Интервью Бориса Михайлова "Вечерке"

Это пока единственный наш соотечественник, удостоившийся «Нобелевской премии для фотографов» (так называют шведскую премию «Хазельблад»). Его «Неоконченная диссертация» вошла в десятку лучших фотокниг мира. А самого Михайлова именуют «лицом постсоветского искусства на Западе». Выставки его работ проводятся в лучших музеях мира. В Москве Михайлов – гость не частый. Но вот совсем недавно в Музее актуального искусства ART4.RU (Хлыновский тупик, 4) открылась его выставка «Красный. Коричневый.Вчерашний бутерброд».– Я знаю, вы сейчас живете на два города: и в Берлине, и в Харькове. Почему?– И то, и то для меня очень важно. Мы с женой остаемся гражданами Украины. Там – дом, культура. А в Берлине – бизнес, большее движение арта, легче работать. Да и круг общения и возможностей при таком образе жизни гораздо больше.– Сейчас многие художники, бывшие раньше советскими, предпочитают жить и работать в странах дальнего зарубежья. Как вы считаете, для России и Украины это беда?– И да, и нет. С одной стороны, мировые тенденции так быстрее доходят до наших стран. Да и художники ведь все равно с родиной поддерживают связь. Правда, сейчас многие сюда возвращаются, потому что здесь появилась возможность коллекционирования, и у художников теперь есть, на что здесь жить.– Россия и Украина разделились, хотя у нас остается много общего. Вы себя чувствуете украинцем?– Лично я не хотел этого разделения. И до сих пор ощущаю себя человеком советским.– В Москве вы бываете не так уж часто. Как возникла идея устроить здесь выставку с работами 80–90-х годов?– Игорь Маркин предложил сделать выставку у себя в музее ART4.RU. Он хотел выставить «Красную» и «Коричневую» серии. А я попросил добавить еще работы из серии «Вчерашний бутерброд». Совсем недавно в Лондоне в издательстве Phaidon вышла книга Yesterday sandwich, и возникла идея презентовать ее на выставке.– Ваш «Вчерашний бутерброд» – это фотографии с явным социальным подтекстом. Их можно назвать явлением соц-арта?– Думаю, да. Те из них, которые иронически касались социального и идеологического. Соц-арт для меня – это произведения, составленные из двух идеологических, а чаще просто противоположных, имиджей.Например, картина Булатова «Опасно» – где зеленое поле можно прочитать как спокойствие советской жизни, а надписи «опасно» – как нечто, подвергающее сомнению это спокойствие. В этой моей серии есть масса таких же зашифрованностей: это и ухо, проступающее сквозь привычную картину улицы, и какая-то вечная стройка, просматривающаяся через задницу... Ведь в этих фотографиях обыгрывалась и двойственность той жизни, когда говорилось одно, а думалось другое. Это важная тема, практически не отраженная в фотографии. Жаль, что эта, в общем-то, нонконформистская фотография рассматривалась отдельно от всего нонконформистского искусства того времени. И может, эта и последующие выставки помогут восстановить историческую справедливость.– Насколько ваши работы, рассказывающие о 80-х годах, актуальны сегодня?– Вы знаете, вот сейчас в ЦВЗ «Манеж» идет выставка «Первоцвет». И там советские фотографии 50–80-х годов – благостные, вызывающие прекрасные воспоминания.Подобные снимки от советской поры в основном до нашего времени и дошли. И получается, что все чувства в ту эпоху были светлыми и добрыми. А ведь были в то время и горечь, и отчаяние. Но вот снимков, которые бы отразили эти ощущения, не осталось. Хотя в живописи есть работы на эту тему. Вообще раньше живопись и фотография считались совсем разными системами. А сейчас они сближаются, и уже фотографы и художники вместе устраивают свои выставки.– На некоторых ваших фотографиях люди запечатлены в очень откровенных и не слишком эстетичных позах. Вам не было страшно, снимая, например, бомжа, который ширинку застегивает, что он подойдет к вам и ударит?– Конечно, в моей работе были моменты опасности, скажем, когда я спускался в подвал в чужом доме. Правда, без подстраховки я старался в такие места не ходить. Но вообще боялся я в советское и перестроечное время больше не бомжей, а милиции. И до сих пор я и бомжей, и милиции боюсь одинаково.– А что, были проблемы со стражами порядка?