К 150-летию А. П. Чехова

«150-летие Антона Павловича Чехова – пожалуй, первый юбилей, который нам удается отметить не формально, не банально, не пошло, а по-настоящему достойно. Если для политиков Чехов «великий гуманист», а иногда и «великий украинский поэт», то для людей искусства он – самый настоящий душевный врачеватель и тайна, разгадывать которую они готовы всю жизнь. В общем, скажи мне, кто твой Чехов, и я скажу тебе, кто ты.В эти дни в Москве прошла первая неделя внеочередного Чеховского фестиваля. Продолжение последует, как всегда, летом. Одновременно в Ялте был показан спектакль «Три сестры», поставленный несколько лет назад Декланом Доннелланом. Президент России Дмитрий Медведев день рождения Чехова отметил в Таганроге. Ну а вообще празднование юбилея состоится во многих странах – от США до Японии. Чеховский фестиваль, выступив в роли грандиозного продюсера, подготовил шестнадцать спектаклей-коопродукций с актерами и режиссерами других стран и многие из них планирует показывать в разных странах в течение всего года. Среди тех, кто принял вызов и сказал свое слово о Чехове, режиссеры маститые и молодые, те, кто на Чехове «собаку съел», и те, кто всю жизнь интуитивно избегал его ставить, известные и не известные москвичам: немец Франц Касторф, аргентинец Даниэль Веронезе, швейцарец Даниэле Финци Паска, японец Дзё Канамори, тайванец Лии Хвай Мин, швед Матс Эк, испанец Херардо Вера, француз венгерского происхождения Жозеф Надж, канадец иранского происхождения Важди Муават, англичанин Деклан Доннеллан, испанец Начо Дуато, который покажет последний чеховский балет по «Вишневому саду» и первый спектакль «Многогранность» на музыку Баха, перекидывающий мостик к фестивалю 2011 года, мировой серии. От России Чеховский фестиваль представляет «Тарарабумбия» Дмитрия Крымова.На Чеховский фестиваль буквально «скидывались» всем миром – помогали правительства всех стран, но в первую очередь, разумеется, правительство Москвы и Минкульт России. Никаких финансовых проволочек на сей раз не было – положение обязывало. Но главное – искренняя жажда художников, каждый из которых так или иначе рос на Чехове, сказать о нем что-то глубоко личностное, почти исповедальное.[b]ПРЯМАЯ РЕЧЬДмитрий КРЫМОВ. В тюрьме продержусь[/b][i]У меня от Чехова сейчас в голове такой сумбур. Все равно что у горнолыжника, который заканчивает слалом, спросить, что он думает о горнолыжном спорте.Чехов у меня ассоциируется с тем, что не привезли достаточного количества сапог, не прибили палочку, недокрасили, актер заболел. В общем, замечательный сумасшедший дом. Но я ему благодарен за все эти шнурки, мази, краски, болезни актеров. И хочу, чтобы наш спектакль выглядел как подарок этому симпатичнейшему, больному, скромному, высокому человеку.Оказывается, много людей не читали Чехова. Вот у нас есть брейкдансеры из Подмосковья. Вчера они у меня спросили: а кого мы играем? Я спросил: «Вы «Вишневый сад» читали?» Оказалось, нет. Я был так поражен, что начал рассказывать. Мы час проговорили. По-моему, их это заинтересовало. Я слышал, что в тюрьме, если туда попадают интеллигентные люди, они уголовникам рассказывают романы, которые читали, и тем самым спасают себе жизни. И я понял, что четыре вечера мне обеспечено, если, не дай бог, случится.[/i][b]Деклан ДОННЕЛЛАН. Взгляд образов с икон[/b][i]Я впервые встретился с Чеховым в 12 лет, в маленьком пригороде Лондона, где я родился. Там был любительский театр, не сильно отличающийся от того, что описан Шекспиром во «Сне в летнюю ночь».Чего им не хватало в технике, добирали с помощью эмоций. Эти простые люди – продавцы, медсестры – собирались и довольно часто играли Чехова, подолгу говорили о нем, влюблялись в него и его идеи. До сих пор между англичанами и Чеховым длится страстный роман. Я понимаю, как сильно повлияла на такое видение «холодная война». Мы представляли себе прекрасных аристократов, которые жили здесь до прихода советской власти. 