[b]Дом творчества в солнечном Коктебеле его не ждал. Зарубежные вояжи с молодыми коллегами тоже были не для него. «Деревенщиков» в 60-е годы не жаловали-не баловали. Тем более малоизвестного тогда поэта.[/b]Партчиновники от литературы на Николая Рубцова смотрели косо. Такой поэму «Братская ГЭС» не напишет, не сочинит «Лонжюмо» — не выдаст ничего путного о Ленине или о современности.Только «Тихая моя родина». Пусть с подобными стихами прозябает в своей тихой вологодской глубинке...Рубцов о себе: «Родителей лишился в начале войны. После детского дома... учился в нескольких техникумах, ни одного не закончил. Работал на нескольких заводах и на Архангельском траловом флоте. Служил четыре года на Северном флоте».Вот и почти вся биография поэта, прожившего 35 лет (1936—1971). От этих кратких данных, как и от многих его стихов, веет поразительной бесприютностью. В жизни он был «словно лишний на пиру», оттого, наверное, раньше других этот «пир» покинул.Замечено, что водка может добавить радостному радости, а грустному обычно добавляет грусти. Собутыльники редко видели его веселым даже за дружеским столом. Легко представить, каким он был, оставаясь наедине с самим собой. Тогда ему становилось особенно тяжело.И все же Рубцову повезло. Он побывал в земном раю. Это был печальный, даже угрюмый рай, где «И стало угрюмо, угрюмо/И как-то спокойно душе».Теперь того рая нет, когда от Вологды по Сухоне, по другим рекам и озерам ходили двухпалубные колесные пароходы. Рубцов сидел с бутылкой на второй палубе и видел, как волна качает ивы и кусты по берегам, как «полощут женщины с мостка», видел «Много серой воды, много серого неба/И немного пологой нелюдимой земли...» Это и был тот северный рай, который не каждому дано было заметить. Многие проплыли мимо.Уехав как-то на Алтай, Рубцов пишет оттуда: «...сильно временами тоскую здесь по сухонским пароходам и пристаням...» Он мечтал купить дом гденибудь в деревне, на берегу, завести лодку, ружье. Обосноваться в глуши, совершая редкие набеги в Вологду и обе российские столицы, чтобы походить по редакциям, встретить друзей. Но жалкие гонорары тратились на клюквенный вермут вологодских райцентров и железнодорожные билеты. Он жил без родных и не находил опоры в жизни.Один из его друзей вспоминает: «Захожу как-то к ленинградскому поэту Глебу Горбовскому. У него на кухне сидят двое. Один — с большими пролысинами, в морском кителе со сверкающими пуговицами. Это Рубцов. Другой — в сугубо штатском, известный авангардист из Москвы, знаток Севера.Москвич:— Сбегай за пол-литровкой…Рубцов: — Сбегаю, если расскажешь мне про мою Тотьму...Ровно через неделю вновь заглянул к Горбовскому. Эти двое сидели в тех же позах и говорили слово в слово то же самое...»Можно представить , сколько таких недель выпало из и без того очень короткой жизни Николая Рубцова.Пьющие люди лучше других чувствуют свой скорый уход. Для него эта тема стала слишком навязчивой. И еще. Есть такое известное свойство памяти — перед смертью вспоминать детство, помнить юные годы лучше чем то, что было месяц, неделю, день назад. А Рубцов, кажется, всегда помнил детство, думал о нем и переживал его вновь и вновь. «Нес я за гробом матери/Аленький свой цветок...» Жизнь удивительного поэта трагически оборвалась из-за неадекватной реакции его спутницы на очередную пьянку или запой. Ушел поэт «с душою светлою, как луч». Озарил своими стихами старинные города — Вологду, Тотьму, Устюг...Есть есенинская Ока, есть рубцовская Сухона. Есть и горечь на сердце. Слишком много у нас безвременных утрат.Памятник Рубцову поставили в Тотьме, на высоком берегу, откуда виден Спасо-Суморинский монастырь, где прежде был его лесотехнический техникум, видны стройные барочные храмы, которыми славится этот небольшой северный город. А внизу под кручей берега в речном тумане — паром, знакомый любителям поэзии по рубцовским стихам. Самый поэтичный паром на свете.