОВ: СНАЧАЛА Я СЧИТАЛ СЕБЯ КАДЕТОМ, НО ВСТУПАТЬ ПРИШЛОСЬ В КПСС

[i]Каких только академий сейчас у нас нет! К нестандартным в советские времена Ветеринарной, Мед- и Педнаук прибавился сонм иных: Телевизионная и Инженерная, Естественных и Оккультных наук. Но есть одна академия, попасть в которую можно лишь за действительные, а не мнимые заслуги перед наукой. Сокращенное ее название РАН, она преемница Академии наук СССР. Мой собеседник — президент научного объединения «Курчатовский институт» академик Российской академии наук [b]Евгений ВЕЛИХОВ[/b].[/i][b]— Евгений Павлович, ваша научная да и общественная карьера, насколько я представляю, была в советские времена вполне успешной? [/b]— В общем, да, хотя я никогда не рвался к власти. Я после школы поступил на физфак МГУ, по окончании которого в 1958 году был направлен на работу в Курчатовский институт. Так с тех пор здесь и работаю. Защитил кандидатскую и докторскую диссертации — в один заход, 20 лет был вице-президентом Академии наук. Меня отправляли «на хутора» — я строил, в частности, научный городок Троицк, жил там, формально оставаясь курчатовцем.[b]— Вы в 39 лет стали академиком — вошли в десятку, а то и в пятерку «молодых да ранних»: Сахаров стал академиком раньше всех — в 32 года, Сагдеев — в 34, Келдыш — в 35 и так далее. Но в вашей биографии я заметил такую штуку: довольно поздно, в 36 лет, вы вступили в партию. Зачем? Ведь директор Курчатовского института, трижды Герой Соцтруда академик Анаталий Петрович Александров был беспартийный, то есть не считал, что нечленство в КПСС помешает его карьере...[/b]— В то время, о котором речь, я фактически возглавлял филиал Академии наук в Троицке. И вопрос стоял таким образом: либо назначат начальником партийного, либо мне самому надо вступать в партию. Другого выхода не было. Мы с ребятами посоветовались, решили , что я должен вступать, жена со мной из-за этого едва не развелась. Что касается Александрова, то, став директором института, он немедленно вступил в партию, и его тут же избрали в ЦК. Должность директора требовала членства в партии. Вот замечательный физик академик Леонтович не был членом партии, но он никогда и не занимал никаких административных должностей.[b]— Сейчас вы — президент или директор Курчатовского института. А в руководство российской академии наук по-прежнему входите? [/b]— Два года назад я ушел оттуда. Почему? Во-первых, я пробыл там двадцать лет — вполне достаточный срок, во-вторых, ушел я в конфликтной ситуации. Я выставил свою кандидатуру на пост президента, представив одновременно свою программу. Члены академии, рассмотрев эту программу, ее отвергли. Тем не менее я свою кандидатуру не снял, выборы проиграл.[b]— Евгений Павлович, минул год со дня катастрофы атомной подлодки «Курск». Реактор для нее разрабатывал ваш институт. С ним все в порядке, он заглушен? [/b]— Там стоит отличный реактор, ведет себя великолепно.[b]— Вернемся на 15 лет назад. Чернобыль повлиял на ваше мировоззрение? [/b]— Чернобыль повлиял на мою судьбу. Я ведь до этого атомными делами не занимался: моя специальность — физика плазмы, термоядерный синтез и тому подобное. В Чернобыль я попал случайно. Мой приятель, американский физик из Принстона, сразу после аварии на станции дал мне телеграмму, что облученным детям нужно давать таблетки йода. Я с этой телеграммой пошел на заседание правительства, и Рыжков (председатель Совета Министров в те годы) тут же направил меня в Чернобыль.[b]— На какой день после аварии вы туда попали? [/b]— На четвертый. Я оставил жене записку, что уезжаю на три дня, а пробыл там месяц. Звонить оттуда по телефону нам запрещалось, она не могла понять, что происходит, но официальным сообщениям, что все нормально, не верила.