25 лет назад я приехал в Россию, и тогда уже начался мой личный роман с Чеховым. Я начал читать его рассказы и понял, что абсолютно не понимал до этого Чехова. Рассказы заставили меня понять чеховскую любовь к людям, но вместе с тем почувствовать его взгляд – очень острый взгляд врача со скальпелем в руках. От этого сочетания просто захватывает дух. Мы, например, влюбляемся в Вершинина (так его описывает Чехов), но если вдуматься, Вершинин оставляет дома двух детей на попечение матери с суицидальным синдромом. Чехов не концентрируется на каком-то художественном видении. Он смиренно внимателен к тем людям, о которых пишет. И смотрит на нас, как смотрят образа с икон – сострадательно и строго. В нашем виртуальном мире, где индивидуализм стал богом, и мы все больше отдаляемся друг от друга (Интернет провоцирует нас замыкаться в своих мирах вместо реального мира), Чехов учит нас видеть друг друга такими, какие мы есть, и с божьей помощью быть добрее друг к другу.[/i][b]Богдан СТУПКА. Моя мама – дядя Ваня[/b][i]Актер без Чехова не может развиваться. Мне посчастливилось: я играл Треплева (потом Треплева играл мой сын, а теперь мой внук, который учится у меня на курсе), Войницкого, Чебутыкина и Лебедева.Когда наш великий режиссер Сергей Данченко ставил «Дядю Ваню», мне было 37 лет (на 10 лет младше дяди Вани). Он мне говорит: «Уж и не знаю, сможешь ли ты сыграть эту роль. Ты снимаешься, играешь, критики хвалят – вроде крутишься на поверхности. Поймешь ли ты глубину «Дяди Вани», когда человек просыпается, опускает ноги и думает: а что же я сделал?» Мне действительно было трудно. Но однажды я приехал во Львов к маме, и вдруг она мне говорит, что должна была стать великой актрисой: в 18 лет в одном просветительском обществе гениально играла маму Маруси Богуславки. Говоря это, она утирала слезы, и я увидел дядю Ваню, только в женском роде. А потом успокоилась и говорит, мол, если бы весь мир занимался искусством, Земля бы остановилась.[/i][b]Даниэле Финци ПАСКА. Теперь врачи ни о чем не спрашивают[/b][i]В Италии еще в XV веке продавали билеты на вскрытие трупов. Видимо, людям было интересно узнать, где находится наша душа, где источник наших эмоций. Сегодня везде у врачей стоят аппараты, чтобы посмотреть, что там внутри. У нас уже больше никто ни о чем не спрашивает. Раньше врач должен был выслушать больного, чтобы понять его болезнь. В чеховских описаниях есть эта прозрачность, четкость и ясность.Когда мне предложили делать спектакль, я испугался. Но вскоре у меня умер отец, которого я очень хорошо знал, хотя не всегда понимал. Я начал описывать его и понял, благодаря Чехову, что описания позволяют нам приблизиться к другому.[/i][b]Римас ТУМИНАС. Подружиться с вором[/b][i]Хорошо, что мы не пытаемся ответить друг другу, что такое Чехов. И правильно, и не надо этим заниматься, потому что Чехов – сама жизнь. Познать его – значит познать жизнь, что невозможно и бессмысленно. Это счастье, что мы чего-то не можем знать. Человек часто заболевает, теряет веру, цель.Очень трудно с этим бороться – кто-то пытается, кто-то думает, что само пройдет. Но есть такой доктор, который выслушает и вместо рецептов даст вам пьесу. Я беру ее, ставлю и выздоравливаю, понимая, что никто тебе не поможет – ты человек и ты же волшебник. Болезнь состоит в том, что мы все время ищем вора, который крадет твое время, обжился в твоей жизни. Мы пытаемся отгородиться от него, закрыться, конфликтуем с ним, впадаем в ярость, вызываем неприязнь. А Чехов призывал с этим вором подружиться – пусть себе крадет, но не сразу, а потихоньку. Чехов знал этого вора, не ловил его, не мстил. Потому что ужиться с вором – это ужиться с мыслью о смерти и понять, что она прекрасна.[/i][b]Леонид ХЕЙФЕЦ. Ich sterbe – подайте шампанского[/b][i]Первое впечатление – ГИТИС, урок режиссуры, задание – «Чайка». Я перечитываю пьесу и схожу с ума в отношении Треплева. «Нужны новые формы» – в душу 25-летнего молодого человека это попадает полностью. Я прихожу на занятие к своему учителю Алексею Попову и произношу Слово о Треплеве, пропустив все остальное. Первая реакция учителя – ты ничего не понял в этой пьесе. Перечитай ее заново, прочти слова о том, что самое главное – терпеть не угасая. Я не поверил тогда своему учителю, но прожитая жизнь подтверждает это впечатление.