Игорь Моисеев: Спросите себя, зачем вы родились?

[i]Он счастлив, трудолюбив, требователен, галантен, великолепный собеседник, ясно мыслит и ясно излагает. Недавно издана книга «Я вспоминаю…», надиктованная им за 60 часов (по шесть часов в течение 10 дней), — по жанру как бы публицистический путеводитель, попытка защитить дело, которому служит. «Полку Игореву» — Государственному Академическому ансамблю народного танца — уже 61.Как и прежде, в его четвертом поколении — талантливые и красивые люди, виртуозы, исполняющие танцы 49 народностей. И не надо быть искушенным, чтобы испытать восторг, глядя, как они это делают.[/i][b]— С чего начинается хореографическая постановка: с идеи, мелодии, эмоций или с чего-то еще? [/b]— Как правило, танец рождается под музыку: она диктует, как сделать видимым для глаз то, что слышит ухо, и всегда опирается на подлинные источники. Я не только комбинирую, а даже выдумываю движения, но в том же национальном стиле, в том же характере. Новые танцы бывают настолько точны, что молниеносно вживаются в народный быт. И вот проходит 10—15 лет, мы приезжаем в страну, видим свою постановку, а нам говорят: «Да она у нас всегда была».[b]— Вы подсчитывали, сколько у вас танцев? [/b]— Подсчитывал. Но дело не в количестве. Постепенно некоторые танцы уходят, даже если они были когда-то хороши и очень модны. Так же, как уходили ригодоны, реверансы и прочие. Меняются нравы, вкусы, а еще мода. Кстати, костюмы имеют очень большое влияние на развитие танцев. При Франциске I во Франции был изобретен чулок.До этого нога женщины облекалась в полотняный мешочек, который, конечно, не мог облегать ногу, выглядел неэстетично, поэтому его прятали (юбки были до полу). Когда появился чулок, женщине захотелось показать свои ноги, и молниеносно юбки пошли вверх, а вместе с их укорочением совершенно изменились движения: женщины стали поднимать ноги и т. д.[b]— Владимир Васильев еще до назначения на пост артистического директора Большого сетовал: нельзя заниматься одновременно администрированием и собственно творчеством. Как вам удается в течение 61 года совмещать это? [/b]— Был период, когда приходилось делать и то, и другое. Это очень сложно и сразу отразилось на продуктивности моей работы. Сейчас легче, потому что у меня есть удачная директриса, освободившая меня от всяких административных дел. Теперь я занимаюсь творчеством.[b]— Почему сейчас предпочитают показывать Бежара, Эйфмана? Это дань моде? [/b]— Да, это дань моде. Не все умеют отличить настоящее от ненастоящего. Все новое кажется замечательным. Потом присматриваются: а что же тут, собственно, есть? Не хочу быть пророком. Но пройдет пять-шесть лет, и будут удивляться, чему рукоплескали. Просто есть какие-то люди, диктующие вкус. Остальные им поддакивают, боясь признаться, что не понимают.[b]— Вы состоите в комитете по Государственным премиям. Сейчас по сравнению с прошлыми годами меньше достойных? [/b]— Все зависит от того, какую планку установить: чем ниже требования, тем больше достойных. Месяца полтора-два назад проскользнул по пятому каналу концерт Баланчина. Какой блеск! Вот кому надо премию давать! Все, что у Бежара и Эйфмана, несопоставимо с Баланчиным.[b]— Вы, пожалуй, единственный из постановщиков, солистов балета Большого театра сознательно посвятили себя народному танцу. Почему? [/b]— К периоду моего созревания как постановщика я стал понимать, что классика, как это ни грустно, исчерпала себя, иначе говоря, перестала отображать современную жизнь. А любое искусство, утратившее контакт с действительностью, обречено. Но это не означает, что классику надо забыть. Классика создала великолепную школу, которая является технической базой для танцовщика, расширяет диапазон возможностей человеческого тела и подготавливает к тому, чтобы любое движение уметь исполнить. Я понял: корни любого искусства — это фольклор. Он порождает фундаментальные черты национальной культуры (народный характер, народные вкусы) и настолько глубок и прочен, что просто не может быстро исчезнуть из жизни народа. Карьера танцовщика уже не удовлетворяла меня… Но обстоятельства сложились так, что сцена Большого оказалась недоступной.[b]— Никто до вас и никто кроме вас не создал подобного коллектива. Как вам удалось убедить хореографов всего мира в красоте народного танца? [/b]— Мне показалось несправедливым, что народные танцы, так правдиво, ярко, сочно, эмоционально передающие характер и вкус народа, почему-то считаются чем-то низкопробным. Все великие композиторы, писатели, поэты всегда черпали из фольклора свое вдохновение — иногда осознанно, иногда неосознанно. Поэтому и решил: если буду ставить только классику, повторю пройденное. Она настолько ограничена правилами, что выйти за пределы нельзя — обвинят в разрушении. Так лучше чувствовать себя свободно и опираться на народное творчество.