Писатель Савелий Круд с бывшей женой пьют коньяк из чайника в петроградском ресторане «Вена». Действует сухой закон, 1915 год. Они разговаривают о девушке, которую Курд называет источником вдохновения и влиять на которую хочет и Григорий Распутин, один из ключевых персонажей книги. Это роман о взаимоотношениях творца и музы.

Расставшись с Соней, Савелий двинулся в порт.

Он любил лишь парусные суда и те города, в которые одним парусникам дозволено заходить, но за неимением таких городов отправлялся в обычный порт, где стояли под разгрузкой или загрузкой скучные серые корабли, лежали груды грязного угля, ходили матросы в обнимку со случайными подругами и шатались в ожидании работы грузчики и докеры. Все друг друга знали, иногда между людьми вспыхивали драки, которые быстро заканчивались примирением, и немолодой человек в старомодной шляпе, что-то бормочущий себе под нос, казался вызывающе чужеродным. «Маяки, — твердил он. — Маяки — враги всему.

Они нужны людям, но о них разбиваются птицы. Если погасить все огни разом, корабли ударятся о скалы и сядут на мель, зато птицы останутся живы. Люди и птицы враждебны друг другу. Кто важнее?» На него оборачивались люди, лаяли собаки, но Круд не обращал ни на кого внимания, он вспоминал встреченную им девочку, и сердце вздрагивало от нерастраченной отцовской нежности.

— Она будет самым прекрасным моим творением, — говорил Савелий несколько часов спустя темноволосой остролицей женщине, которая его давно оставила, но с которой он так и не мог расстаться, и всюду, где жил, ставил в красный угол вместо иконы ее портрет.

Они сидели в «Вене» на Малой Морской, он пил коньяк из чайника, догуливая сдачу с купленного сапфира, а она рассеянно смотрела на несуразного толстяка, вставшего посреди зала и пьяно кричавшего: «Эй, вы, пустые пиджаки!» Толстяку хотелось скандала, но никто не обращал на него внимания. Круд подумал о том, что все здесь так увлечены самими собой, что даже землетрясение или цунами не смогло бы этих людей удивить. Картина землетрясения его неожиданно увлекла, он представил гигантские разломы на Невском, обрушившийся фасад Адмиралтейства, груды камней, сыплющиеся в каналы, идущее с Финского залива цунами, вышедшую из берегов Неву и мечущихся по улицам, обезумевших, рыдающих людей.

— Каким по счету? — Что? — Каким по счету творением? — сказала женщина раздраженно. — Ты говоришь и сейчас же сам забываешь, что говоришь, потому что думаешь о своем.

— А о чем еще я, по-твоему, должен думать? — огрызнулся он. — Первым. Она будет первым моим творением.

— Когда-то ты говорил то же самое мне. Сколько у тебя таких первых и зачем тебе ребенок? Неужели на свете мало дур, которые только и мечтают, чтоб ты их обманул? — Она несчастна. И это несчастье я у нее выкрал, купил, для того чтобы превратить в свое счастье. Вот смотри! — Что это? — Кусочек свинца, который вынули из ее груди, когда она попыталась покончить с собой на крыше Лионского кредита. Девчонка все время носила эту пульку с собой на шее и не понимала, что она отравляет ее жизнь. А я знаю, что с этой маленькой смертью сделать.

Он любовно подкинул похожую на желудь свинцовую пулю, и та на несколько мгновений, прежде чем опуститься обратно ему в руку, застыла в воздухе, остановленная его тяжелым взглядом.

— Я напишу повесть, которую закончу благодаря пуле, — сказал Круд самодовольно.

— Как мне надоели твои фантазии и фокусы, — пробормотала женщина.

— Не ты ли носишь в предплечье дробинку, которой наградил тебя тот слабосильный стрелок, и не позволяешь мне ее вынуть? А если бы позволила, я написал бы и про тебя.

— Я не хочу, чтобы ты про меня писал, — отрезала она, и нежные серые глаза вмиг стали жесткими и сухими, а голос шершавым. — Я запрещаю тебе обо мне писать.

— Ну уж это, душа моя, точно не в твоей власти.

В ресторане было прокурено, дымно, Савелий пил много, его взгляд становился все более жестким и капризным.

— Проклинай меня, сколько хочешь, я все равно останусь самым ярким событием твоей жизни.

— Самым ярким останется твое пьянство, такое же невыносимое, как пустые мечты и фиглярство, — сказала женщина сердито. — Перестань пить, или я сейчас уйду.

— Ты и так уже ушла, — проговорил он с печалью. — А это что за чучело там? Среднего роста человек с холеной бородой и длинными, расчесанными на прямой пробор русыми волосами показался в дверях. Был он одет в нарядную шелковую рубашку малинового цвета, суконную жилетку поверх нее, черные бархатные шаровары и лакированные сапоги. Умные злые глаза выделялись на заросшем бледном лице.

— …аспутин… утин… — зашелестело в толпе. И тотчас же куда-то пропал пьяный толстяк с его пустыми пиджаками и началось то самое землетрясение, которое вызвал своим воображением Савелий.

Поднялся невообразимый шум, все задвигались, завскакивали с мест, загрудились и жадно на вошедшего уставились. А он шел через зал — свободный, сильный, ничего не боящийся, и все, на кого он глядел красивыми наглыми глазами, опускали голову. Посетитель успел окинуть взором всех, а потом узнал и кивнул савельевой спутнице.

Круд перехватил этот взгляд и ударил глазами.

— Ты его знаешь? — спросил он резко.

— Тебе показалось, — пробормотала она.

— Как ты смеешь здороваться с порядочной женщиной, хам? — крикнул Круд.

Одетый в малиновую рубашку человек остановился и с холодным любопытством посмотрел на Круда. Он ничего не говорил — просто смотрел, и от этого насмешливого взгляда бешенство в груди Круда стало невыносимым. Он терпеть не мог, когда перед ним оказывался кто-то более сильный духом, чем он.

— А ты, мил человек, никак драться со мной собрался? Аль мало прежде получал? — спросил мужик миролюбиво. — Или по тюрьме опять заскучал? — Хлыст! Удар раздался прежде, чем Круд успел выкрикнуть и со стороны увидел, как его худощавое тело упало, посыпалась со звоном посуда, кто-то охнул, кто-то заржал. Здоровенный краснощекий детина с пшеничными бакенбардами, вынырнувший из-за спины холеного мужика, брезгливо смотрел на лежащего на полу Савелия и приглядывался, куда бы ударить еще.

Душа дикого мустанга, на миг зависшая над рестораном и окинувшая сверху растрепанный зал с пальмами и чучелами зверей и увидевшая нечто кровавое впереди, ужаснулась и полезла обратно через воспаленное шерстяное горло.

— Черт! — выкрикнул Круд, плюясь кровью и потрясая сжатой в кулаке Сониной пулькой. — Погоди, получишь свое, свинцом подавишься, кровью умоешься.

Мужик присел перед ним на корточки и ласково сказал: — Это я и без тебя, голубок, знаю. Всем нам черед придет чем-нибудь подавиться да умыться. А ты бы пил лучше меньше да людей с толку не сбивал.

— Не твое собачье дело, шут.

Своих баб учи! — Что ты, миленький, что ты, Саввочка, — бормотала бывшая жена, хватая бывшего мужа за руки, — пойдем отсюда, пойдем. Не обращайте на него внимания, господа. Не надо звать полицию. Разве вы не видите, он не в себе, он болен, он художник, он престидижитатор.

Писатели