Второе впечатление – Мелихово, начало шестидесятых, его домик, еще далекий от реставраций и международного маршрута в Мелихово. А просто идет дождь и очень пасмурно. Домик не в самом красивом месте – ни сосновых боров, ни березовых рощ. Я часто бывал на дачах советских драматургов, и домик в Мелихове показался мне единственным местом, где мог бы поселиться Чехов – он не умел выбирать для себя дачи. Рядом с домом шест, а на нем выцветший флажок – чтобы крестьяне знали, что доктор приехал.Я не верю, что смерть его была такой красивой, как она описана в письме Книппер. Мне не кажется, что можно красиво умирать, но всетаки версия о том, что он сам попросил шампанского, чтобы избавить врача от дискомфорта, – это очень на него похоже.[/i][b]Михаил ШВЫДКОЙ. Мы потеряли целостность Чехова[/b][i]У Марселя Пруста в «В поисках утраченного времени» герой, пытаясь запечатлеть образ своей возлюбленной, начинает приближать окуляры своего зрения к ее лицу, чтобы зафиксировать ее бесконечную красоту. Сначала он видит только нос, потом только глаз, а потом убеждается, что видит только поры на ее коже. И понимает, что он, видимо, совершает некую ошибку.В последние 25–30 лет мы ведем себя почти как этот герой. Мы знаем, какой номер палочки Коха был у Чехова, каким платочком вытирала его японка в одном известном месте в одном сибирском городе. Мы перетрактовали каждое слово его пьес до омерзения, считая, что этим вносим вклад в уважение к Чехову. Меня не покидает ощущение того, что при приближении к Чехову мы начинаем его терять. Я люблю биографию Дональда Рейфилда, но она очень по-английски написана. А целостный Чехов как-то ускользает.Без него не было бы Хемингуэя, потерянного поколения, целой массы драматургов, которые подражали ему, причем блистательно. Одна из лучших пьес ХХ века, связанная и со Шпенглером, и с Чеховым, – «Дом, где разбиваются сердца».Есть такая версия, что Россию погубили три писателя – Толстой, Достоевский и Чехов. Дескать, вместо того чтобы читать нужные книжки, читали их, что привело к катастрофе бытия и сознания. Этот юбилей позволяет вспомнить о феномене русской интеллигенции. Ведь русский интеллигент не обязательно террорист, который хочет уничтожить царя. Трое этих писателей не виноваты, виновато что-то биологическое, генетическое. Чехов – совершенно необходимый образ интеллигента, который был отзывчив миру, хоть всячески пытался это скрывать. Ведь туберкулезный больной особенно остро ощущает мир. Внутренняя страсть Чехова при внешней робости, застенчивости очень много дает для понимания русского интеллигента. Интеллигент может сказать гораздо больше, чем любой политический деятель, потому что первый не стеснен, как второй. Политика – искусство возможного, а творческая интеллигенция занимается невозможным, как и Чехов. Чеховские письма показывают, как сложно и глубоко могут мыслить люди. В эпоху SMS это невозможно. Если вы не предложите что-то сложное и глубокое в мире, где все упрощено донельзя, ничего и не будет.[/i][b]Андрей КОНЧАЛОВСКИЙ. Клоуны на кладбище[/b][i]Надо быть бесстрастным, чтобы узнать настоящего Чехова. Нам надо высвобождаться от мифа и открывать другого Антона Павловича, пусть даже мы узнаем про палочки Коха и прочие непрезентабельные вещи. Это даст другое измерение драматургии. В прозе он был более откровенен – все-таки в драматургии надо учитывать театральную условность, цензуру. И эта театральная условность иногда мешает понять его до конца. Только после прочтения биографии Дональда Рейфилда и писем я увидел человека, которому хочу подражать, потому что мифу подражать нельзя. Очень часто Антон Павлович возмущался тем, как его ставят, а потом соглашался, потому что пьесы имели успех – ладно, дескать, играйте так. Потому что ему было очень трудно объяснить, что он имел в виду. Это он говорил, что в трагедии не надо бояться фарса, прекрасное мешается с безобразным. У нас же в основном видели стремление человека к прекрасному будущему.Я хочу ему подражать, потому что это был по-настоящему свободный человек, не состоял ни в какой партии. «Против кого дружите» про него не скажешь. А вот против Чехова дружили многие, и он очень страдал от того, что не может быть с кем-то.В 68-м году, когда танки вошли в Чехословакию, Фридрих Горенштейн написал свое эссе о Чехове, где сказал очень точно, что Толстой и Достоевский были Дон Кихотами русской литературы, а Чехов был ее Гамлетом. И никто из русских писателей не стал настолько европейским.