[b]— Игорь Александрович, вы ни разу не произнесли: «За народным танцем будущее», «Я был единственным»… Никакой амбициозности, категоричности.[/b]— Нет. Я последовательно иду за своими убеждениями, делаю это без всякого насилия над собой, без приспособленчества. Просто вижу народный вкус, народный характер, народный темперамент в каждом танце и он для меня становится живым.[b]— Во время концертов в Зале Чайковского вы обязательно стоите в одном из проходов амфитеатра и не пропустили ни одного выступления.[/b]— Мне удобнее стоять, потому что в любой момент я могу выйти. Я иногда по-деловому смотрю. Есть детали, имеющие отношение не к танцу в целом, а к каким-то особенностям: как выглядят новые костюмы; как справляется артист с тем местом, куда я его поставил; а потом, говорят, как только танцоры чувствуют себя бесконтрольными, концерт идет хуже.[b]— На всех концертах с вами рядом ваша супруга.[/b]— Наш союз неразлучен. Я себя без Ирины Алексеевны не представляю и по-настоящему ее люблю. Просто не мыслю себя отдельно. И она также.[b]— Ваши слова: «О любви надо не говорить, она должна излучаться»? [/b]— Правильно.[b]— Какая она — истинная красота женщины? [/b]— Если внутри ничего нет, внешняя красота стоит немного. К сожалению, это понимаешь значительно позже: сначала — все-таки внешность, и кто на ней останавливается, потом разочаровывается. Каждый берет столько, сколько может почерпнуть. Сильнее любви к женщине — любовь к человеку. Если вы в женщине, помимо ее красоты, начинаете понимать и любить человека, это и есть вечная любовь.[b]— Своих артистов вы учите: «Без эмоций ничего не танцуется…». А какой, по-вашему, эмоционально мертвый или невыразительный человек в жизни? [/b]— Он неинтересен. Каждый рождается для того, чтобы как-то себя проявить, что-то сделать. И кому это не удается — несчастный, он прожил зря. Человек, который кого-то чему-то хорошему научил, прожил не зря. Без хороших деяний жизнь теряет смысл, а с плохими, злыми деяниями человек готовит себе очень плохое будущее: ведь он рождается не один раз и вынужден будет расплачиваться за все очень жестокой последующей судьбой.[b]— Игорь Александрович, власть предержащие интересовались вашей судьбой, ведь ваш коллектив — уникальный? [/b]— Они не так думают. Эстрада все заполонила — Распутина, Киркоров, Пугачева… Но тем не менее зал на наших концертах всегда полон, несмотря на то, что нет денег на рекламу — всего лишь одна афиша перед входом. И так всюду.[b]— Когда же представители власти догадаются и помогут вам? [/b]— Когда у них будут деньги. Вся страна разворована начисто.[b]— Но есть такое понятие, как «меценатство»… [/b]— Какое меценатство, если кругом жулики?! Раньше меценаты давали государству (Третьяковку подарили), а теперь у государства воруют — вот в чем разница. Это антимеценаты.[b]— Известно, что вы стали танцором случайно. А много ли случайностей было в жизни? [/b]— Много. Все встречи, состоявшиеся в моей жизни, и особенно в молодости, готовили меня к главному — к созданию ансамбля, которому я посвятил уже больше 60 лет. И тогда, когда директор Большого театра Колосков увольнял меня из театра, и когда я проходил под сценой, чтобы попасть из правой кулисы в левую, а попал в балетмейстеры, и позднее, когда был свидетелем скандала вокруг постановок в Большом произведений Шостаковича, и когда Самосуд фактически указал мне на дверь, — всей этой цепью неожиданных и стремительно обрывающихся эпизодов руководил Его Величество Случай. И я очень благодарен судьбе за то, что она выручала меня в такие моменты, когда, казалось, ничего не могло спасти.[b]— Игорь Александрович, XX век подводит свои итоги. Каковы они, с вашей точки зрения? [/b]— Умирает хорошая культура, а возрождается дурная, опошленная, вульгаризированная. Я свидетель того, как переменился русский народ, который я помню совсем другим. От русской открытости, русской щедрости, русской правдивости не осталось и следа. Тревожат безоглядность и расточительство нынешнего человечества. Похоже, оно без сожаления готово отказаться от всего, что накопило. И первое, с чем расстается, — это культура.Впрочем, это проблема не только нашего времени. В конце века минувшего Чехов написал в память о Пржевальском, что тот относился к тем подвижникам, которые фанатически верили в «христианскую цивилизацию» и посвятили этой вере свою жизнь. Возможна ли «христианская цивилизация», возможно ли единение духовности и прогресса? Наверное, зависит от способности человека задать себе вопрос: «Зачем я родился?».У каждого есть бог-судья, который называется совестью. Свобода воли — великая вещь, а карма — следствие наших поступков. И если живешь для себя, то сам и расплачиваешься за это.