27 января 1826 года родился самый цитируемый и при этом мало читаемый писатель России — Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. В историю литературы он вошел как сатирик, но жизнь и любовь его были трагическими.

За окном такая грязь и серость, что выть впору. Он поморщился. Вятка — хмурый город. Смотрит, будто исподлобья. Где все это — жизнь, свет? Да, он работал всего лишь мелким чиновником в Военном министерстве, но как пела его душа в театре, как любил он оперу. А дома скрипел пером — и тоже в радость. Вон, «Отечественные записки» взяли у него две повести — «Противоречия» и «Запутанное дело».

Вот из-за этого-то «Дела» он и здесь. Стоило Франции полыхнуть огнем революции, как в России стали закручивать гайки, дабы не допустить распространения вольнодумства. И на этом фоне повествование о маленьком человеке, умирающем от голода и всеми забытом, вызвало дикую реакцию. Чиновника Салтыкова отправили в ссылку. И вот она — Вятка.

«Скучно! крупные капли дождя стучат в окна моей квартиры; на улице холодно, темно и грязно; осень давно уже вступила в права свои, и какая осень! Безобразная, гнилая, с проницающею насквозь сыростью и вечным туманом, густою пеленою встающим над городом...»

Миша Салтыков в детстве. По некоторым данным, портрет был написан одним из крепостных семьи Салтыковых, художником-самоучкой Львом Григорьевым в 1827–1828 году / Фото: Из архива

МАМЕНЬКА ОЛЯ, УЧЕБА И ССЫЛКА

Когда сорокалетний Евграф Васильевич Салтыков сочетался браком с Оленькой Забелиной, друзья качали головой: ох, придется ему все хозяйство тащить на себе, Оленьке-то всего 15! Евграфу — 40. Она была мила, щебетала глупости, но вскоре, начав рожать одного за другим детей, стала на диво серьезной, а потом переменилась вовсе.

Для начала — приструнила золовок, потом загнала под каблук ничего не успевшего понять Евграфа, а потом стала грозой крепостных, которых у Салтыкова было аж 3000 душ. С годами Оленька раздобрела, огрубела, Евграфа не ставила в грош, а своих восьмерых детей четко делила на любимчиков и «постылых». Единственной ее страстью была экономия и скопидомство.

Миша, шестой ребенок, слыл любимчиком, но недоедал так же, как и все дети этого зажиточного, но бездушного дома, в котором стоял крик и плач, — дети учились из-под палки у кого придется, а за неуспехи были сурово колочены тяжелой на руку маменькой.

Мишу — вечно голодного, мрачного — учил грамоте то талантливый крепостной Соколов, то «учительши» старших братьев-сестер. Учеба была бессистемной. Тем не менее его приняли в лицей, а затем и в лицей Царскосельский — тот самый, «Пушкинский».

Оказавшись в стенах храма науки, воспитавшего гения русской словесности, Салтыков, конечно же, начал писать стихи — не слишком удачные, но принятые к публикации одним из журналов. В целом же лицеист Салтыков не был примерным учеником: наставники пеняли ему и неопрятностью, и грубостью, и вызывающим поведением. Общался Салтыков в основном с Петрашевским, позже известным заговорщиком. Бывая у него в гостях в Петербурге, Миша постепенно стал вхож в литературные круги, познакомился с Языковым и Панаевыми. Авдотья Панаева вспоминала, что Михаил вечно молчал, но внимательно слушал каждое слово.

А чем было тогда литературное общество? Да всем. Тут обсуждались государственные дела, вырабатывалась идеология, велись споры о нравственности.

Бал правили литературные критики — под их влиянием формировались и основы философии. Став чиновником средней руки, Миша нашел в литературе нишу для своей странной, лишенной тепла души. И вот, на взлете, — ссылка… Конец всему!

…Вятка приняла его холодно. Он писал истерические письма родным: сделайте что-нибудь, молите царя о пощаде. Мать подала прошение, но на нем появился росчерк царской рукой: «Рано». Выбор был невелик: оставалось сойти с ума или… работать. Он выбрал второе и занялся разбором мелких следственных дел о пропажах, недостачах, злоупотреблениях. О, что открылось ему… Как упоительно воровали в России! Как самозабвенно лгали друг другу и начальству! Как обюрокрачивали даже самые простые дела! Он решал проблему, а ей на смену приходили две другие, решал их — вырастали еще десять. Описанный им позже город Глупов был повсюду — страшный, грязный, беспросветный, как и Воскресенская улица, на которой стоял в Вятке его дом, тремя окнами глядевший на убогий мир. Позже все это отразится в его «Губернских очерках» — страшной антологии российской жизни. Читаешь — и как не застонать от тоски… Но потом появился свет. Неожиданный. Невозможный.

СВЕТ ЕГО ЖИЗНИ

Вице-губернатор Вятки Аполлон Петрович Болтин — немолодой кутила с прошлым, с крашенными в блонд волосами — не сразу подпустил к себе нового советника губернского правления Салтыкова — как-никак последний слыл «вольнодумцем».

