ВЛАДИМИР ВОЙНОВИЧ: ЧЕЛОВЕК – СУЩЕСТВО СМЕШНОЕ

[i]Если бы мой собеседник написал только «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», его имя осталось бы в русской литературе.Но за сорок с лишним лет творчества он представил на суд читателей и «Москву, 2042», и «Путем взаимной переписки», и «Антисоветский Советский Союз», и «Монументальную пропаганду», и… – перечень нескончаем.[/i][b]– Владимир Николаевич, вы родились 26 сентября 1932 года. Я не первый, кто берет у вас предъюбилейное интервью. На сколько вы себя ощущаете, Владимир Николаевич? [/b]– Иногда и на 100 лет! Мне просто не верится, а я думаю, что каждому человеку моего возраста не верится, что дожил до такого. Утром встаю, смотрю в зеркало и думаю: что за ветхий старик там стоит? И отряхиваюсь: а, да это же я… [b]– Нет, решительно с вами не согласен! Вы молоды, и чувство юмора – верный признак этого.[/b]– Спасибо, но самому-то мне неловко так говорить.[b]– Начало вашей серьезной литературной работы приходится на 1961 год, когда в «Новом мире» была опубликована повесть «Мы здесь живем». Твардовский принимал участие в публикации? Он ведь был тогда главным редактором.[/b]– Я писал сначала, как все, стихи, но в 1960 году написал прозу – эту повесть – и принес ее в «Новый мир» с улицы. Там сидела знаменитая Анна Самойловна Берзер, редактор. Она попросила меня пойти и зарегистрировать рукопись. Я сказал, что регистрировать не буду, а хочу, чтобы повесть прочла она. Анна Самойловна удивилась: «Я же не могу читать все, что к нам поступает!» Я набрался храбрости: прочтите, говорю, 10 страниц, если не понравится – вернете без всяких объяснений, я все пойму. Анна Самойловна такому предложению была удивлена, но прочесть 10 страниц согласилась.Разговор происходил в начале недели, а в конце я получаю телеграмму: «Прошу срочно зайти в редакцию «Нового мира». Когда я пришел, оказалось, что мою повесть прочла вся редколлегия, включая Твардовского. Обещали напечатать мою повесть в самом ближайшем номере, им стал №1 за 1961 год.[b]– С Александром Трифоновичем вы непосредственно контактировали? [/b]– Не сразу. Повесть ему понравилась, но он держал дистанцию. В декабре 1961 года я принес новый рассказ: «Расстояние в полкилометра». Отдал, жду-жду, никто ничего не говорит. Я приуныл, решил, что рассказ не понравился. Вдруг звонит та же Анна Самойловна и просит срочно приехать в «Новый мир» – меня хочет видеть Александр Трифонович. И когда я к нему пришел, он наговорил мне столько комплиментов, что я был в полной растерянности. Твардовский был на комплименты скуп, далеко не всем их расточал, и на какое-то время я стал его, можно сказать, любимцем. Потом отношение его ко мне стало меняться, и когда я принес ему «Чонкина», он сказал: «Это неталантливо, неумно и неостроумно». Дальше – больше. В больницу ему передали мой рассказ «Путем взаимной переписки», который я считаю одним из лучших своих рассказов. Он на полях рукописи написал: «Это – халтура». Я считал Твардовского большим поэтом, крупной личностью, и когда он, бывало, говорил мне какие-то критические вещи, я воспринимал их нормально. А тут я просто обозлился: был уверен в этом рассказе. Он мог не понравиться, но назвать его халтурой было совершенно несправедливо, и я перестал даже здороваться с Твардовским. Один раз встретил его в ЦДЛ и отвернулся. Потом, когда он уже не был больше главным редактором «Нового мира», он стал опять ко мне хорошо относиться. Однажды мы встретились в доме Владимира Тендрякова. Твардовский тепло говорил со мной, сказал, что сейчас время гибких, а вы, мол, не такой. Вскоре после этого Александр Трифонович тяжело заболел, я с друзьями навестил его на даче, где видел его в последний раз.[b]– Вас в 1980 году выслали из Союза, исключили из Союза писателей. А потом-то в СП восстановили? [/b]– В 1989 году мне прислали в Мюнхен из Союза писателей СССР, который еще не распался, письмо без подписи, в котором рассуждали о том, что, мол, пришло время, когда надо исправлять ошибки прошлого, то есть меня приглашают вернуться в Советский Союз и, соответственно, в СП. На что я ответил: когда мне пришлют письмо, подписанное каким-нибудь человеческим именем и содержащее извинения, тогда я подумаю. Ответа не последовало. Через некоторое время пришло письмо уже из Московского союза писателей с тем же приглашением. Секретарем был тогда Юрий Черниченко, он и сказал, что приносит извинения, хотя сам меня не обижал. Я извинения принял, вступил в этот союз, но никогда там не был.