Галина Климова: воспоминания о Лиснянской

Меня позвала к себе Инна Лиснянская. Они с Липкиным жили тогда на Аэропорте. Дверь открыла сама Инна Львовна, невероятно экзотично – неужели для меня? – одетая: неопределенного покроя хламида, длинная сигарета, зажатая, как пахитоска, между пальцев с очень яркими, длинными и хищными ногтями, но главное – такая же ярко-красная шляпка.

– Озорница, – мелькнуло в голове, – какая вы… – продолжила вслух.

– Люблю шляпки, хотите примерить? Из Парижа привезли. Вам пойдет, – куражилась Инна Львовна, – наверно, еще и стихи пишете?

В прихожую неслышно вошел Семен Израилевич…

– Сёма, познакомься, это составитель антологии женской поэзии.

– Антология, говорите? Это хорошо. Только почему женская? Что за разделение полов? Как в бане. А кто составит антологию мужской поэзии? Что-то я ничего не слышал о мужской поэзии…

Инна Львовна хрипло хохотнула и, твердо взяв меня за руку, подтолкнула:

– Ладно, сначала идемте ко мне, на мою половину. Потом с Сёмой поговорите.

Она прилегла на кровать, продолжала курить и для приличия оправдывалась в своей многолетней привычке.

– Вот стол Марии Сергеевны, вот зеркало,– подсказала Лиснянская.

– Неужели Петровых? Расскажите, какой она была?

– Какой-какой… сама собой была, это главное. Читайте стихи – и ее, и о ней Мандельштама, например, или Тарковского… А вот общая фотография участников «Метрополя», ведь мы с Семеном Израилевичем вышли тогда из Союза писателей в знак протеста. Нас здесь не печатали.

– Я знаю и пишу об этом в антологии.

Лиснянская одобрительно кивнув, прицельно всматривалась в меня, а я вдруг одеревенела от ее разноглазья. Куда смотреть, не знаю: в тот глаз, который смотрит прямо, или в тот, который – в сторону? Пауза густо расползалась между нами, и я забыла, зачем пришла.

– Ну, покажите, что вы там выудили?

Подборка ей понравилась, и в тональности разговора проступила доверительная интонация. Стали пить чай, она очаровывала меня импровизациями, зачитывала «километрами» стихов на заданную тему:

– У меня такая особенность: могу писать о чем угодно, в любом метре, с любой рифмовкой… на спор!

Потом, как по клавиатуре, пробежались по поэтическим именам, разделяя их – «мои – не мои», «любимые – нелюбимые». Она позвонила Белле Ахмадулиной, рассказала об антологии и обо мне. Потом опять закурила, держа сигарету в манере серебряного века. Я залюбовалась:

– Какие у вас красивые руки!

– Вознесенский сказал, очень сексуальные. Слава богу, Зои рядом не было, – рассматривая на просвет ладонь и пальцы, она рассмеялась мелким, понятным лишь ей смехом. – В Баку со мной был такой случай: еще совсем молоденькая, почти девчонка, я залетела как-то к старому еврею ювелиру в подвальчик на рынке, – посмотреть кольца. Всегда любила крупные камни в серебре. Вот это, – она подняла вверх безымянный палец с большим малахитом, – это от Беллы. А я ей прямо с руки сняла – теплый коктебельский сердолик. У нее почти все пальцы в огромных кольцах. Это уж перебор, чересчур, по-моему. Я поскромней.

Так вот, разглядываю кольца, примеряю на разные пальцы, и так поверну, и этак поиграю… а уж хочется, сил нет, но и денег тоже нет. А ювелир все новые и новые из шкатулки достает, товар свой нахваливает, и заодно меня красавицей называет. Смеемся оба. И так ему понравились кольца на моих пальцах, так руки мои приглянулись, что он не выдержал:

– На, золотая моя, возьми от сердца, носи на счастье, – с азербайджанским акцентом произнесла она. – И Сёма очень любит мои руки. Я их берегу, а что еще у меня осталось?

Через несколько лет, еще при жизни Липкина, вышла в свет их общая книга стихов «Вместе», на обложке – две руки, в мужской – доверчиво расположенная женская, похожая на узкую с нервными длинными пальцами руку Лиснянской.

