Маленький винтик в механизме

Литература в отличие от истории позволяет переосмысливать одни и те же факты и коллизии. Что и делает Федор Гордеев в своей новелле «Имя цвета», отрывок из которой мы публикуем.

РАССКАЗ «ИМЯ ЦВЕТА»

В комнате темно. А за окном гуляет ветер, швыряет ледяные капли о стекло. И струи колючего воздуха врываются сквозь оконную раму, кромсают со свистом махровую тишину. А за окном спит город, и на улице не души. Вспышками фар мигают пустые глазницы потухших окон. Город спит, но не глубоким сном. Утробно рокочет мотор его машины. Он как затаившийся вулкан, бурлящий раскаленной магмой, готов извергнуться к утру фонтаном людей, собак, и криков, и машин.

Сегодня утром я проснулся от холода. Сквозь заиндевевшее стекло увидел, как столбик термометра на моих глазах ползет вниз.

«Холодная осень», - сказала мама, когда отец уходил на работу. К полудню воздух прогрелся до семи градусов.

Вечером отец принес два теплых пледа – один для них с матерью, один для меня. И сейчас мне тепло. Значит я не буду мерзнуть, как прошлой зимой. Тогда я чуть было не заработал себе воспаление легких. Так говорил доктор Йоэль – врач и старый друг отца.

Новый плед еще не успел пропахнуть домашним теплом, шерстью щекочет мне подбородок. И сон, как волна, то накрывает меня с головой, то отступает. Укачивает меня в колыбели грез.

Я почти засыпаю, но шаги на кухне, за стеной, вырывают меня из цепких лап сна. Я прислушиваюсь. «Тук-тук-тук». Кто-то стучит по стеклу. Я слышу, как на кухне отец осторожно подходит к окну. Такими трусливыми шагами, что его шаги я бы с легкостью перепутал с походкой матери, если бы не набивки из металла на подошвах его ботинок.

На кухне загорается свет и острый луч пронзает тишину моей коморки. Небольшая щель в стене. И столько света. Я открываю глаза и замечаю, как дремавшие в воздухе хлопья пыли разлетаются в разные стороны, точно напуганные солнцем летучие мыши.

А щель в стене манит холодным светом, как как далекая звезда. И я, скинув с груди покрывало сна, встаю в своей двухъярусной кровати на колени и припадаю к ней правым глазом.

На кухне отец. Он плотно задергивает шторы и отходит ко входной двери. Сейчас скрипнет ключ в замке и шквал ледяного ветра ворвется на кухню. Ворвется, неся с своих объятиях человека.

Отец пропускает доктора Йоэля мимо себя, кивком головы поприветствовав его и запирает дверь на ключ. Щель в стене так мала, что я либо все вижу, припав к ней глазом, точно кадры немой кинохроники, либо все слышу, припав к ней ухом, точно слушая радиопередачу. Но не вместе.

Доктор Йоэль не был у нас с прошлой зимы. И он очень состарился и помрачнел. Видимо не я один прошлой зимой подхватил простуду. Такие мешки под глазами я видел только у одного человека. Прошлым летом мой отец работал почти день и ночь. Тогда мы жили очень бедно. Теперь дела шли на поправку, благодаря экономическому курсу новой власти. Так говорил отец.

Доктор Йоэль садится за стол, потирает тыльной стороной ладони свою щетину. Расстегивает верхнюю пуговицу пальто. Мой отец выглядит напуганным и серьезным. Он сгибает руку в локте, сжимает кулак, оттопыривает большой и указательный палец и два раза опрокидывает на себя воображаемую рюмку. Его губы шевелятся. Доктор еле заметно мотает головой влево-вправо, отказываясь от выпивки. Отец садится напротив доктора. Их губы начинают шевелится. И я меняю немое кино на радиопередачу, прислонившись к щели ухом.

- …риск для тебя. Я понимаю, какой это риск для твоей работы и твоей семьи, - говорит доктор Йоэль. Его голос хриплый и сильный. Я слышу в нем какую-то животную ярость, будто что-то рокочет в его груди.

Отец молчит.

- Но, пойми меня, - говорит Йоэль, - в этом городе кроме тебя мне не к кому пойти.

Отец молчит.

- Я беспокоюсь не за себя, Альфред, - говорит доктор, - нет. Я боюсь за свою дочь. Она же… она же совсем еще ребенок!

- Я уже сказал, что помогу тебе. Не надо лишних слов.

- Спасибо, - говорит доктор.

