Вкусы жизни

Вообще-то мы позвонили Александру Филину накануне приближающегося праздника, чтобы узнать о кулинарных предпочтениях нынешних москвичей.

— О, «Вечерка»! — обрадовался Александр Николаевич. — А у меня с вашей газетой т-а-а-акие воспоминания связаны! Лет 20 назад дело было. Звонит мне, значит, ваш тогдашний главный редактор (Юрий Иванович Казарин. — «ВМ») и говорит: «Александр Николаевич, не могли бы вы встретиться с одной нашей читательницей?» — «Сколько лет?» — спрашиваю я игриво. — «95». Ну, нет, думаю — бабушка наверняка начнет ерундой всякой грузить... А редактор наседает — съезди да съезди. Но не говорит зачем — сюрприз, мол.

Ну, в итоге я сдался. Напек пирожков, чтоб не с пустыми руками, шофруа приготовил, это желированное жаркое из перепелок — я ж ресторанный повар… Приезжаю. Открывает мне элегантнейшая дама — в брючном костюме, с прической, на каблучках… Я пять минут с Ириной Ивановной Соя-Серко поговорил и практически влюбился! Умная, интеллигентная, ироничная… Оказалось, увидела она в «Вечерке» заметку про меня и решила поделиться своими старинными рецептами. «Вот, — говорит, — Саша, это вам», — и протягивает две тетрадочки в потрепанных коленкорах.

Тетрадочки эти достались ей от бабушки — много-много лет женщины в ее семье собирали понравившиеся рецепты. В 1904 году их решили переписать — так появилась первая тетрадка, в 1912-м начали вторую… В общей сложности у Филина оказалось 100 с лишним рецептов, многие из которых он включает в меню до сих пор.

...Почти вся сознательная жизнь Ирины Ивановны Соя-Серко (а прожила она без малого 103 года!) была связана с Москвой.

О ней — любимой, неповторимой — оставила она потомкам свои воспоминания и рисунки: Ирина Ивановна была художником-оформителем. С разрешения ее детей и внуков мы публикуем сегодня выдержки из них. Они относятся к 20–30-м годам прошлого века — времени, живых свидетелей которого уже сложно сыскать.

Работа

Во время НЭПа (начало 1922 года) открылся ГУМ, и мне чудом удалось устроиться в его рекламнохудожественный отдел. Это было время жестокой безработицы. Помню, как начальник, недовольный какой-то моей работой, сказал: «Пожалуй, нам с вами придется расстаться». Я затрепетала: обещанные два миллиона в месяц, на которые я мечтала приобрести валенки, уплывали в небытие. Меня спасло то, что началась авральная работа по подготовке к пятой годовщине Октября.

В Рахмановском переулке на Петровке была биржа труда. С ночи туда стекался народ и до половины дня стоял в длиннющих очередях в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Мы были очень бедны, и я в пустом полугодовом ожидании обещанных за работу денег мысленно «покупала» массу соблазнительных вещей в ГУМе — обувь, посуду, белье и еще многое, что было так необходимо. Когда же деньги были получены, они уже ничего не стоили...

Наконец наступил день стабильного червонца — это была довольно большая купюра белого цвета с водяными знаками и портретом Ленина. Миллионы окончились — рубль стабилизировался.

Владимирские ворота, открывавшие проезд с Никольской улицы на старую Лубянскую площадь. Были разобраны в 1934 году / Фото: ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА

Кремль моего детства

Когда я была маленькой, я побывала в Москве с бабушкой. По младости лет я мало что запомнила, но посещение Кремля (туда пускали всех желающих, а в 20-х вход был только по спецпропускам) осталось в памяти. Мы прошлись по кремлевским палатам, посмотрели царскую опочивальню, где под алым бархатным балдахином стояла узкая длинная кровать. Это было царское ложе.

Из Кремля мы отправились в Верхние торговые ряды (тот же ГУМ). Мы, дети, были поражены обилием магазинов, занимавших не только три этажа, но и подвальное помещение, где продавались (в странном сочетании) игрушки и иконы.

