Театральный балаган – тот жанр, в котором театр «Эрмитаж» решает большинство своих спектаклей. Вне зависимости от автора и эпохи, когда инсценируемое произведение было написано. В отдельных случаях такой подход приводит к очень интересным и мощным результатом, а порой остается лишь мало чем оправданной формой. Последняя премьера театра «Моя тень» это наглядно доказала.

Михаил Левитин чуть переименовал шварцевскую пьесу, добавив к названию местоимение «моя», тем самым подчеркнув личностность высказывания. О том же режиссер говорил, выйдя ко зрителям: «Я устал бояться. И мой спектакль именно об этом». Но по факту истории о страхах – бесплотных или имеющих под собой реальную основу – не получилось.

Все жители странной сказочной страны, воссозданной Левитиным на подмостках Мастерской Петра Фоменко, наделены гипертрофированными «изъянами». Они напоминают отражения в кривом зеркале - нервно дрыгающиеся, наделенные всеми возможными «тиками» и общающиеся исключительно исковерканными голосами. Понятно, что дело не в непрофессионализме артистов, а в избранном режиссером приеме. Но прием должен служить хоть какой-нибудь цели, не оставаясь одной лишь яркой краской, призванной позабавить публику.

Конечно, сама принадлежность к необычной, сказочной стране уже дает возможность героям, ее населяющим, отличаться от простых смертных – от того же Ученого. Но характеристики, которыми наделил героев режиссер слишком однообразны и исчерпываются уже в первые пять минут, ничего не добавляя к образам персонажей. Кроме того, актеры так сосредоточены на том, чтобы не выйти за пределы пластического рисунка, что просто не успевают делать на сцене что-то еще.

В этом нельзя упрекнуть только Евгения Редько – артиста, приглашенного из РАМТа сразу на две центральные роли – Ученого и Тени. Собственно, именно эта режиссерская задумка и была самой притягательной в предстоящем спектакле – увидеть, наконец, на театральной сцене не двух отдельных персонажей (доброго и злого), а единую противоречивую сущность. Ведь, как не ополчайся на Тень, но никуда не деться от того простого факта, что она – не абстрактное воплощенное зло, а «второе я» Ученого. Так что основной темой спектакля и должна была стать эта тема вечного двойничества.

Не вышло. Интересная и важная задумка оказалась не доведена до своего логического конца. Доверив, две роли одному актеру, Левитин остановился на полдороге и заставил его играть двух разных персонажей, вместо того, чтобы окончательно слить их воедино. Тем более что в двух центральных для развития этих образов сценах, подобное происходило само собой. Евгений Редько виртуозно менял маски, вообще, не сходя с места. И светлое открытое лицо Ученого вдруг сменялось горгулеобразной личиной Тени.

Но в других сценах, чтобы это «переключение» произошло, режиссеру зачем-то требовалось уводить актера за кулисы и затем снова возвращать на подмостки. Совершенно ненужная и сбивающая предосторожность, да еще и не вычищенная до конца. Не раз бывало, уходя за левую кулисы Ученым и возвращаясь оттуда в образе Тени, которая, в свою очередь скрывалась кулисе правой, актеру ничего не оставалось как необъяснимым образом выводить своего Ученого со стороны, противоположной той, в которой он исчезал.

Все это не мешало, однако, наслаждаться актерскими трансформациями. Давно у Евгения Редько не было такого светлого героя (даже его Белинский со временем несколько ожесточился). Его Ученый – наивен и восторженно молод. Сияющие глаза, радость в которых может моментально смениться слезами грусти и сопереживания. Его лицо в сцене первого диалога с Принцессой – это лицо ребенка, которому накануне Новогодней ночи вдруг сообщают, что Деда Мороза не существуют, а потом со смехом объявляют, что пошутили. Его Тень интересна своим становлением: от непонятного существа, всю жизнь лишенного дара слова и теперь постигающую науку извлечения из себя звуков, до «отточенного» и расчетливого владыки, вершащего судьбы окружающих. Его Тень жонглирует масками, словно отталкиваясь от реплики «с каждым я говорю на его языке», - и тут в ход идут многие роли, прежде сыгранные Евгением Редько. Так что Тень в его исполнении, безусловно, ярче, хотя Ученый теплее и, пожалуй, интереснее. Интереснее своей непривычностью. Визуальная разница между Ученым и Тенью – очки. Есть очки – Ученый. Нет очков – Тень. С этой точки зрения, любопытен первый монолог Христиана-Теодора о том, как странно выглядит комната, когда теряешь очки. И тогда можно продолжить – Тень и Ученый просто существуют в параллельных мирах: том, что видишь сквозь розовые очки, и другом – суровом и очищенном от иллюзий.

Но, повторюсь, не историю о двойничестве рассказал зрителю театр. По большому счету, он создал авторскую иллюстрацию к сценам пьесы. Весь текст изложен, каждая реплика получила свою картинку – даже герои, упоминаемые одной строкой (как Спящая Красавица), получили свое зримое воплощение, растянув не длинную в общем-то пьесу на три с половиной часа. Сыграно все, а Шварца с его сказочной иносказательностью и сказочной притчевостью не осталось.

Не получилось нового прочтения сказки Шварца. Не получилось и найти ее сегодняшнее звучание. Большинство моментов «попадания» в зрителя случались не от точности совпадений и пересечений, а были грубо сработаны на уровне низового юмора.
Более того, даже главного героя лишили его права на звание «единственного хорошего человека». Здесь этим «единственным хорошим человеком» стал вынесенный Шварцем «за скобки» король-отец, прозванный мальчишками «дурачок», а в летописях оставшийся под именем «Мечтательный». В ночной рубашке и ночном колпаке он время от времени появляется со свечкой в руках под звучащий голос Петра Фоменко, исполняющего шуточную песенку. И эти выходы, и освещенная в финале ложа Фоменко, и проникновенные взгляды на нее всех участников спектакля, - выглядят крайне неуместно, вызывая интуитивное отторжение.

Борьба с собственными страхами, приношение старшему другу, игра в двойников, намеки на 1941 год в программке и уход героев под «…на площадке танцевальной сорок первый год», пошлость - словно на потребу части публики и брошенные в начале спектакля аллюзии на известные тексты для публики чуть более просвещенной, - всего этого для сказочника Шварца слишком много.

Михаил Левитин, создавая свой спектакль, увлекся и собрал его из слишком большого количества, не сочетающихся друг с другом деталек. Все вместе они превратили постановку в разношерстный балаган. Но, увы, балаган не в высоком театральном смысле.