Чехов любил две вещи: клоунов и кладбища, его описания кладбищ были чрезвычайно поэтичны. Все герои его пьес – это клоуны на кладбище – ничего точнее не найдешь. Но как найти в себе силы, бродя по кладбищу, быть клоуном.[/i][b]Алла ДЕМИДОВА. Беспечность во время опасности[/b][i]То, что Чехов – тайна, золотые слова. Но она создавалась не сразу. Я сыграла Аркадину в кино, Машу у Любимова и Раневскую у Эфроса: могла проследить возникновение тайны. В Аркадиной нет тайны – это актриса, которую можно играть и так, и эдак, вдохновляясь примерами жен режиссеров. Монологи – почти как у Островского. Я бы с удовольствием поставила «Чайку» в современных костюмах. А вот в «Трех сестрах» уже начинается тайна, ну а «Вишневый сад» – просто шар, который никогда не увидать целиком, можно только снимать слой за слоем. Я наследственная туберкулезница.Дед мой умер от туберкулеза. Я очень хорошо чувствую и знаю, какие всплески и бездны бывают при этой болезни. Мне кажется, «Вишневый сад» – это диагноз умирания (один из слоев). Первый акт – о болезни только догадываются, и когда эскулап Лопахин говорит – дескать, покрасьте нос в красный, и все пройдет, его одергивают – милый мой, да вы ничего не понимаете. Второй акт – в болезнь уже поверили, и нелюбимого доктора пытаются растормошить: ну придумайте же что-нибудь, ну не уходите, с вами как-то веселее. Третий акт – операция, ожидание конца и смерть. А четвертый акт – время после похорон: острота трагедии прошла, люди говорят, задумываются и молчат, пока последний крик Раневской не прозвучит, как рыдание над могилой. Когда я играла Раневскую, во мне не было ни одной черты от нее. Но недавно я почувствовала эту беспечность во время опасности. Недавно меня залил сосед и, оказавшись порядочным человеком, предложил сделать ремонт. На что я, испугавшись этого вмешательства, взмолилась, что сама ему заплачу, лишь бы он не трогал меня. Другой пример – рядом с моей дачей на Икшинском водохранилище когда-то было роскошное колхозное поле, иногда засеянное картошкой, иногда заросшее ромашками (видимо, оно отдыхало). Когда началась прихватизация, эта Раневская-колхоз продала ее современному Лопахину, но не с тонкой душой и тонкими нервными пальцами, а самому отвратительному. И на ромашковом поле выросли отвратительные коттеджи.[/i][b]Кама ГИНКАС. Плесень жизни[/b][i]У Чехова была чудовищная аллергия на пошлость. Причем пошлость не в том примитивном смысле, когда мы рассказываем неприличные анекдоты. Пошлость – это превращение великих открытий и чувств в общее место. Превращение в обыденность. Последние несколько дней я, к сожалению, много надавал интервью – то о Чехове, то о холокосте. Соседство очень интересное, но очень многое сближает – превращение в общее место.Когда наступают тревожные юбилейные дни, мы рискуем превратить замечательного человека в общее место. Превратить вольную живую чайку в муляж, который так же оперен и так же машет крылом, только безжизнен. Чехов всю жизнь это чувствовал и про это писал. Как каждый из нас, будучи ребенком, красив, умен, сообразителен, многообещающ. А потом превращается в общее место. Чехов много учился у Ибсена, даже воровал у него, но при этом не любил, потому что «он пишет без пошлости». Пошлость – это есть фермент жизни, плесень жизни. Если убрать плесень, получается дистиллированный суррогат жизни. Только человек со всеми проявлениями глупости, нелепости, бездарности на самом деле и есть человек. А все остальное муляж.Чехов показывал, как мы даже самые высокие, стоические, глубочайшие, важные понятия превращаем в общее место. Евангельское «Радуйся!» мы превращаем в «если у тебя болит зуб, радуйся, что не два, что не глухой, не слепой, не холерный, радуйся маленькому. Если нет свободы, радуйся, что не медведь, которого цыгане водят на цепи».В «Трех сестрах» мы видим, как плесень жизни, которая появляется издалека и поначалу стесняется (Наташа), постепенно поглощает дом Прозоровых, где скоро дышать нельзя будет. И даже такая вещь, как любовь к детям, превращается в пошлость. А с другой стороны, без этой пошлости, без гниения нет жизни.[/i]