Новелла. Цыба

— Да что ты — не понимаешь, что ли? Я жалею, что он мой отец. Жалею! Я думаю даже, что вот семья, наверное, для того, чтобы совершенно чужие люди, которые в обычной жизни ни за что не стали бы общаться, вынуждены были общаться.

Таня заплакала. Ей было больно почти физически.

Ее мальчик, ее сын, Алеша, чувствует себя чужим. Вернее, ощущает чужим Ленечку, Леню. Настолько чужим, что, не будь тот «отцом», не стал бы с ним общаться вовсе.

— А он и не отец тебе, — неожиданно вырвалось у Тани.

От обиды, от тотального непонимания.

Да, Таня с Ленечкой были странной парой. Странной, но очень милой. Эта милота пробивалась через их неприспособленность к жизни, как утром лезут солнечные лучи, настойчивые, через самую плотную занавеску.

Им под пятьдесят, и внешне они как брат с сестрой. Невысокие, белокожие, полноватые. Только у Тани золотые кудряшки, которые делают ее похожей на забавную барышню, а у Лени — нежная лысина в ореоле дыбом стоящих пушинок.

Оба в круглых очках, в футболках на выпуск и в шортах. В футболках и шортах на даче — прилично. Не нарушает норм общественного поведения. А они и живут теперь на даче, и летом, и зимой. Дача хорошая, утепленная. В окружении вишневых деревьев — просто по Чехову. На природе хорошо творить.

А они — творцы. Пара. Муж и жена. Жена — художница по детским книгам: Незнайки, Снежинки, котята, Чуковский, Барто. Немножко Линдгрен и страшных сказок братьев Гримм. Вы хорошо помните сказки братьев Гримм? Если нет — то перечитайте: в них нет, ну совсем, ничего волшебного и детского. Только одиночество, леденящий ужас и убийства. Трудно художнице отрисовать сказку про Мальчика-с-пальчик так, чтобы ребенку не было страшно. Вот Таня из тех художников, которые нарисуют так, что будет не страшно, будет сказочно, изумрудно-солнечно. Даже братья Гримм не напугают.

А рисовать Тане помогает ее сад: розы, пионы, утренняя роса, земляничные закаты, крошечные изящные ландыши и яркокрылые бабочки. Каждый день приносит радость и новые открытия.

Вот раскрылся первый граммофончик огурца, вот в теплицу с помидорами залез бойкий и веселый птенчик, который учится летать.

Тане не надо быть на работе с девяти до шести пять дней в неделю. Она может рисовать дома. Но в городе рисуется плохо. А вот за городом, на даче — прекрасно рисуется. И дышится. И живется.

А Ленечка — он тоже творец. Он живет в мире музыки. Сочиняет музыку свою, особенную. За нее, правда, не платят. Вернее, Ленечка все надеется, что когда-нибудь к нему придет слава. Большая, настоящая слава. Тогда все поймут и вдруг услышат его странную музыку, похожую то ли на религиозные напевы, то ли на строгую классику. Но красота Ленечкиных мелодий недоступна для сегодняшних слушателей.

Поэтому у него нет, да, собственно, никогда и не было, постоянной работы. Ну не может такой удивительный человек, как Ленечка, преподавать в школе — даже в музыкальной. Его не слушаются. Почему-то сразу, с первых минут даже самые маленькие дети понимают, что Ленечка не боец. Что он мягче пластилина. Что из него можно лепить что угодно. Прогибать как захочется.

Чтобы ребята не шумели, он рассказывал им на уроках сказки. Страшные готичные сказки, щедро приправленные современными деталями. Дети слушали, открыв рты. Наглые свои рты: ведь как только Ленечка прекращал сказочничать и предлагал открыть тетрадки, поднимался невыносимый шум. «Сказку! Сказку!» — скандировали ученики.

Ленечка покорно вздыхал и вновь принимался за сказку. А в журнал ставил всем пятерки.

Так повторялось в бесчисленном количестве школ, музыкальных и обычных, где он пытался преподавать. И нигде он не удержался дольше, чем полгода.

Ну и стабильных заработков, конечно, не было никогда. Но вообще — положа руку на сердце — Ленечка вздохнул с облегчением, когда Таня предложила ему поступить просто: сдать очень приличную московскую квартиру в Хамовниках и переехать жить на дачу. Заниматься творчеством и розами. Тем более что сын, Алеша, вырос и вылетел из отчего гнезда.

Стоит ли говорить, что и теплая дача, и хорошая квартира достались Ленечке от успешных родителей.