[b]— После Чернобыля академик Легасов покончил с собой. Из-за чувства вины? Ведь он был идеологом развалившегося реактора? [/b]— Прямого отношения к аварии он не имел, просто он был первым заместителем директора института — Александрова. И по должности продвигал этот реактор, проповедовал это направление. Он первым поехал в Чернобыль, я встретил его буквально на другой день после случившегося у подъезда — мы жили рядом — с чемоданчиком в руках. У него, как и у меня, не было идей относительно того, что там случилось. Он так и сказал: «Еду в Чернобыль, там что-то случилось».Причин его самоубийства много, в том числе личных, обсуждать их неэтично.[b]— Ваш институт осуществлял научное руководство созданием реакторов, подобных Чернобыльскому, правильно? [/b]— Да, а конструктором был академик Доллежаль. Одной из причин аварии был недостаточный научно-организационный уровень в стране вообще для эксплуатации подобной вещи. Случился набор ошибок, которого в нормальных условиях быть не должно. Но и сам реактор не был идеальным, мы во многом его сейчас переделали, улучшили конструкцию, так что теперь подобного не может произойти. Но это необходимо было сделать до аварии в Чернобыле.[b]— Почему же не сделали? [/b]— У нас в те годы была такая эйфория, обусловленная успехами в строительстве первых атомных станций, полетом Гагарина и так далее. Мы стали считать, что нам все доступно. А наши возможности на самом деле были ограничены технологиями, которые были разработаны где-то в конце 60-х годов. Это были хорошие технологии, но когда мы решили, что все можем сделать сами, одни, мы провалились не только в атомной энергетике, но и в космосе, в компьютерах — всюду провалились.[b]— Академик Александров застал Чернобыль? [/b]— Да, и очень все это переживал. Он ведь привык действовать в других, советских условиях, когда такого проникновения СМИ во все дела не было. Но в свободе прессы кроме положительных есть, согласитесь, и отрицательные моменты. Среди журналистов есть достаточно большое количество людей, имеющих другие интересы, отличные от интересов дела, поэтому результат их «освещения» события может быть отрицательным. Поднявшийся в прессе шум очень травмировал далеко не молодого Анатолия Петровича, на этом, собственно, его карьера ученого и президента Академии наук, замечу, довольно успешная, закончилась. После него таких президентов не было.[b]— До него был Келдыш — выдающийся ученый. А какой он был президент? [/b]— Келдыш был сломлен своими неуспехами, у него был сильнейший кризис, по современному говоря, стресс.[b]— Я слышал, он тоже, как Легасов, ушел из жизни по собственной воле.[/b]— Точно не знаю, но умер он в личной «Волге», в гараже... Я видел его незадолго до смерти, это был сломленный человек. В то же время, должен сказать, он привлек к работе в академии очень интересных людей, Президиум был очень сильный: Арцимович, Константинов, другие ученые.[b]— В каком положении Курчатовский институт сейчас? Когда я шел к вам по территории института, видел много обшарпанных зданий...[/b]— Я недавно побывал в MIT— Массачусетском технологическом институте в Бостоне. Самые громкие открытия там делаются в неказистых, обшарпанных, как вы сказали, зданиях. Мы можем тратить деньги — а они у нас есть! — на ремонт зданий, кабинетов, а можем — на науку.[b]— Ну а что с зарплатой научных работников? [/b]— Мы с самого начала решили, что не будем повышать зарплату за счет сокращения других сотрудников. Человек должен получать столько, сколько он зарабатывает. Академик Леонтович говорил, что справедливость — это осуществленное чувство зависти.Поэтому мы не ведем особого контроля, кто сколько заработал по различным контрактам, договорам, какие и от кого получил гранты. Многие сотрудники часто бывают в загранкомандировках — это тоже повышает их зарплату. Если человек получает только государственную зарплату — это грустно, но все, как правило, имеют дополнительный заработок. Если вы на острие какой-то проблемы в данный момент, то можете заработать от 500 до 1000 долларов в месяц. Для Москвы это хорошие деньги. Труднее теоретикам, которым мы пытаемся помогать, ведя здесь коекакое, небольшое перераспределение ресурсов. Большое перераспределение вести нельзя — мы тогда подрываем инициативу энергичных сотрудников.