В последний раз я видела их обоих накануне отъезда в Переделкино, откуда Лиснянская вернулась уже одна.

Я забежала накоротке. У Инны Львовны кто-то был:

– Зайдите пока к Семену Израилевичу, поговорите минут десять-пятнадцать!

Вжавшись в низкое тесное кресло, поэт читал в полутемной комнате.

– Ага, московская муза! В форточку что ли залетела? Значит, правда, весна не за горами. Вот и мы завтра снимаемся с зимовья… в Переделкино, – подняв полные детской печали глаза, он вопросительно замолчал.

– Вам грустно, Семен Израилевич? Не хочется уезжать?

– Да нет, там хорошо… можно слушать птиц, можно гулять, можно встретить кого-нибудь, поговорить. Прогулка – теперь моя мера жизни. И это совсем не грустно, это – одиноко.

– Одиноко? Там?

– Везде одиноко.

– Вам одиноко? Да у вас всегда живая очередь, кого только нет: и поэты, и журналисты, и издатели… Столько людей! Не квартира, а дом открытых дверей.

– Да они все не ко мне. Они к Инночке, а она меня очень бережет и ограждает, – и он опять с вопросительной печалью распахнул глаза.
Шумно открылась дверь.

– Сумерничаете здесь, секретничаете? Интересно узнать, о чем?

– Да вот я новую книгу принесла. Хочу, чтоб Семен Израилевич и Вы посмотрели.

Липкин взял книгу, разулыбался глазами.

– Хорошо издана.

– Ладно, Сёма, времени совсем нет, а дел полно. Ты тут пока почитай, а мы пойдем ко мне, хочу новые стихи показать.

И она вышла. Вслед за ней поднялась и я.

– Вот видите? И так всегда. Ну да ладно, идите, идите, – он безнадежно махнул рукой, – а то Инночка рассердится. В прошлый раз, когда телевизионщики снимали, она вдруг заревновала: меня на три минуты больше снимали, чем ее. Пришлось перезаписать.

Когда мы с Лиснянской уже прощались, в прихожую вышел Липкин.

В руках моя книга.

– «Ни я, ни Адам не знали, что такое детство», – процитировал он, широко улыбаясь. – Очень хорошо. Если в книге есть хоть одна такая строчка, книга состоялась. Поздравляю!

Мы обнялись.

В последний раз.

Через три недели Липкин умер.

ПАМЯТИ ИННЫ ЛИСНЯНСКОЙ

И если даже умру,
Не верь, что я умерла,
Живущая на юру,
Я стану тенью орла.

После смерти любимого мужа Семена Липкина она переехала в Израиль, чтобы быть поближе к дочери, но в чужой стране ее настигла непреодолимая тоска по родине.

- Я тоскую по людям, по Переделкину, по снегу, - говорила она, - весной я хочу вернуться.

Так и случилось. Инну Лиснянскую похоронят в Москве.

Она прожила долгую и тяжелую жизнь, но при этом называла себя счастливицей.

- Я – любимица судьбы, - написала она в книге “Хвастунья”, - Меня не посадили, не выслали, не убили...

Она родилась в Баку в 1928 году. Там же встретила войну. (читайте далее)

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Ефим Бершин, поэт:

- У Инны Львовны были фантастические версификационные способности. Она могла за столом неожиданно перейти на стихи и вернуться в прозу. Например, я мог предложить: поговорим о селедке? И она подхватывала разговор о селедке в стихах. Она могла моментально изобразить стиль любого поэта. Ей называли фамилию, например, Вознесенский, и она, с лету, закрыв глаза, читала свеженаписанный стих под Вознесенского.

Наталья Солженицына, вдова Александра Солженицына:

- Стихи ее мы узнали лет 30 назад. Мы жили в изгнании и с жадностью читали редкие письма и весточки с Родины. И вдруг до нас долетела книга Лиснянской "Дожди и зеркала", изданная за рубежом.

Знаете... эта книга до сих пор стоит на полке Александра Исаевича среди самых дорогих его сердцу книг. Она испещрена его пометками. (подробнее)