Папа — дирижер и мама — солистка Большого театра, они прожили славную и блистательную жизнь, а теперь лежали рядом на Новодевичьем. У Ленечки были точь-в-точь такие же глаза, как у мамы-солистки. Голубые, доверчивые, в густой опушке темных ресниц. Когда Леня смотрел на фотографии молодой мамы, то всегда плакал. Поэтому Таня спрятала альбомы со старыми фотографиями. Не хотела, чтобы Ленечка расстраивался… Они очень любили друг друга, Таня и Ленечка. И были по-настоящему счастливы.

Вот если б не Алеша. Вернее, не эти его жестокие слова, которые как-то вмиг обесценили и Ленину глубокую порядочность, и его таланты, и деликатность, и преданность семье. Все то, что для Тани было безусловными достоинствами, для Алеши оказалось пшиком, раздражителем. Фейком, если выражаться его языком. А может, даже багом. Баг — это системная ошибка.

Для кого-то порядочность — это достоинство, а для кого-то — баг, сбой настроек.

 — Он тебе не отец, — повторила Таня. — Но он любит тебя больше жизни. И если ты не хочешь общаться с ним, то это автоматически значит — ты не хочешь общаться и со мной тоже.

Она механически обрывала пухлыми пальчиками лепестки у ромашки. По одному лепестку. Они падали на деревянное крыльцо — кружась в воздухе, исполняя замысловатые пируэты. Белели в сгущающихся сумерках.

А ее сын, ее взрослый мальчик, стоял на крепеньких своих ножках. Коротких, надо сказать. Вот ведь странное дело: ни одной черты не взял он от своего биологического папаши, красавца Гоши. Гоша был высоким, чернявым, шумным. Умел влюблять в себя с одной фразы. Да что там фразы — с одной улыбки, той самой, которая блеснет лукавой искоркой в уголке светло-карего глаза. Хорош был Гоша.

Лучше всех. Прямо в объятия ему упала студенточка Танечка. Была уверена: все у нее с Гошей будет хорошо, один раз и на всю жизнь, белые платье-фата-туфельки с бантиком, пупс на черной «Волге», а потом навсегда, навсегда вместе.

Ага. Как же. Для Гоши она оказалась просто провинциалкой, наивной дурочкой, из тех, которые пачками на него вешались, влюблялись, страдали… У него была по жизни роль героя-любовника. У нее… Да, впрочем, в литературе этот сюжет использовался миллионы раз.

Только Танечка не знала, что и ей уготована такая водевильная роль. Спохватилась, когда поняла: беременна. Комкая платочек, некрасиво сморкаясь, всхлипывая, рассказала обо всем Гоше; а тот рассердился и спросил: ну как же так? Ничего, дескать, не обещал тебе. Ни-че-го! Ты же сама хотела — разве нет? Ну а в чем тогда претензии? Ах, нет претензий? Ну я как человек чести все оплачу. Как — что? Медицинское… э-э-э-э… вмешательство.

Таня ушла, хлопнув дверью. До сих пор она помнит этот хлопок. Как выстрел. Выстрел себе в сердце. Сидела перед общежитием на скамейке и плакала.

Выстрел прозвучал, жизнь оборвалась. Ну, практически уже оборвалась. И этим майским днем справлялись пышные поминки. По нерожденному малышу, по загубленной жизни, ее, Танечкиной, загубленной жизни. Никогда не станет она прежней, никогда уже не будет смеяться, да что там — просто улыбаться не будет. Ничего уже не будет — ни московских музеев с удивительными картинами, по которым ходила, распахнув глаза, впитывая это мастерство, эту красоту. Ни собственного творчества, таланта, который заметили в ее саратовской художественной школе. Зачем талант, зачем рисунки, зачем вообще что-то нужно, если не будет ребенка. А его не будет; ну не потянуть ей одной ребенка. Она сама живет случайными заработками, да и, значит, на учебе придется поставить крест, вернуться в родной Саратов… Нет, нет, это невозможно. Родители не поймут, не примут…

Это все, ей казалось, она проговаривает вслух просто себе. Но оказалось, что рассказывает молодому смешному пареньку — он учится в ее же университете, но на другом факультете. Она много раз видела его и, кажется, даже знакома с ним. Но вот беда, не может вспомнить, как же его зовут.

Он увидел, что Танечка сидит на скамейке совсем одна и плачет. Он подошел спросить — что случилось, и вот она как-то незаметно все про себя выболтала. И про Саратов, и про Гошу, и про то, что ребенка не будет, и жизни тоже дальнейшей не будет.

