Худрук театра Моссовета Евгений Марчелли — о театре, СВО, религии и зрителях

Спектакль, ставший главной постановкой текущего сезона, — история о том, как одиннадцать солдатских писем оказались в руках почтальона Надежды. Чтобы отправить их адресатам, их придется прочитать. И за каждым письмом стоит судьба, эти письма ждут в тылу с нетерпением, и Надежда сделает все, чтобы они дошли до получателей... Евгений Марчелли рассказал «Вечерней Москве», как возникла идея поставить спектакль о событиях СВО, взаимоотношениях с труппой театра и собственной идентичности.

— Евгений Жозефович, театральному зрителю нужна тема специальной военной операции?

— Театр, стремящийся быть живым и современным, не может жить вне реальности, никак не реагировать на происходящее за его стенами, а тем более, как говорится, прятать голову в песок. Сто лет назад Театр Моссовета начинался именно с осмысления актуальных и острых на тот момент тем — только что завершившейся Гражданской войны, НЭПа и других событий. Другое дело, что отнюдь не всегда такое осмысление слишком актуальной действительности получается глубоким и художественным — по понятным причинам.

Вот, скажем, в 1925 году был поставлен спектакль по произведению Владимира Наумовича Билль-Белоцерковского (1884–1970) «Шторм», ставший одной из легенд советского театра и несколько раз в репертуаре возобновлявшийся. А затем по его же пьесе поставили спектакль «Штиль», о котором сегодня знает далеко не каждый историк сцены. Или вот был еще спектакль под названием «Начистоту» — на тему коллективизации, — едва ли не с треском провалившийся и быстро снятый. Так что вопрос «как?» ничуть не менее важен, чем вопрос «о чем?».

— Другие обходят тему СВО, несмотря на господдержку на самом высоком уровне. Чем вы это объясняете?

— Когда началась СВО, возникло состояние ожога, шока, и первым желанием (не только у меня одного) было призвать стороны к миру. Я среди многих деятелей культуры подписал письмо с призывом остановить военные действия. В тот момент у меня, конечно, не было понимания, что все возможности мирных переговоров исчерпаны и СВО — единственный путь установить этот самый мир. Сегодня, после того как я побывал в Донецкой и Луганской народных республиках, вижу, что иного пути нет... Не так легко осмыслить эти сложные процессы и тем более заключить эти мысли в качественный драматургический материал. В нашем случае режиссер «Неотправленных писем» Вячеслав Манучаров сам принес материал и идею постановки, в основу которого лег роман Олега Роя.

— СВО испортила ваши отношения с кем-нибудь?

Таких людей достаточно, и мне грустно от этого. Впрочем, все началось даже раньше. Еще после событий в Одессе, в Доме профсоюзов, я позвонил одному своему другу, который живет там, и спросил, что у них происходит. На что он мне ответил: «У нас все в порядке, это у вас происходит». После такого ответа я понял, что общаться мы больше не будем... Я этой темы избегаю даже с теми, с кем давно знаком.

Например, недавно встречался с одноклассниками. И так получилось, что, не сговариваясь, темы СВО мы вообще не касались. Потому что нет уверенности в однозначности оценок происходящего. Мы ведь знаем, давайте будем честны, порой эти события приводят к конфликтам и разрывам даже внутри одной семьи. Установка наших родителей «лишь бы не было вой­ны» живет в нашем подсознании и мешает принять реальность.

— Как вы относитесь к вере?

— Я верующий. Меня в детстве не крестили: мама была партийным организатором, работала в военторге — была идейной коммунисткой. О крещении не могло быть и речи. А папа — итальянец, католик. Повзрослев, я стал об этом задумываться: кто я — православный или католик. До сих пор не определился, но божественное присутствие в жизни для меня очевидно.

— А как соотносятся вера и убийство, пусть даже и на войне?

— Это защита мира. Это не амбиции — политические, географические. В этом, по-моему, и есть божественное предназначение — защита мира.

— О чем нужно говорить сегодня со зрителем?

— Мне кажется, что театры сегодня должны — и не в последнюю очередь — привносить в жизнь радость и тепло. Сегодня этого очень не хватает.

— Как раз об этом ваша другая премьера — «Замужняя невеста»?

— Несмотря на то что поставлен спектакль был по стихотворной комедии, написанной вскоре после Отечественной войны 1812 года, вышла нежная семейная история, где отношения близких людей — главное. Вообще семья — единственная настоящая опора в жизни, наш абсолютный тыл и защита.

— Что, на ваш взгляд, нельзя показывать на сцене?