Маленькие и большие, в серебряных ризах и в скромных окладах, писанные на досках и на холсте — икон было сотни и тысячи.

Везде возле магазина и в переулках стояли лотошницы и продавали всяческую снедь. Особенно мне запомнились выборгские крендели, румяные, душистые, совсем особые на вкус, вафельные трубочки с кремом, засахаренные орехи...

Ребята с криком бегали за китайцами, которые несли на палках яркие изделия из бумаги. Петушки, гармошки, свистуны «уйди-уйди», бумажные цветы, веера. Тут же подпрыгивали сделанные довольно искусно обезьяны («Обезьяна Фока танцует без отдыха и срока»).

Возле гостиницы «Националь» стояла довольно полная, не очень молодая дама в черном шелковом поношенном костюме и в большой черной шляпе с перьями и вуалью. Она пела дрожащим голосом романсы «Забыты нежные лобзанья» или «Белой акации гроздья душистые». Ей охотно давали мелочь.

Как-то я, зайдя в поисках работы в кафе в Камергерском переулке, увидела эту певицу сидящей за столиком, на котором были прекрасные пирожные, закуски, душистый кофе.

«Я зарабатываю таким тяжелым трудом, что могу себе позволить побаловаться вкусным угощением!» — объясняла дама.

За Садовым

Тут было свое, окраинное кольцо — бывшие земляные валы. Дома почти везде деревянные, заводы и фабрики застилали небо дымами, многие улицы были даже не замощены.

У Белорусского (тогда Брестского) вокзала, по обе стороны от Триумфальной арки, еще сохранялись сторожевые будочки в виде маленьких домиков, с парой пузатых колонн и полукруглыми окнами, уничтоженные в одно время с аркой. Части ее (рыцарей и коней) перенесли в Донской монастырь, где они, проржавевшие и покалеченные, стояли «по пояс» в снегу.

Берега Москвы-реки были глинистые и поросшие бурьяном. За тишиной отправлялись в Лужники, где среди огородов вились тропинки до самой реки. Тут уж была совсем деревня: пели петухи, в маленьких деревянных домишках близ Новодевичьего монастыря жили огородники, ребята сидели с удочками на берегу…

Большой театр. Фото 1931 года / Фото: ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА

О театрах

В Камерном царствовала Коонен. Ее считали тогда первой трагедийной актрисой современности.

И репертуар, который выбирал для нее ее муж и руководитель театра Таиров, был классический: «Адриенна Лекуврер», «Федра», «Мадам Бовари», «Любовь под вязами», «Оптимистическая трагедия». На премьерах можно было увидеть весь «цвет» тогдашней эстетствующей интеллигенции. Однажды я увидала Толстого с женой, которых сопровождал сам Таиров. Оживленно что-то рассказывая Таирову, Алексей Николаевич остановился в проходе. «Что ты стоишь как утюг и не даешь людям пройти», — шутливо сказала ему жена.

Часто в театрах можно было встретить всяких знаменитостей. Так, во Втором МХАТе мне довелось сидеть рядом с Крупской, в другой раз — с Рыковым. Из ложи бенуара спектакли смотрели Луначарский и его шикарно разодетая жена Наталья Розенель (в те годы публика была одета весьма скромно, и богатые туалеты вызывали естественный интерес).