А он такой внимательный, этот парень. Внимательный и смешной. Лицо розовое, круглое, чистое, как у девушки. И глаза голубые и грустные. Он гладит ее руку и тоже уже, кажется, готов заплакать.

— Ребенок будет. Это будет мой ребенок, — говорит Танечке парень.

И она вдруг сразу ему верит и понимает: все будет хорошо. Просто когда закрывается одна дверь, непременно открывается другая. Это штамп, это сказал кто-то великий, но как же правильно, как же хорошо, как ладно все складывается. Иногда.

И вот Ленечка (парня зовут Ленечка) говорит ей: подожди минуточку, я сейчас. Встает со скамейки и уходит быстрым шагом. И другая бы девочка, обжегшись на сердцееде Гошке, уже бы подумала: ну, и этот в кусты. Но Танечка знает, что Ленечка непременно вернется. Она послушно сидит и ждет, ждет. И действительно, через пятнадцать минут Леня возвращается с букетом сирени.

— Извини, я хотел купить розы, но их нигде нет, я наломал сирени… Ты любишь сирень? Я хочу подарить ее тебе. Я хочу просить тебя стать моей женой. Мы пойдем сейчас к моим родителям, и я тебя с ними познакомлю, ты им понравишься, обязательно понравишься. Они тебя полюбят. Ты сегодня же переедешь из этой ужасной общаги к нам домой. У меня своя комната… В ней зеленые шторы. Ты любишь зеленый цвет?

Ленечка пытается встать на колено, как сделал бы какой-нибудь настоящий рыцарь. Но неловко заваливается прямо в пыль возле Таниных ног. Таня смеется, поднимает Ленечку и отряхивает его.

— Я буду тебе прекрасной женой! Самой лучшей женой. И у нас будет самый лучший, самый хороший сын на свете.

И действительно, все произошло так, как предсказывал Ленечка. Его родители сразу полюбили Танечку и ни разу не дали ей понять, что она — саратовская понаехавшая. А она, в свою очередь, полюбила их, таких успешных, но очень при этом простых и хороших. И зеленый цвет штор оказался замечательным.

Зеленый цвет вообще успокаивает. И мальчик родился в свой срок, крикливый, красненький, с маленькими аккуратными ушками, с тоненькими пальчиками. Назвали Алешей. Так захотел Ленечка.

— Как у Достоевского — Алешенька.

Таня легко согласилась. Ну а как еще назвать. Не Гошей ведь.

Ни одной черты Гошиной не было в Алеше. Наоборот, с каждым годом все больше он походил на Ленечку. Такой же нежный овал лица, невысокая ладная фигурка, музыкальный слух, даже уже залысинки появились, хотя Алеше только исполнилось двадцать четыре.

Но ведь и Таня была похожа с Ленечкой. Так с годами становятся похожими очень любящие, очень близкие супруги. Никогда, ни разу не усомнилась Таня в том, что Ленечка настоящий герой.

Она-то понимала, что вся эта мишура, наносная мягкость, деликатность, неумение повысить голос — это только от воспитания в обстановке абсолютной любви. Ленечка даже не представлял, как, зачем, на кого можно кричать. Как и зачем быть жестким, когда мир вокруг — сплошная любовь, сплошной свет. А в трудную минуту, как тогда, в том памятном мае, Леня обязательно подставит плечо и придет на помощь. Примет решение, возьмет за руку, поведет за собой.

Но Таня-то это знала, а Алеша — нет. Алеше хотелось подвига, героизма, полета. Он все чаще злился на Ленечку, огрызался, хлопал дверью и уходил из дома. Тогда еще жили в квартире в Хамовниках все вместе.

Еще жива была бабушка… Но не было на свете деда-дирижера. Уж тот бы смог объяснить Алеше, кто в доме хозяин.

А остальные — не могли. И Алеша начал устанавливать свои правила, прогибать родителей.

— Нормальную музыку не можешь сочинять? — спрашивал он Ленечку. — В вашем поколении тоже ведь играли нормальную! «Скорпы» там. Или этот, как его, Боуи. А эти псалмы никому не нужны.

Потом бросил школу и поступил в цирковое училище.

— Клоуном будешь? — спросила Таня.

Она рисовала девочку с сачком. Вокруг сачка летают бабочки, ни одна не попадается... Низко-низко склонилась над листом бумаги, чтобы Алеша не заметил, что она вот-вот заплачет. Ах, как бы слеза на рисунок не капнула.

Хлопнула дверь. Ушел. Он всегда уходил, если что-то не по нраву было.