Но потом «столичная штучка» Салтыков стал бывать у него в доме частенько. К нему благосклонно отнеслись и жена Болтина, Екатерина Ивановна, и 12-летние близняшки Лиза и Аня. Копна прибранных, но непослушных кудрей, легкие пальцы, летавшие по клавишам рояля, внимательные глаза Лизы потрясли 26-летнего Салтыкова. Она была тем светом, которого никогда не было в его жизни. Он полюбил ее со всей неистовостью истосковавшегося по теплу сердца. И решил, что будет терпеливо ждать, когда Лиза вырастет. Болтин Салтыкова ценил, понимал, что он выгодная партия для дочери, но с разрешением на свадьбу не торопился. Ну а матушка Салтыкова была категорически против: где это слыхано, безродную в жены брать? С самого момента решения о сватовстве к юной Болтиной отношения Салтыкова с матерью были безвозвратно испорчены.

Надо сказать, что к моменту встречи с Лизой (он звал ее Бетси, как и все) Салтыков находился на грани нервного срыва и пытался записаться в ополчение на Крымскую войну, чтобы хоть как-то отдохнуть от казенной службы. Следить за тем, как организуют народное ополчение в Вятке, прибыл генерал Петр Петрович Ланской с супругой — вдовой Пушкина Натальей Николаевной. И Ланской, и Наталья Николаевна были поражены способностями молодого чиновника так, что писали о нем письма в столицу.

Родственник Пушкиной-Ланской, министр внутренних дел России С. Ланской, представил бумаги Александру II, который в результате дозволил Салтыкову «проживать и служить, где пожелает».

Салтыков был счастлив. Он ждал взросления Лизы несколько лет, а потом еще год — по распоряжению ее отца.

6 июня 1856 года в церкви близ Арбатских ворот Михаил Салтыков и Лиза Болтина обвенчались. Со стороны жениха был только младший брат Илья. Мать Ольга Михайловна на свадьбу не приехала.

РАБОТА И «ГЛУПОСТИ»

Было ли это безумием с его стороны? Возможно. Но Салтыков оказался однолюбом. «То была первая свежая любовь моя, то были первые сладкие тревоги моего сердца!» — писал он. И никогда больше не было в жизни великого сатирика такого безоблачного, солнечного счастья, как в дни после свадьбы. Лиза тоже любила его, хотя сразу после свадьбы обнаружилось чудовищное несовпадение характеров: Михаил Евграфович был вспыльчив, громок, суров, его опасались подчиненные и слуги, Лиза же была тиха и терпелива. Обнаружив, что жена не владеет никакими науками, кроме танцев и французского, Салтыков кинулся ее «образовывать». Он даже написал для них с сестрой «Историю России»! Но учеба шла туго.

Лизоньке было скучно сидеть за книгами — она стремилась превратиться в светскую даму. Дослужившись до вице-губернатора Рязани, а затем Твери, Салтыков работал сутками и того же требовал от подчиненных.

Его честность была маниакальной, трудолюбие — беспредельным. Занятый «делами государственными», он все меньше времени проводил с женой и не замечал перемен. Впрочем, и перерождение Лизоньки было постепенным, долгим, а завершилось окончательно, когда спустя целых 17 лет(!) у Салтыковых родились дети, Костя и Лиза. Лизе вдруг резко опостылел и ее Мишель, и «его глупости» — литературные труды, не понятные и не ценимые ею. В отношениях все глубже пролегала трещина.

— Ты нигде не бываешь со мной! — ломала она руки, узнав, что на очередной бал вновь поедет без мужа.

— У меня много работы и срочных дел, — отмахивался он, читая полученную депешу. И отправлялся по делам. А она ехала на бал, где ей, хорошенькой и нестареющей, удавалось забыться в обществе, порой ей откровенно сочувствующем.

Салтыков безжалостно высмеивал ее глупое манерничанье, кокетство, капризное надувание губок и себялюбие: «У жены моей идеалы не весьма требовательные.

Часть дня в магазине просидеть, потом домой с гостями прийти и чтоб дома в одной комнате много-много изюма, в другой много-много винных ягод, в третьей — много-много конфет, а в четвертой — чай и кофе. И она ходит по комнатам и всех потчует, а по временам заходит в будуар и переодевается...» Он видел и понимал Лизонькино несовершенство и презирал ее и себя за тот самообман, жертвой которого стал когда-то. Более того: он возненавидел жену за свою собственную зависимость от нее, но, ненавидя, продолжал любить ее — так, как любят воздух.

Слово «дура» летало по дому вице-губернатора, но стоило Лизоньке исчезнуть хоть на миг, как вся его жизнь становилась бессмысленной и он, раздражаясь несовершенствами обожаемых детей, страдал, понимая, что недодал семье слишком многого.