– Да, например, в Москве в 1996 году. Тогда как раз убрали почетный караул возле Мавзолея. И площадь, как мне показалось, потеряла былую торжественность. Мне захотелось ее вернуть. Я попросил СережуБраткова, который тогда приехал вместе со мной, помочь мне это сделать: Мы маршировали, Вита (моя жена) снимала. Нас тут же и арестовали, отобрав и поломав ножи, изображающие наше «оружие».– На территории бывшего СССР вас долгое время обвиняли в чернухе. Слышите ли вы подобные упреки до сих пор?– Я никогда не обращал на это внимание – ругали меня всегда: и тогда, и теперь; и там, и здесь... Моя критика идет не от злобы, а от чувства, что так не должно быть. Так не должно быть в жизни, и не должно быть умалчиваний в арте. А фотографии должны остаться как память об этом чувстве.– Но все-таки пока что у вас множество альбомов за границей, и ни одного – в России и на Украине. Чем вы это объясняете?– Да, вопрос серьезный. За рубежом уже издано более 16 моих фотоальбомов, а множество книг просто приводят мои фотографии в том или ином контексте. Причем лично я никогда не искал издателей, все получалось как-то само собой.Но это на Западе. А тот единственный русский издатель, который был у меня дома, бежал от моих невинно обнаженных изображений, висящих на стене ...и больше не приходил. Вот такое несоответствие его эстетики и моей. А мне иногда интересно эпатировать.Но вот недавно жена посмотрела мой сайт, оказалось, там более 600 тысяч входов.Это неплохо. Такого никогда бы не было, если бы я выполнял политический заказ. Люди просто так заходить не будут, должно быть что-то, что бы их зацепило.– Например, нечто шокирующее? Как на нынешней выставке фотография старухи, которая, кажется, вотвот умрет? Скажите, вам самому такие вещи делать не больно?– Это и есть фотография человека за пять минут до смерти. Она несет в себе информацию, которая раньше не показывалась, и, значит, мне нужно было обязательно ее показать. И неважно, переживал ли я удовольствие или неудовольствие от процесса этой работы.– Сейчас в России и на Украине есть запретные темы для творчества?– Да, и их почти столько же, сколько и в советское время, только причины изменились: теперь во многих местах нельзя снимать, так как это частная собственность, а раньше было нельзя из-за шпиономании. Добавились и другие запреты: из-за проблемы с детской порнографией любая съемка детейпопадает теперь под запрет.– А как с запретами обстоит дело на Западе?– Там их количество, можно сказать, в последнее время даже увеличилось: теперь изза угрозы терроризма не разрешают снимать в аэропортах. На улице в больших городах люди стали более закрытыми, и улица стала более агрессивной для съемки. Да и та же тема детей: даже родители не могут снимать своих детей как раньше (фотолаборатории сообщают в полицию, если, например, увидят купающихся детей, снятых в ванной...). Но когда обходишь запреты – неважно, у нас ли, или на Западе, получается новое интересное искусство. Вот как у российской арт-группы «АЕS+F», кoгда они решили снимать детей.– А где легче обходить запреты – у нас или за рубежом?– Главное, их везде можно обойти.– Я знаю, вы проводите параллель между собой и передвижниками.– Да. Когда я фотографировал бомжей, я думал о передвижниках. Они ведь создавали полотна критического реализма, не всегда лицеприятные тогдашнему зрителю.– На чем вы сейчас работаете?– С интернациональным театральным проектом (театральный фестиваль будет проходить в начале июня в Брауншвейге, Германия), я делаю фотопроект. И мне кажется, я там случайно раскопал одну любопытную вещь, можно сказать, нашел то, что искал Гитлер, а именно – немецкий генотип. Во всяком случае, когда я эти фотографии показываю знакомым, все они безошибочно определяют нацию запечатленных на них людей.А еще я делаю проект в Киле. Там в музее есть русская коллекция: Айвазовский, Брюллов, Поленов, Шишкин, Репин... В июле будет фестиваль, посвященный русской музыке. А я делаю русскую выставку из своих работ при поддержке русской классики или наоборот (шучу).– Одна из статей о вас была озаглавлена «Красота ничего не спасет». Вы действительно так считаете?– Не знаю. Я об этом, честно говоря, не думал. Но, наверное, часто, когда я снимал, действительно не верил, что красота что-то может спасти. Mожет, отсюда и это мое другое видение.