[b]— Много сотрудников уехало за рубеж, Евгений Павлович? [/b]— Нет, немного. Но масса сотрудников работает за рубежом по контрактам, иногда возглавляя целые иституты, направления, делается это в рамках международных соглашений. Другое дело, что приток молодых ученых в институт уменьшился — они сразу ищут работу за рубежом, где платят существенно больше, чем у нас.[b]— Откуда же идет подпитка молодыми специалистами? [/b]— У нас есть свой лицей, по окончании которого школьники поступают в Физтех, МИФИ, МГУ. А дальше используется система Физтеха: с третьего курса студенты приходят к нам, здесь пишут дипломы и остаются работать. 10—12 человек мы обучаем с первого курса здесь, в Исследовательском университете, имеющем государственную лицензию.[b]— У вас дача в Жуковке, где жили, не побоюсь громкого слова, великие ученые: Александров, Зельдович, Харитон, Келдыш, Сахаров. Почему бы вам не устроить там дом-музей, хотя бы один на всех? Ведь в Переделкине работают уже три дома-музея: Пастернака, Чуковского и Окуджавы...[/b]— Такая мысль у меня была. Я даже обращался в администрацию Ельцина с предложением выкупить дачу Сахарова и устроить там музей. Но его дачу кто-то срочно купил, потом перекупил, она пошла по рукам. Я эту идею не отбрасываю, но в этом деле должно участвовать государство.[b]— А к помощи прессы не хотите прибегнуть? [/b]— Прессу больше интересуют скандалы, чем конкретное хорошее дело. Есть такая теорема: к сообщениям средств массовой информации надо относиться как к заведомой лжи, если у вас нет серьезных причин считать их правдой (смеется).[b]— Мог бы обидеться за коллег, если бы не счел это шуткой. Скажите, а как вы относитесь к Жоресу Алферову? Он ведь коммунист, а это как-то не вяжется с современностью...[/b]— Прежде всего Жорес прекрасный ученый. Во-вторых, с большинством его конкретных общественно-политических положений я согласен — они такого, я бы сказал, конституционно-демократического, а не большевистского толка. Его ведь сперва затащили в партию власти — Наш дом — Россия. Он с ними разругался, ушел в КПРФ. Два моих деда тоже были, кстати, кадеты — один расстрелян в 30-м году, другой — в 37-м. Я сперва думал, что тоже принадлежу к кадетам, а когда разобрался, покопался в истории, понял, что больше — октябрист, потому что радикальные воззрения кадетов разрушительны для государства, для построения в России нормального либерального общества. Я не вижу причин, чтобы не общаться с Алферовым из-за того, что он коммунист.[b]— Ну а с Зюгановым можете общаться? [/b]— Нет, не могу, но по другой причине (смеется). С функционерами не общаюсь, с тем же Язовым — пожалуйста.[b]— Много лет назад кто-то из друзей спросил меня: «Хочешь пойти на встречу с Эренбургом? Тогда поехали в ДК Курчатовского института». Мы домчались сюда к концу встречи, Эренбург отвечал на вопросы. Мне запомнился один вопрос: «Как вы относитесь к Сталину?» и ответ на него Ильи Григорьевича: «Раньше боялся, теперь не боюсь. Я вообще не боюсь мертвецов». Сейчас устраиваются подобные встречи? [/b]— Как ни больно об этом говорить, но все заглохло. Не знаю, кто виноват, может, виновато время.[b]— С женой вы меня как бы познакомили — она, я понял, женщина демократических воззрений, коли не хотела иметь мужа-большевика. У вас взрослые дети, чем они занимаются? [/b]— Два сына — компьютерщики, дочь была музыкантом, переучилась на юриста.[b]— Что вы, Евгений Павлович, любите кроме физики? [/b]— Поэзию. Конечно, Пушкина, но больше, может, Лермонтова, Тютчева, А. К. Толстого. Весь Серебряный век: Гумилева, Волошина, которого считаю величайшим поэтом России. Особое отношение у меня к бардам: Окуджаве, Галичу, которого я хорошо знал, Юлию Киму, Городницкому...