- Но, к чему такая спешка? Ты бы мог выждать еще пару месяцев.

- Нет, нет.

- Мне нужно время, чтобы все спланировать…

- Нет! Нет, Альфред! Через пару месяцев уже будет поздно.

- За это время мало что изменится.

- Нет! Ты не чувствуешь этого, а я ощущаю. Ощущаю этот душный воздух перед грозой. Погуляй ты хоть день в моей шкуре, ты бы понял, что каждая секунда на счету. Ты бы видел эти глаза, переполненные яростью, которыми они смотрят на нас. Ты бы видел!

- Ты хочешь ехать сегодня?

- Прямо сейчас! Я уже собрал чемодан и взял все деньги.

Тягучая пауза.

- Где чемодан? – говорит отец.

- Дома. Я схожу за ним и за дочерью, лишь только ты примешь окончательное решение.

- Я уже сказал, что принял его давно.

- Довези меня до Карслруэ. К утру мы будем на месте. Там меня ждет человек, он поможет мне перейти границу.

- В такую погоду…

- Я заплачу за бензин, Альфред.

Я почти не дышу и стиснул зубы, чтобы бурлящее во мне негодование не вырвалось наружу. Мне только тринадцать, но я уже могу отличить черное от белого и еврейскую звезду от арийского креста. Я лежу на своей кровати и напряженно думаю. Мое сердце стучит, и я не могу поверить, что это правда.
Не могу поверить, что я – сын предателя.

* * *

Наверное, я должен рассказать немного о себе. Но когда перед вами роскошный автомобиль, интересно ли вам будет слушать про маленький винтик в механизме? Думаю, нет.

Вы знаете, что каждый из нас сам по себе – никто, но вместе мы – сила. Наша страна – это всё! Я расскажу вам о моей стране. Моя страна – самая лучшая страна на свете! И вы знаете, что я вам не лгу. Вы, взрослые, любите цифры. Так смотрите – за 4 года безработица сократилась на 4 миллиона. Впечатляет? Где вы еще такое увидите: по миллиону за год! Я знал, что это вас должно впечатлить.

Но это не главное. Наша страна – страна самых сильных мужчин и самых преданных женщин. И пока наши враги пытаются обустроить свое гнездышко, на украденные у нас деньги, мы, точно Антей, набравшись силы от земли, встаем в полный рост. Точно Феникс, возродившись из пепла, Германия расправляет свои огненные крылья.

Вы не смотрите, что мне только тринадцать, красиво говорить я умею. И в политике кое-что смыслю. И пока лягушатники балуются травкой, прячась по грязным подворотням своей жидовской столицы, молодежь моей страны понимает, что к чему.

Наши мальчики не плачут в тринадцать лет. Немецким мальчикам нельзя плакать, они – будущее Рейха.

Этой весной я был на параде. Теплый апрельский день. Ветер развевал красные знамена и улицы содрогались от тяжелой поступи солдат. И вдруг я увидел мальчика лет десяти. Он плакал. Я всыпал ему затрещину и крикнул, стараясь перекричать громкое дыхание толпы:

- Почему ты ревешь, кретин?

Он наклонился ко мне и прошептал:

- Я плачу… потому что… потому что это так красиво!

И это действительно было красиво. Женщины рыдали, мужчины высоко задирали сверкающие на солнце подбородки, а мы, подростки, дрожали всем телом. Эту дрожь ни с чем не сравнить. Когда ты видишь море бесстрашных людей и лес взметнувшихся рук в небеса, тут сложно сдерживать эмоции. Это дрожь от гордости, дрожь от ощущения силы. Тысячи выбритых висков, тысячи выглаженных шорт и накрахмаленных блузок. Я сказал, что умею говорить красиво, но такую красоту описать невозможно.

* * *

Искры догорающего костра врезаются во тьму, ночь с треском разрывается по швам. Клонит в сон. Я глотаю остатки последней колбаски, подогретой на огне и вытираю жирные пальца о росистую траву на горе Кирхберг. Та, что в местечке Могельдорф.

Со мной девчонка. Роза. Смазливая, но глупая до нельзя. Настолько глупая, что иногда я начинаю сомневаться в ее чистокровности. Огненные ящеры затаились среди пепла, кровожадно поблескивают алыми угольками маленьких глаз.

Роза достает из костра горящую палку за холодный конец, сгибает руку в локте так, чтобы свет от огня падал на ее белые волосы и отражался в ее голубых, с бесноватой искоркой, глазах. Левую руку она опускает в остывшую золу и проводит себе под носом двумя пальцами толстую полосу. От ноздрей и вниз, к верхней губе.