— У каждого человека, занимающегося искусством, есть свои границы дозволенного. Для меня запретная тема — насилие... Над слабыми, беззащитными в любом виде. В русской классической драматургии, например, очень много страдания и боли. Сегодня с этими темами, мне кажется, нужно обходиться очень аккуратно и деликатно, чтобы не нанести травму. После начала СВО жизнь в Москве видимых изменений не претерпела — все выглядит по-старому. Но в восприятии людей все изменилось.

— Отмена русской культуры Западом как-то повлияла?

— Нет. Это все очень временно и быстротечно. Кроме того, мое понимание настоящего в театре и искусстве сильнее этих запретов.

— Сегодня театр в России словно в зоне турбулентности: скандалы, увольнения, реформы — как это отразится на искусстве?

— Раскаты грома, молнии, гроза — все это определенно закончится. И будет солнце, свежий воздух и чистота.

— Больше всего потряс скандал с Римасом Туминасом, в результате режиссер покинул Театр Вахтангова...

— Для меня это очень грустная история. Мне кажется, что здесь имела место быть и определенная провокация: возможно, кому-то очень хотелось подставить выдающегося режиссера. Возможно, сыграла свою роль его болезнь... Ведь он, будучи иностранцем, так уважительно, нежно и глубоко работал с произведениями Пушкина, Лермонтова, Толстого, и это было гениально.

— Очевидно, что для развития театра его нужно обновлять. В чем суть вашего переформатирования Театра им. Моссовета?

— Я скажу так: когда уходит художник из театра, при всем желании искусственно продолжать его курс в театре невозможно — что-то будет обязательно меняться. Сколько ни старайся, по-старому уже не получится. Нужно попробовать освободиться, встать на другие рельсы и принять позицию пришедшего в театр нового художника...

Перемены происходят со многими театрами, и это естественный процесс. Когда приходит новый человек, в него должны поверить и дать ему некий аванс, возможность пробы. Мне кажется, внутри Театра Моссовета мне дали этот аванс. Труппа приняла мою эстетическую установку и мое понимание искусства сцены, но только сейчас, через четыре года, ко мне постепенно приходит ощущение соединения с театром.

Я сторонник плавного изменения курса. Резкие движения, радикальные изменения — это не мой путь. При этом я не конфликтный, стараюсь бережно относиться к наследию Театра Моссовета. Мне хочется все строить на взаимности, любое изменение в театре должно быть по любви.

— И все-таки голос противников слышен. Как быть?

— Пробуем договариваться. Не всегда получается. Остается терпеть и стараться не зацикливаться на этом. Чтобы не возникло злобы. С трудом, но получается.

— Чем у вас закончилась история с Александром Домогаровым, который собирался уйти из театра?

— Он подал заявление об уходе. Неожиданно для меня. В начале сезона я предложил ему заглавную роль в моем спектакле «Тартюф» по Мольеру. Он поучаствовал в первых репетициях и, как мне казалось, принял мою концепцию. Но потом попросил освободить его от этой работы по причинам здоровья и занятости в других проектах. И вот сейчас заявление… Не знаю, что случилось. Я ощущаю Александра Юрьевича как близкого себе по духу человека, который оказался в сложной жизненной ситуации и не знает, как из нее выйти. Может быть, я и не прав в этом своем ощущении.

— Это потеря для театра?

— Конечно. Я с ним, к сожалению, толком не поработал, но я видел другие его работы — он талантливейший человек. Но талант, как правило, идет рука об руку со сложным характером. Безусловно, очень жалко с ним расставаться, но порой случаются обстоятельства непреодолимой силы. Но даже с уходом самых выдающихся мастеров театр не заканчивается. Тем более что у нас в труппе все артисты замечательно талантливые, просто кто-то менее медийный, а кто-то еще не раскрылся в полной мере.

— На днях Театр Моссовета объявил конкурс пьес «Москва и москвичи». Зачем?

— Уговорить современных авторов писать о Москве. Вдруг что-то интересное появится? Тем более что и денежные призы у конкурса достаточно солидные: их три — по миллиону рублей каждый. Сегодня Москва в каком-то особенном, удивительном, почти волшебном состоянии пребывает. Не зафиксировать это в литературе просто жалко! Время уходит, Москва через пять лет будет уже другой. Получится конкурс — будем очень рады! Поставим пьесу у нас на сцене. Очень рассчитываем, что и другие московские театры к нашему проекту подключатся, и в итоге появятся три разных спектакля по интересным новым пьесам, в которых — как прописано в условиях конкурса — наш город будет не просто местом действия, но одним из главных действующих лиц.