Слезинка не удержалась, сорвалась, упала на рисунок — прямо на желтую бабочку. Бабочка расплылась кляксой… Таня сделала из нее сердцевинку ромашки. Алеша уходил, но всегда возвращался.

А сейчас вот опять поссорился с Ленечкой. Приехал на дачу на выходные. Взять денег немножко — тоже. Алеша жил со своей девушкой Диной, иногда работал.

Чаще — «искал себя». Катался на мотоцикле. Ленечка честно отдавал ему часть денег от сданной квартиры: «его доля там тоже есть». За деньгами Алеша приезжал исправно, брал их как должное. Таня сердилась. Но все равно радовалась визитам сына. Отмечала, что у него такие же, как в детстве, маленькие розовые ушки… Господи, как же она его все-таки любила. В каждом из мальчиков, нарисованных ею для детских книг, было что-то Алешино. Задиристое, искрящееся, живое.

У Тани с Ленечкой жила трехцветная кошка Муся. Хорошая кошка. Мышей ловила и крыс. Была независимой. Очень любила Ленечку, хотя еду требовала исключительно у Тани.

Алеше не понравилось, что Муська легла на свежепоглаженное Таней белье.

— Чего вы кошку-то распустили? — спросил он недовольно.

— Кошка гуляет сама по себе, — миролюбиво сказал Ленечка.

— Мне дрессировщики в цирке когда-то сказали волшебное слово. Если его резко произнести, то любой зверь даст задний ход. А уж кошка-то! ЦЫБА! Цы-ба! — закричал Алеша.

Муська подняла голову, посмотрела на него пристально. Глаза у нее желтые-желтые, как янтарь. Спрыгнула на пол и спряталась под кровать.

— Ага, вот, видите! Цыба! Цыба! — выкрикивал Алеша.

Ленечка нахмурился.

— Зря ты так, — сказал он.

Голос у него был тихим и усталым. Но Алеша эту усталость и напряжение не просчитал.

— Па, вы с мамой тоже как животные. Мне иногда кажется — если я крикну вам «цыба!», вы тоже под кровать спрячетесь, как Муська.

И тогда Ленечка ударил Алешу по щеке. А потом заплакал и выбежал из дома.

А потом вот это: «Жалею, что он мой отец». — «А он и не отец тебе».

Алеша сейчас уедет — навсегда. И от нее, Тани, тоже — навсегда.

Если предложат выбрать: Алеша или Леня, то как выбрать? Когда-то давно Леня сказал: я не хочу других детей. Я боюсь — вдруг я того неведомого, который еще не родился, полюблю больше, чем Алешу? Или вдруг Алеша подумает, что я его люблю меньше, чем того, нового, неведомого…

Он отказался сознательно от другого ребенка — чтобы не обидеть Алешу. А Алеша легко и непринужденно обидел его. Цыбой этой своей. Неуважением. Нелюбовью.

И Леня ушел. Куда он ушел в сгущающихся сумерках? Где его теперь искать? И где искать Алешу, который уедет сейчас — ну, конечно, уедет — навсегда. В никуда.

Она же ему все только что рассказала. Про Гошу. Про сирень. Даже про то, как Леня упал в пыль… Зачем рассказала? Да просто — терять уже нечего.

Пусть знает. А Алеша молчал.

— Мама, почему ты не рассказала мне раньше, — сказал Алеша. — Я бы…

— Что? Пошел бы искать Гошу, отца?

— Нет… зачем он мне нужен, этот Гоша. Отец-то один у меня. И куда этот отец пропал, где ходит? Он ведь заблудится. Непременно заблудится. Помнишь, как в прошлом году пошел в лес за грибами и потерялся. Мам. Я дурак. Я реально дурак. Ты позвони ему. Позвони. Он не возьмет трубку, если я наберу.

Таня сходила за телефоном, набрала номер. Гудки. Гудки. Долгие, бесконечные гудки, и потом далекое такое «алло».

— Леня, ты где? — крикнула Таня. И, не дожидаясь ответа, передала трубку Алеше.

— Папа. Папа, возвращайся. Ну что ты как маленький, обиделся. Я люблю тебя, па. Па.

Последний раз Алеша так называл Ленечку лет двадцать назад. На крыльцо вышла трехцветная Муська. Удивленная какая-то и все же независимая.

— Алеша, а что, это правда — про то слово? — спросила Таня.

Он пожал плечами.

— Цыба? Не знаю. Говорят… Таня решила проверить.

Как-то неловко и негромко крикнула: «Цыба!»

Муська с недоумением взглянула на Таню и противно мяукнула в ответ. Она всегда так делала, когда просила есть.

Читайте также:  Апропо