Тени прыгают по ее лицу, играя в догонялки.

- Эй, Эрих, - говорит она.

Я смотрю на нее.

- Смотри: я страшный-ужасный Адольф Гитлер!

Она корчит гримасу.

- Прекрати это, - говорю я и отворачиваюсь.

Она хватает меня за предплечье.

- Что ты воротишься? Страшно? – визжит она, - смотри: я – твой вождь!

Мне за нее стыдно.

Роза начинает махать свободной рукой, изображая Гитлера, выступающего с трибуны.

- Все тупые кретины кроме меня! – она снова корчит гримасу. – Я призываю вас ненавидеть евреев, потому что они… обокрали мою бабушку!

Она заливается смехом.

- Хватит! – говорю я, - не то получишь.

Она не прекращает смеяться.

- Я сказал: хватит!

- Смешно же, Эрих. Почему ты не смеешься?

- Ни капли не смешно.

- А вот и врешь.

- Не смешно.

- Не знала, что ты такой зануда!

- Заткнись, - говорю я.

Она размазывает сажу себе по лицу и вздергивает носик. Догоревшая палка летит обратно в костер.

Все замолкает, точно по щелчку пальцев. Даже сверчки больше не трещат и куда-то делись назойливые комары. Тишина давит мне на плечи. Она не двигается, смотрит в ночную темноту, будто там показывают интересный фильм. Я сдаюсь первым и протягиваю ей носовой платок.

- Вытри, - говорю, - морду.

- Зануда, - говорит она, но принимает платок.

- Я бы посмеялся, - говорю, - было бы над чем.

Она молчит.

- Ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать, некоторые вещи – не тема для шуток.

- Адольф Гитлер, - говорит она с наигранной торжественностью, растягивая слоги, - тоже мне, важная птица. Уж пошутить нельзя.

- Нельзя, - говорю.

До чего ж она все-таки глупая.

- Эрих, да он такой же человек, как ты и я.

Я молчу. Знаю, что ей нравится, когда я злюсь.

- Как думаешь, что Гитлер делает по субботам? – она больше не дуется, в ее глазах снова мелькает этот бесноватый огонек.

Молчу.

- Не знаешь? А я знаю! Он просыпается в полдень, завтракает, берет газету и отправляется… в уборную.

- Хватит.

- Да-да, Эрих. Именно в уборную. Или ты думаешь, твой любимый фюрер не ходит в уборную?

- Хватит, - говорю.

- Садится он с газетой, - Роза театрально откидывается назад, изображая как именно фюрер садится на стульчак, - снимает штаны… и…

У меня перехватывает дыхание. Еще слово и я ей врежу!

- Заткнись! – кричу я, вскакиваю, поднимаю с земли мокрый от росы плащ и ухожу по тропинке в сторону города.

- Эй, Эрих, ты не дослушал! – кричит она мне в след. – Разве тебе не интересно, что случается потом?

Я закрываю уши и убегаю вверх по дороге. Какая она тупая, сил нет! Черта с два я с ней еще куда пойду.

Я бегу до первых домов города, ярость пульсирует у меня в висках. Что лезет в голову этой безмозглой девчонке? Может фюрер и ходит в уборную, но лишь изредка. Может раз в неделю. И уж точно без газеты, у него есть дела и поважнее. Вот чушь собачья, даже думать об этом не хочу!

* * *

- Что уставился, кретин? – всхлипывает Брунхильд, - что уставился, говорю? А ну проваливай, пока не врезала!

Брунхильд растирает слезы по мужественным, точно береговые утесы, скулам, закидывает за плечи толстые, как пожарные рукава, русые косы и бросает в мою сторону убийственный взгляд.

- Ты меня не понял? – говорит она. – Проваливай, пока не получил! Сейчас хороших врачей мало осталось, так отлуплю - не откачают.

И действительно, давно пора было бы мне свалить от греха подальше, но я стою как вкопанный и не двигаюсь с места. Только глаза вылупил и смотрю на нее. Не могу понять, что за мираж такой.

Да, конечно, вам может показаться: ну ревет девчонка, тоже мне редкость отыскал, поди не восьмое чудо света. Но если бы вы знали Брунхильд так, как знаю ее я, слезы у нее щеках вас удивили бы не меньше, чем вид фюрера с сигаретой.

