Бунт отдельно взятой личности

В основу спектакля положен рассказ Евгения Замятина «Чрево» (драматургия и проза 20–30-х годов). Тут стоит вспомнить, что Замятин известен российскому читателю по роману «Мы», изданному в Нью-Йорке в 1925 году, а позже переведенному на чешский и французский языки. Эти переводы заметно повлияли на литературную жизнь Европы, из-за чего сам автор вынужден был сначала покинуть ряды Союза писателей СССР, а затем и страну, перебравшись в Париж.

События разворачиваются в глухом медвежьем углу России. Авторы выводят на сцену «типичную семью из народа». Героиня — крестьянка (актриса Ольга Литвинова), замужем за нелюбимым человеком (Александр Ливанов). Муж, которого она не любит, щедро платит ей той же монетой. Возможно потому, что никак не может забыть покойную первую жену, которую (по его словам) «баловал гостинцами», а по словам героини, «вогнал во гроб». Женился вторично для того, чтобы у двухлетнего сына появилась заботливая мачеха и хозяйка в доме. Только вот хозяйка эта мечтает о собственном ребенке, и поскольку супруг медлит, она бегает за утешением к соседу (Валерий Трошин). События — резвые кони — несутся, как в хорошем триллере: муж узнает о беременности жены от чужака, до полусмерти ее избивает, ребенок умирает, не родившись, женщина с горя хватается за топор…

Ольга Литвинова и Валерий Трошин в сцене из спектакля / Фото: Екатерина Цветкова

Труп закапывают уже вместе с соседом. Ну а после, как любая русская баба, она места себе не находит, изводит себя и в итоге кается соседке. На какой именно каторге окончит героиня свою жизнь — нам неведомо. Зато мы можем в полной мере насладиться формой подачи материала.

Это типичный замятинский «сказ», напоминающий протяжные северные народные плачи. Вьется веретено истории, которую рассказывают нам участники спектакля, словно читают по очереди с листа. Скупые, точно рассчитанные жесты говорят о характерах больше, чем громкий скандал с битьем посуды.

Вот героиня в гробовом молчании наливает мужу борщ: и он молча его ест — ни спасибо, ни пожалуйста.

Так же молча он встает и выходит из горницы. А вот она, подоткнув нижние юбки, залезает босыми ногами на этот самый обеденный стол. И уже совсем другой мужчина выглядывает из-под этих юбок, словно из окошка.

А замятинский текст меж тем течет, словно ручей, где-то рядом.

Кстати, и сам стол, и резные кресла, и богатая хрустальная люстра, и супница дорогого столового сервиза, так же как и одежда героев — черные костюмы, белоснежные крахмальные сорочки с бабочками — все эти атрибуты ведь совсем иной, не деревенской жизни. Режиссер (он же сценограф и художник по костюмам) намекает: дороговизна вещей не может остановить внутреннее разложение. О разложении вспомнилось, потому что бердяевская мысль гласит, что «любая революция начинается с разложения культуры». История эта могла произойти в любом месте — в хижине или дворце и в любой стране. Видимо, поэтому артисты с русской прозы периодически переходят на современные английские песнопения (по крайней мере, другого объяснения этому у меня нет, хотя я искренне старалась его найти).

Представленный фрагмент спектакля еще потребует доработки. Но одно то, что режиссер включил замятинское название «Чрево» в режиссерскую лабораторию «После революции», уже вызывает интерес. В революции, как писал все тот же Бердяев, нет выигравших: «Природа революции такова, что она должна дойти до конца, должна изжить свою яростную стихию, чтобы в конце претерпеть неудачу и перейти в свою противоположность, чтобы из собственных недр породить противоядие. В любой революции всегда погибают те, которые о ней мечтали».

Видимо, касается это как бунта целого народа, так и бунта отдельно взятой личности, если она берется за топор.