— Председатель экспертного совета конкурса — сам Андрей Кончаловский!

— Он наше все. Великий человек, по счастью, работающий в нашем театре. И коренной москвич.

— И тоже немного итальянец...

— Да. Он, кстати, по-итальянски прекрасно говорит. И, можно сказать, по-итальянски темпераментно включен в жизнь Театра Моссовета. Сейчас работает над «Чайкой». Готовится новая редакция его спектакля, когда-то шедшего у нас. Его супруга Юлия Высоцкая тогда играла Нину Заречную, а сейчас репетирует Аркадину. Вот буквально позавчера разговаривал с Андреем Сергеевичем — он горит: полон желания творить! Хочет, чтобы открылся занавес и зал ахнул! Для меня невероятно ценно общение с этим выдающимся мастером, советуюсь с ним почти по каждому вопросу в театре.

— Раз уж мы про итальянцев заговорили. Кем больше вы себя ощущаете?

— Космополитом (смеется). Мама русская, папа итальянец, вырос я в Киргизии, где жили кроме киргизов и русских немцы и евреи, и еще масса других национальностей. Помню свои терзания, кто я есть. Мама меня звала Женей, папа — Джузеппе... Моя бабушка по линии отца, француженка Луиза Фердинандовна Фаркоз, по-русски почти не разговаривала. А рос-то я преимущественно у нее, и в детстве с ней я разговаривал на французском. Позже, когда папа умер, я понял, что просто должен выучить итальянский — купил самоучитель и сам выучил до свободного разговорного уровня. Я и сейчас его, кстати, продолжаю учить — уже с педагогом.

— Каким образом ваша семья оказалась СССР?

— Мой дедушка, Рокко Карлович Марчелли, был итальянским коммунистом, сподвижником Пальмиро Тольятти. Он жил в Турине, работал шахтером. С зарождением фашизма его семья стала подвергаться опасности. Мой папа Жозеф с детства умел играть на гармони и рассказывал, как его маленьким возили на маёвки: выезжали на пикник коммунисты, рядом на свой пикник располагались фашисты: сначала выпивают и вместе поют, а потом начинается драка. И папу заставляли громко растягивать меха, чтобы никто не слышал, как дерутся коммунисты и фашисты. Вообще фашизм в Италии поначалу представлялся как такой немного кукольный театр. Но когда он стал набирать силу, коммунистам пришлось уехать, и дедушка с семьей скитался по Европе, пока СССР не дал им в 1930 году убежище. Папе тогда было 16 лет, они жили в Ленинграде. 22 июня 1941 года папе дали советское гражданство, и он тут же ушел на фронт добровольцем. В 1942 году всех иностранцев было приказано убрать из рядов Советской армии, и он был демобилизован. Потом «заработала система»: всю нашу семью отправили в разные лагеря, дедушка там и умер. После лагеря папу отправили на поселение в город Фрунзе в Киргизии, где он встретил мою маму, и где родился я. Всю жизнь папа работал музыкантом. В 1930-х годах он играл на баяне в ансамбле Утесова, его даже можно узнать на одной из афиш тех лет. Папа так в Киргизии и умер, а маму я перевез в Советск (бывший Тильзит, город в Калининградской области – прим. ВМ), когда работал в «Тильзит-театре».

— В одном интервью вы как-то сказали, что ощущаете себя русским в России…

— И это тоже правда. А как иначе? Все русское — все мое родное. Я русский с итальянскими нюансами: темперамент, нетерпение, доброжелательность. Люблю пиццу и пасту. Как говорит один мой друг, итальянский продюсер, который здесь работает: «Тебя всегда приятно слушать, у тебя всегда хорошее настроение, ты настоящий итальянец». Во мне всегда живет мажорное ощущение жизни, это так выглядит внешне. А внутренне, мне кажется, я минорный и грустный человек. Такая типично русская, «чеховская» черта...

ДОСЬЕ

Евгений Марчелли — советский и российский режиссер театра, кино и телевидения. Внук итальянского коммуниста Рокко Марчелли, соратника Пальмиро Тольятти, генерального секретаря компартии Италии. Семья бежала в СССР в 1930 году.

Евгений Марчелли руководил Омским государственным академическим театром драмы и Театром имени Федора Волкова в Ярославле, был художественным руководителем «Тильзит-театра» в Советске и Калининградского областного драматического театра. Заслуженный деятель искусств РФ, лауреат премии «Золотая маска». В 2020 году назначен худруком Театра имени Моссовета.