В свои четырнадцать она уже руководит дружиной Немецких Девочек. Да так исправно, что эта самая дружина считается образцово-показательной в нашем товариществе. Ей не раз объявляли благодарности, однажды даже приезжал чиновник из Берлина, чтобы лично вручить ей награду «за заслуги перед Нацией и Отечеством». Родители других девчонок всегда ставят ее в пример. Роза ужасно злится, когда ее мать так поступает. «Брунхильд то, Брунхильд сё». Ну вы знаете, как это обычно бывает. Выскочка. Но Брунхильд - не простая выскочка. Она выскочка идеологически правильная, да, кроме того, умеет махать кулаками получше многих из ребят. С такой выскочкой не поспоришь, согласитесь.

Я всегда побаивался Брунхильд. Но если сказать по правде, меня восхищали ее мужество и стойкость, ее крепкий голос и уверенный шаг. Ее образ всегда находил в моей голове отражение образа самой Германии – сильной и непоколебимой. Уверенно идущей вперед. Да что там говорить, Брунхильд смотрелась бы в сто крат лучше той девчонки с плаката, что держит банку краски, призывая молодежь к строительству. Для меня Брунхильд и была Германией. А Германия не могла так жалко плакать, размазывая сопли по лицу.

Бах! Резкая пульсирующая боль в глазницах кромешной темнотой затягивает меня в воронку невесомости. Электрические вспышки мелькают то тут то там, как зарницы перед грозой. Я теряюсь в пространстве и все мышцы расслабляются: я в свободном полете. Слышу глухой удар своего затылка о землю и все электричество, будто шаровой молнией скапливается у меня в переносице. Звенит, гудит и искрится.

Моя медлительность сыграла со мной злую шутку. Все что я успел заметить – ее кулак. Пальцы она зажимает правильно, по-боевому. Не пряча, как все девчонки, большой палец в ладонь. Бьет не суставами, а костяшками среднего и указательного. Все что я успел заметить – ее кулак. Потом темнота.

* * *

Холодное утро. Я сижу на земле, обняв колени руками и пар вырывается у меня изо рта. Встречать рассвет в такую погоду – что еще выдумает эта девчонка?

А Розе будто бы и не холодно вовсе. Скинула плащ, сидит в одном летнем платьице – нога на ногу – и, прищурив глаза, смотрит туда, на восток, где ложно взойти солнце. Но я то знаю, что ей на самом деле холодно. Просто выделывается. Вон – все руки в мурашках и волосы встали дыбом, как шерсть на холке у волка. Ну и пусть. Хочет играть свой театр – на здоровье. Мне то какое дело? Не из моего кармана ей потом будут врачей оплачивать.

А у меня между тем начинают стучать зубы.

- Возьми мой плащ, - говорит она.

Ха! Обрадовалась. Да я лучше околею.

- Своего хватает, - говорю.

Она хмыкает и проводит рукой по бедру, разглаживая платье.

- Смотри, Эрих, какие цветочки.

- Угу, - говорю.

- Ну посмотри! Посмотри на мое платье. Разве не прелесть? Разве оно тебе не нравится?

- Тряпка как тряпка, - говорю.

- Боже мой, какой зануда, - бурчит она себе под нос. Говорит так тихо, будто сама себе, будто не хочет меня позлить, а в самом деле так считает.

И мне становится обидно. Но на таком холоде все чувства быстро остывают. И через минуту я уже не помню об этом разговоре.

- Эрих, - говорит она, - скажи мне: какого цвета розочки на моем платье?

Я хмурюсь.

- Ясное дело какого – красного. Сама что ли не видишь?

- Хорошо. А какого цвета небо?

- Голубого.

- А трава?

- Зеленого, - отвечаю я очень осторожно. Стараюсь понять, в чем подвох.

- Ты уверен, Эрих?

- В чем?

- В том, что трава зеленая. Ты это наверняка знаешь?

- Ясное дело, уверен.

- А вот и зря.

- Нечего сказать – помолчи. Все лучше, чем пургу нести.

Она замолкает, но я то знаю, что это не на долго.

- Когда я была маленькая, - говорит Роза, - бабушка рассказывала мне о своем детстве. У них в деревне жил одноногий колдун. Ну, то есть, все его считали колдуном. Поговаривали, что ночью он мог обращаться в дьявольского зверя с огненным взором. Но история не об этом. Однажды в том поселке одна женщина умерла при родах. А ребенок выжил. И колдун захотел взять его к себе, на воспитание. Все, конечно, удивились – на что старому злодею маленький ребенок, но возражать никто не стал. Отца у малыша не было, да и родственники все давно померли. Потому все согласились со стариком, никто не хотел ему лишний раз переходить дорогу. Надо – пусть забирает.