Пьесы Луначарского тогда шли во многих московских театрах. Длинные, многоактные, большей частью на исторические темы. Конечно, заглавные женские роли были отданы Розенель. Это была высокая, довольно полная блондинка с крупным носом с горбинкой и выпуклыми светлыми глазами. Играла она весьма посредственно. Когда Луначарский был приглашен во Францию, злые языки говорили, что в интервью, данном парижской газете, он сообщил, что драгоценности его жены поддельные, на что одна французская фирма будто бы заявила, что она никогда не торговала фальшивыми бриллиантами! Моя приятельница Наташа устроилась в театр «бывший Корша» и расписывала костюмы для пьес Луначарского (тогда была в моде раскраска костюмов — половина юбки одного цвета, половина другого, один чулок зеленый, другой полосатый, камзол сверху синий, книзу красный и т. д.). На премьере было мало публики, не только балконы, но и партер был полупустой. Мы с Наташей сели в ложу, а рядом, в соседней ложе, отделенной от нас низеньким барьером, сидел какой-то старичок. Нам, 17-летним, он казался весьма пожилым, хотя, как мы потом подсчитали, ему было не больше 47 лет. В антракте он с нами заговорил, предложил пойти с ним в буфет... Мы были бедные, но гордые и, фыркнув, решили спуститься в партер, дабы отвязаться от «любезного» старичка. А на следующий день, зайдя на почтамт, увидели на стене его большой портрет. Это оказался Калинин.

Тверская застава 1931 / Фото: ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА

Маяковский

Он часто приходил в рекламный отдел ГУМа, приносил свои работы. Входил, ни с кем не здороваясь, проходил в небольшой кабинетик начальника. В сером костюме, в серой шляпе и перчатках, которые не снимал, даже несмотря на жаркую летнюю погоду, с суковатой палкой в руке... Мы замирали, глядя, как он разбрасывал по полу свои плакаты.

А плакаты были такие: «Держитесь за этот спасательный круг, все лучшее — из первых рук» или «Тому не страшен мороз зловещий, кто купит в ГУМе зимние вещи» и т. д. Если начальник делал какие-то замечания по поводу плакатов или сомневался в требуемой Маяковским сумме оплаты, поэт возражал: «Ведь тут видна рука мастера!».

Помню, на вечерах, где выступал Маяковский, меня удивляло, что поэт, очень охотно отвечавший на реплики из зала, всегда старался побольнее задеть спрашивающего — ко всеобщему одобрению публики. Говорят, что Маяковский был очень деликатный человек, об этом говорила и наша приятельница-библиотекарь, которую пригласил О. Брик, чтобы привести в порядок свою библиотеку.

Она проработала несколько месяцев в квартире Бриков и Маяковского в Гендриковом переулке. Видимо, бравада Владимира Владимировича служила ему «защитной маской».

Весть о его смерти как громом поразила нас. Передавали рассказ нашего почтальона: «Поднялся я к Маяковскому отдать корреспонденцию и попросить деньги, которые он мне остался должен за какую-то почту. Он был не один и с раздражением, буквально насильно выставил меня за дверь. Когда я спускался с лестницы, он вышел на площадку и бросил вниз трешку! Я ненадолго задержался у подъезда дома и вдруг услышал громкий крик: «Маяковский застрелился!!!» и бросился на лестницу. У раскрытой двери стояла соседка по квартире (В. Полонская), а в комнате на ковре ничком лежал Владимир Владимирович, руки его судорожно впились в ковер. Он был мертв...»

Новый быт

Почти все квартиры стали коммунальными. Мы жили в подвале, в большой комнате. От сырости обувь под кроватями становилась зеленой. Ранней весной нас заливало талыми водами так, что пройти в квартиру можно было только по досточкам, положенным на кирпичи. Окна в квартире были чуть выше асфальта. Все имеющееся у нас столовое серебро — ложки, рюмки, солонки — было отнесено в Торгсин (торговля с иностранцами).

«Остатки разбитого вдребезги» меняли на манную крупу, масло... Кстати, красная икра в те годы была самой дешевой закуской, и я, будучи очень бедной, брала на работу бутерброды с красной икрой. Несмотря на скудость житья, мы считали, что живем неплохо. В начале 30-х, когда еще была карточная система, мой пятилетний сын мечтательно говорил: «Я обязательно доживу до 2000 года, может быть, баранки будут давать!». Его поколение, конечно, должно дожить до следующего века и увидеть воочию, какие «баранки» готовит мир людям.

Подписывайтесь на наш канал в Яндекс.Дзен!

Подписывайтесь на канал «Вечерней Москвы» в Telegram!