УХОДЯ, УХОДИТЬ…

В 1868 году Михаил Евграфович начал принимать активное участие в работе над «Отечественными записками», что редактировал Некрасов. Через десять лет, после смерти последнего, возглавил журнал. Россияне рвали издание из рук — тут вышли и «Помпадур и помпадурши», и «История одного города» и «Господа Головлевы». Пореформенная Россия, полная тех же противоречий, смотрела со страниц журнала без грима и прикрас — не нажившая ума, разрушившая старое, но не построившая ничего нового, объятая пламенем самоистребления и запутавшаяся в пороках, что так хорошо вызревали на добродетелях.

Салтыков болел. Сначала — душой. Потом физически — его с детства слабое здоровье было окончательно подорвано и переживаниями общественно-политическими, и крахом личной жизни.

Острота в отношениях супругов нарастала. Лизонька прилюдно называла его мерзавцем, считала, что муж загубил ее жизнь.

И если в начале жизни Салтыков писал о семье как о счастье, то в конце он напишет грустную сказку «Чижиково горе», описав в ней свою семейную драму. На полях одной из его рукописей биографы обнаружат запись «Ад семейной жизни», имеющую отношение не к тексту, а только к его размышлениям о судьбе. Между тем Лизонька требовала участия в домашних делах и денег. Они купили Витенево, но вскоре продали его, приобретя для летнего отдыха поместье Лебяжье. Лизонька, млея, писала сестре, педалируя слово «ужасно»: «…Барыня, которой принадлежало Лебяжье, была ужасно богата, и муж на нее ужасно много тратил денег. Например, там 2 попугая… Мебель отличная на 17 комнат…» В то же время Салтыков хватался за голову: «Я опять надел на себя ярмо собственности и скажу откровенно, что безалабернее едва ли что может быть...» Жене нужны были управляющий, кучер, мельник и садовник, скотник, поденщики на сезон. Салтыков задыхался от долгов. Именно Лебяжье, высосавшее из него все соки, стало прототипом «Убежища Монрепо».

…Известие о смерти матери он получил в декабре 1874 года. Собрался мгновенно. Морозы стояли лютые.

Путь по занесенной дороге оказался долог, на похороны он опоздал и долго стоял с непокрытой головой перед могилой, понимая, что только Ольга Михайловна — несносная, грубая, резкая — и любила его. Из поездки он вернулся больным, долго хворал, затем был отправлен друзьями за границу. С ним поехали жена и дети, страшно его раздражавшие. Драма развернулась во всей своей безобразности.

Здоровье ушло, все воспринималось еще острее. «Несчастливы будут мои дети, никакой поэзии в сердцах; никаких радужных воспоминаний, никаких сладких слез, ничего, кроме балаганов», — констатирует Салтыков. И откровенно признается Боткину: «Не могу Вам выразить, до какой степени я несчастлив в семье. Жена просто ненавидит меня за мою болезненную старость, скрывает от меня все и делает всевозможные мне досады».

А уставшая до предела от его брюзжания Лиза произнесла как-то на людях:

— Тебе пора умирать, Мишель, ты слишком уж раздражителен.

И он будто послушался ее… Увидев, в сколь печальном состоянии находится его пациент и друг по возвращении домой, Сергей Боткин велел нанять к нему сиделку.

«Бедный, бедный Салтыков, что за ад он себе устроил из своей жизни», — с болью писал знаменитый доктор.

…Салтыков дышал с трудом, часто стонал. Стоны заглушала музыка — у Лизоньки были гости. Иногда она с раздражением просила его не шуметь — иначе к ним приезжать перестанут. У нее было оправдание — она слишком много лет «жила только для него».

28 апреля 1889 года у Салтыкова случился удар, и он скончался. Ни один из русских писателей не умирал так мучительно, как он.

В последний момент к нему успела подойти дочь. Сыну Косте незадолго до своей кончины Салтыков велел… беречь мать. Свою «Болтинскую осень».

…Дети Салтыкова ничем себя не проявили. Костя сотрудничал с газетами, оставил мемуары «Интимный Щедрин». Лиза дважды была замужем за иностранцами, второй раз — за маркизом де Пассано, который работал на американцев и продавал России лодки для МВФ. Ну а Елизавета Аполлоновна умерла в 1910 году. Больше замуж она не выходила.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Самый нечитаемый классик Салтыков

Это еще ничего, что в Европе за наш рубль дают полтинник. Будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду. Забавно, но эта фраза — не из современности. Это написал Салтыков-Щедрин, Михаил Евграфович. Тот самый, что создал «Премудрого пескаря» и Иудушку Головлева. 27 января исполняется 190 лет со дня его рождения.

Единственный в России писатель и вице-губернатор в одном лице застал отмену крепостного права, но не видел ни метро, ни самолетов. Впрочем, в незыблемости некоторых вещей он был уверен, что позволяло ему утверждать: «Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют». (далее)

Книги