И стал колдун воспитывать мальчика. Заперся в своей лачуге и никого к себе не пускал. Ох, и намучился бедный парнишка. Только на ноги встал – старик его своей марионеткой сделал. То подай, это принеси, за водой сходи, дров поколи. Но это ладно. Старый злодей вот еще что придумал – все цвета мальчишке перепутал.

- Как так?

- Да вот так. Показывает к примеру на цыпленка и говорит: это цыпленок, он синий, как солнце и как полевой одуванчик. А это трава – она красная, как камыш и как кроны деревьев. А там на лугу пасется козочка – у нее шерсть черная, как твои ладошки и как божий день.

- Как же это так? – говорю. – И ребенок всему верил?

- Да, а что ему оставалось? Его никто не предупредил, что его обманывать будут. И так он эти цвета и запомнил. И был уверен в том, что цыплята синие, ровно на столько, на сколько ты уверен, что трава зеленая.

- Ну и мерзость же этот старый кретин выдумал, - говорю.

- И когда малыш подрос, стал взрослым, все над ним смеялись, шептались, мол юродивый вырос. Злую шутку сыграл с ним старик.

- Ну и ну…

- Так что, когда ты говоришь, что небо голубое, сто раз подумай: вдруг оно совсем другого цвета, а тебе просто обманывали.

Я собираюсь ответить, что мол меня это никак не касается: моим отцу с матерью совсем не зачем меня обманывать, но не успеваю открыть рта.

Солнце восходит и я, ослепленный, моргаю глазами.

* * *

Голова звенит от боли. Если вы меня сейчас спросите, где я нахожусь и сколько времени провел без сознания, я вам не отвечу. Да что там, я даже не сразу вспомнил, кто я такой. Когда боль отступает пульсирующими шагами, я перекатываюсь со спины на живот и встаю на четвереньки. Озираюсь вокруг. В парке тихо и никого нет. Видимо Брунхильд ушла.

- Не сказать, что сильно этим огорчен, - бормочу я себе под нос.

Звук моего голоса добавляет мне сил. Не то, чтобы меня очень воодушевляет мой гортанный хрип, просто я убеждаюсь, что жив. На четвереньках доползаю до скамьи, на которой сидела Брунхильд, карабкаюсь на нее, как тюлень в зоопарке залезает на бортик бассейна. Ложусь. Моя рука задевает какой-то предмет и он шлепается на землю. Судя по звуку – тетрадь. Я подниму ее, но позже. Сейчас мне надо немного отдохнуть: я потратил слишком много сил.

В парке тихо и нет ни души. Сперва я слышу свое дыхание и то, как кровь стучит в висках. Но скоро и эти звуки куда-то пропадают, и тишина звенит у меня в ушах. Сначала негромко, точно какой электрический прибор, пущенный тихим ходом, потом громче и громче, наконец разрываясь трелью будильника. Мне приходится громко вздохнуть и пошевелить руками, чтобы не оглохнуть от этой тишины.

Я опускаю руку к земле и поднимаю упавшее. Это действительно тетрадь. Подношу совсем близко к глазам, чтобы разобрать буквы на обложке. В парке темно, лишь светят звезды. «Дневник Брунхильд Майер», - читаю. Ниже – красной ручкой – «Посторонним не читать». Кажется, я знаю что это такое. Слышал. У Розы тоже такой есть. Что-то вроде дневника путешественника или бортового журнала на судне. Только девчонки пишут там всякие сопли.

Я озираюсь вокруг. Прислушиваюсь. Открываю тетрадь на закладке и подношу к глазами.

В кустах слышится какой-то шорох. Я останавливаю дыхание и каждой клеткой тела внимаю ночную тишину. Ничего.

«Это ловушка, не открывай», - проносится у меня в голове, но я уже подношу страницы к глазам. Кажется, при падении, я ушиб себе то место в мозгу, что отвечает за страх. «Посторонним не читать», - красные буквы мелькают перед глазами. С другой стороны, кто видел, как Брунхильд плачет? Наверное, лишь я, да ее мать с отцом. Не такой уж я и посторонний, если разобраться.

Нахожу последнюю запись в дневнике и читаю. Ну и почерк у нее – глаза сломаешь.

«Сегодня я случайно услышал разговор Курта с его приятелем. И они обсуждали… меня! Когда Курт произнес мое имя, я чуть не задохнулась от счастья. Но дальше случилось это. Он сказал вот что (зачеркнуто). Я очень хорошо услышала (зачеркнуто дважды). Курт назвал меня самой страшной девчонкой, из всех, что он знает! Боже, почему это со мной?! Боже!»

И снизу еще пара строчек:

«Ну а чего ты хотела? Сама себя в зеркало видела?! Страшная! Страшная корова!!! Чудовище!»

Я закрываю дневник и смотрю на звезды, чтобы дать отдых глазам.

Я знаю только одного Курта. Это старший брат Розы. По нему много кто «сохнет», я знаю. Но Брунхильд…

Еще раз читаю имя на обложке. Брунхильд Майер. Неужели это не шутка? Неужели она правда втрескалась в Курта? Неужели эта… эта ходячая крепость может кого-то любить?

Мои размышления прерывают шаги в глубине парка. Это Брунхильд возвращается за своей книжкой. Я сбрасываю свое тело со скамьи, кладу дневник на место, и, прихрамывая, плетусь в сторону дома.

Черт поймет этих девчонок. Черт их поймет. Что творится у них в голове? Уму не постижимо.

* * *

Какой паршивый конец этой отвратной недели. Бывает живешь – год, два – и ничего. А бывает – раз! – и за несколько дней столько всего происходит. Столько всего, что не знаешь, что и думать.

Я откидываюсь на подушку и чувствую как она намокает от пота. Закрываю глаза. На веках и висках выступает испарина, мне становится трудно дышать. Так плохо мне не было уже давно. Зачем? Зачем я не заснул часом раньше? Для чего стал подслушивать этот разговор? Черт! Как мерзко, как страшно! Мой отец – предатель. Зачем он так? Зачем он так со мной?

Из моей груди вырывается стон и я перекатываюсь на другой бок, упираюсь взглядом в стену. Меня бьет крупная дрожь, меня колотит и кажется я уже говорю сам с собой. В груди что-то ухает, и кровь в моем мозгу сошла с ума. Бух-бух-бух! Стучит изнутри, считая мгновенья. Так колотит, будто хочет вырваться наружу через виски.

Я могу просто уснуть, просто забыться сном. И на утро сказать себе так: Эрих, это был дурной кошмар. Выкинуть эту чушь из головы и жить дальше. Я могу сделать вид, что ничего этого не было.

«Струсил?» – слышу я громкий голос, полный негодованья. Вздрагиваю и озираюсь. Кроме меня в комнате никого нет.

«Струсил?» – повторяет голос уже прямо мне в ухо.

Я лежу, стиснув зубы, силюсь не закричать.

«Чтобы сделал честный немецкий мальчик, если бы услышал сговор двух предателей против Третьего Рейха?» - резонный вопрос.

«Чтобы он сделал, чтобы фюрер был им доволен?» - продолжает незваный гость.

«Неужели, лежал бы вот так, как дворовый щенок, боясь пошевелить и пальцем? А я скажу, чтобы он сделал».

Я замираю и сердце замирает на мгновенье.

«Он бы доложил властям!» - рявкает голос и дрожь холодным потом раздирает мне спину.

- Он мой отец, - шепчу я в темноту, - он мой папа.

«Отцов не выбирают. А вот стать предателем или героем – это только твой выбор», - меня очень пугает этот голос. Сильный и непоколебимый. Но самое страшное, что он прав.

- Ты же знаешь, я все равно не осмелюсь, - говорю, - даже если ты прав, я не осмелюсь.

«Чушь!» - рявкает голос. – «Ноешь, как девчонка! Ты был достоин этой страны, так оставайся же достойным и сейчас».

- Нет. - шепчу я. – Я очень слаб.

«Вранье!»

- Это правда, я не смогу.

«Ага! Вот ты какой! На словах только гордиться умеешь. Лишь на словах ты служишь стране. Расфуфыриться, как петух и кукарекает. А как дело дойдет до принятия решения… Когда подойдет черед доказать свою веру делом – сразу и в кусты! Трус!»

- Нет, я не трус, ты же знаешь.

«Трус!»

- Он мой папа. Мой папа, - почти умоляю я.

«Мне плевать, кто он!» - кричит голос. – «В первую очередь он предатель!»

- Да, да. Ты прав, прав, - шепчу, - я поступлю, как герой. Я поступлю, как подобает.

«Конечно. Ты станешь вторым Гербертом Норкусом».

- Да, - вторю я, - вторым Норкусом. Вторым Гербертом Норкусом.

«Страна будет тобой гордиться».

- Гордится, - шепчу, - все будут мной гордиться.

«Гитлер лично приедет наградить тебя».

- Приедет. Да, да. Гитлер. Лично. Приедет.

* * *

Я спускаюсь с кровати, и, еле слышно ступая, подхожу к комоду. Мои руки и ноги не подчиняются мне, ими управляет кто-то другой, точно дергая за нитки. Мои движения уверенные и четкие. Так тихо и быстро одеться в темноте! Сам я бы не за что не смог. Натягиваю свитер и подхожу к двери, припадаю ухом к щели. Все делаю без шума и быстро, точно тень скользящая в комнате.

Разговор на кухне продолжается. Я слушаю и жду, пока доктор уйдет. Мне надо незаметно улизнуть из дома.

- Посмотри, что они сделали с детьми, - говорит Йоэль. – Когда я смотрю в их глаза, полные ярости и силы, мне становится страшно. Я боюсь этих детей, больше чем взрослых солдат. Это не дети, они зверята.

- Государство занимается моим сыном. В его годы я и представить себе не мог, что мое слово может что-то значить. Я не мог вообразить такого детства, какое есть у него.

- Ты взрослой человек, Альфред. Ты разве сам не видишь? Или не хочешь видеть? Они отобрали твоего сына. Он теперь не твой сын. Он сын Гитлера! Он убьет тебя, если так будет угодно Рейху.

- Чушь! Это пустой разговор, Йоэль.

- Ты слышал про лагеря? Там убивают людей. Сжигают трупы в огромных печах.

- Сказки.

- Ты сам знаешь, что это не сказки.

Я приоткрываю дверь. Отец подходит к окну и смотрит наружу. Потом снова задергивает шторы и возвращается к столу, на ходу ломая руки.

- Что я могу сделать, Йоэль? Прошлой зимой мы мерзли и голодали. Я думал, что моя жена и сын подохнут на моих глазах, как бездомные собаки. Теперь мои дела идут на поправку. Теперь у меня есть деньги даже на бензин для моего мопеда. У меня есть деньги на жизнь!

- И ради этого ты готов жертвовать жизнями незнакомых тебе людей?

- Я никого не убиваю, Йоэль! – отец заметно на взводе.

- Кто молчит, тот соглашается Альфред, - говорит доктор и поднимается из-за стола, - кто молчит, тот соглашается.

* * *

Я бегу вниз по улице и мою грудь бросает то в жар, то в холод. «Кто молчит, тот соглашается», - фраза стучит у меня в голове. Верно, я не имею право на бездействие.

Доктор Йоэль ушел за дочерью и вещами, отец - в гараж за мопедом. Я успел улизнуть незамеченным. Полчаса. Жалких тридцать минут, чтобы успеть рассказать. Я бегу, не жалея ног, и в вдруг понимаю, что не знаю куда бежать, не знаю, к кому обратиться и кому доложить.

На улице происходит что-то странное. Я не могу понять, это пожар в моей голове, или действительно что-то горит. Я будто во сне – в воздухе кружится пепел и горящие ошметки.

Я добегаю до площади перед синагогой и останавливаюсь, пораженный. Здание горит и черный дым столбом поднимается к звездам. На площади много людей. Крики. Звон разбивающихся стекол. Люди бьют витрины, дерутся прямо на брусчатке. Вдруг в толпе я вижу знакомое лицо. Брунхильд. Брунхильд Майер. И она тут. Я бросаюсь к ней, стараюсь не упустить из виду ее пожарные рукава-косы. Меня толкают, я расчищаю себе путь локтями. В меня отлетает чье-то тело и я падаю на брусчатку. Поднимаюсь, но Брунхильд уже скрылась из виду. Я озираясь по сторонам и кричу, как сумасшедший.

- Брунхильд! Брунхильд Майер!

Мой голос тонет в океане криков и воплей. В потоке звона стекол и ударов тел о брусчатку, в тяжелом дыхание пожара. Тут я замечаю Курта. Он куда-то бежит, прикрыв голову руками от горящих ошметков, которые, точно адские твари, кружатся в воздухе. Раздается грохот и купол синагоги проваливается вниз, объятый пламенем. На мгновенье все замирают. Со всех концов площади слетается одобрительный гул. Точно по зову горна, люди начинают драться и крушить витрины с новой силой. Я бегу за Куртом. Его фигура проваливается в одну из улочек, отходящих от площади. Я, задыхаясь, бросаюсь следом.

На улице холодно и пустынно. Я замечаю светловолосую голову Курта в небольшой кучке ребят. Они стоят у стены, полукругом окружив кого-то. Я подбегаю ближе и узнаю многие лица. Мои одноклассники и старшие ребята. Брунхильд тоже тут. Курт стоит почти у самого здания. Я пробираюсь к нему, краем глаза замечаю что-то ужасное.

Доктор Йоэль, прижатый к стенке, стоит, держа свою дочь на руках. Все ребята сверлят его взглядом. А он, как дикий зверь загнанный в угол, сверкает глазами. Его ноздри набухают и падают, набухают и падают. Он действительно страшен в гневе.

Все молчат, и кажется, время не движется с места. Я слышу грозное дыхание Йоэля, слышу сопение ребенка, спящего у него на руках. Все замерли, точно восковые фигуры в музее, хоть с натуры пиши. Отличная получилась бы картины. Тут много эмоций в этом законсервированном мгновенье. Много красоты. Но сейчас я о ней не думаю. Не думаю о красоте. Я будто во сне. В моем мозгу разошлись какие-то контакты, и я знаю, что им уже не сойтись обратно. Ну просто не сойтись.

- Получай, жид беспомощный! – доносится крик из задних рядов и в Йоэля летит камень. Он крепче прижимает дочь к груди и опускает подбородок, смотрит зло исподлобья. Второй камень попадает ему в ногу. Третий врезается в стену прямо у него над головой. Четвертый в пах. И тут на Йоэля обрушивается целый град камней. Все кричат и свистят.

- Дави жида!

- Ну что, где же твой бог, еврей проклятый?

- Убейте его!

Йоэль отворачивается к стене, прикрыв дочь своим телом. Она просыпается и открывает черные, с огромными, точно у собаки зрачками, глаза. Открывает их широко-широко. Я жду, когда она начнет реветь, но на ее лице лишь недоумение. Больше ничего. Не тени страха.

Один из камней летит доктору точно в затылок. Он падает на колени и отползает ближе к стене.

- Прикончите его, - я узнаю голос Курта.

Брунхильд продирается сквозь ряды и начинает угрожающе приближаться к доктору. Ее глаза сверкают безумием. На губах жестокий оскал. Она смотрит на Курта. Он одобряюще играет скулами.

Брунхильд замахивается, чтобы нанести удар, но тут Йоэль сильно толкает ее в грудь и она падает на землю.

- Кто тебе дал право поднимать руку на старшего? – из горла Йоэля вырывает грозный рык. – Кто тебе позволил, соплячка?!

Брунхильд поднимается с земли. Вид у нее такой, будто ей на голову вылили ведро ледяной воды. Она растеряна и озирается на остальных. Она смотрит на Курта. Он кивает и смотрит прямо ей в глаза.

- Давай, Брунхильд, - одними губами произносит он.

Я вижу как огонь с новой силой поднимается у нее в глазах.

- Тебя не спросила, еврейская морда! – кричит она во все горло и запускает последний камень прямо промеж глаз Йоэлю. Он падает и больше уже не поднимается. Толпа ребят накидывается на него, топча ногами.

Я падаю на колени и у меня из глаз текут слезы. Что они делают? Неужели все в одну ночь сошли с ума?!

Тут я замечаю Розу. Она появляется внезапно, как призрак, в одной белой ночной рубашке и ботинках на босую ногу. Ее кудри растрепаны, а глаза такие мокрые, что, кажется, уж не пересохнут никогда. Роза плачет навзрыд, подбегая к Курту. В истерике начинает месить его грудь кулаками.

- Убийца! – кричит она. – Убийца! Что вы делаете? Опомнитесь! Вы все убийцы!

Курт берет ее в охапку и оттаскивает в сторону. Роза не помнит себя от страданья.

- Ты мне не брат! – кричит она, - подлый трус! Ты убил ребенка! Ты убийца! Я ненавижу вас всех! Будь ты проклят, Адольф Гитлер!

Она плачет и вырывается. Кричит и снова плачет.

Я не могу на это все смотреть. Я убегаю. Я бегу долго, долго, пока крики и звон не замолкают. Бегу, пока не добегаю до парка, где лежал совсем недавно без сознания.

Падаю на землю и плачу, содрогаясь всем телом. Я никогда не думал, что может произойти что-то подобное. Я никогда не думал, что это возможно в нашей стране. Если бы я знал, что эта история кончится так, как она кончилась, никогда бы не стал вам ее рассказывать.

Никогда бы не стал.

Никогда.