[b]– Когда вас высылали из Союза, вы думали, что уезжаете навсегда? [/b]– А вы знаете, как ни странно, я был уверен, что вернусь. Задним числом мне даже неудобно об этом говорить, ваши читатели могут подумать, что я вру. Покидая Союз, я говорил провожавшим меня друзьям: скоро здесь начнутся кардинальные изменения. На меня махали руками: что за чушь, некоторые друзья обижались на меня. Я даже заключил два пари: одно на дом в Лондоне, другое на 100 тысяч марок против 10 марок, которые я ставил на то, что скоро в Советском Союзе начнутся перемены. Я оказался прав, но дома и денег мне никто не отдал, конечно. Когда мне говорят сейчас, что это было непредсказуемо, я не понимаю, почему. Советский Союз напоминал организм тяжело больного человека. Видно было, что живет он не по правилам, не по законам, а когда тяжелобольной не лечится, ясно, что он умрет. Если вернуться в 1980 год, то видны были тенденции в экономике, в жизни, в полном цинизме, в омертвелой идеологии и так далее. Из всего этого можно было что-то предположить. Поэтому я не могу сказать, что совсем не верил, что вернусь.[b]– К тому времени за рубежом неплохая компания писателей собралась: Солженицын, Максимов, Гладилин, Владимов, вы. Могли бы организовать заграничное отделение СП. Вы никак там не организовались? [/b]– Нет. Русские люди трудно организуются, возьмите тот же НьюЙорк. Есть еврейские, китайские, итальянские, другие общины, очень сплоченные. А русской общины нет, не получается у нас солидарности. Мы не организовывались там, держались разобщенно. В редколлегию журнала «Континент» Максимов меня приглашал, но я считал, что это место будет для меня чисто церемониальным, а мне это не нужно было… [b]– Извините за, быть может, стандартный вопрос, но кто из русских сатириков оказал на вас наибольшее влияние? [/b]– Конечно, Гоголь. Что касается чешских, и не только, мне нравились такого рода плутовские романы – «Тиль Уленшпигель», «Дон Кихот», ну и «Швейк». Но главное влияние шло, повторяю, от Гоголя.[b]– «Чонкин» экранизирован, Владимир Николаевич? [/b]– Чешский режиссер Иржи Ментцель поставил в 1995 году фильм, считающийся английским, но играют в нем русские актеры и говорят по-русски. А попытка экранизировать роман Эльдаром Рязановым была безуспешной.[b]– Вашу песню «На пыльных тропинках далеких планет…» любили космонавты. А вот «Чонкин» им нравился? [/b]– За «Чонкина» меня столько проклинали, что трудно сказать, кому он нравился. Все начальники Генерального штаба, министры обороны его проклинали, а насчет космонавтов – не знаю. Среди космонавтов есть хоршие люди, но не все. Поклонники «Чонкина» есть даже среди чекистов.Вспоминаю такой случай. В 1992 году в Москве проводилась конференция «КГБ вчера, сегодня, завтра». После заседаний состоялся банкет, и кагэбэшники подходили ко мне, просили автограф, признавались в любви к «Чонкину», а в свое время готовы были за него убить – в прямом смысле.[b]– Второй вашей знаменитой песней стал написанный на стихи генерал-майора Александрова текст нового Гимна России. Все время вас, замечу, Владимир Николаевич, тянет на военных. Не могли бы вы привести один куплет (строфу) гимна и его припев.[/b]– Приведу припев: Славься, отечество наше привольное, Славься, послушный российский народ, Что постоянно меняет символику И не имеет важнее забот.[b]– Ваши произведения переведены на 30 языков. Не назовете какой-нибудь экзотический? Дикий тунгус вас читает? [/b]– Вот насчет дикого тунгуса – не знаю. Какой язык считать экзотическим? Исландский? Или японский? А может, китайский… Переводили меня и на иврит, и на турецкий.[b]– Читаете ли вы эмигрантскую литературу, и есть ли в ней, на ваш взгляд, значительные имена?[/b] – В литературе, условно называемой эмигрантской, значительным именем был Довлатов, в Лондоне живет Зиновий Зинник, в Израиле – Дина Рубина, в Берлине недавно умер Фридрих Горенштейн, я уж не говорю о таких крупных писателях, как Аксенов или Владимов.[b]– Сатирику в России есть еще работа, Владимир Николаевич? [/b]– Сатирику работа есть всегда, причем и в России, и в Америке, и в других частях мира. Потому что для сатирика главный объект исследования – человек, а человек – существо смешное, был и будет таким всегда. Есть еще политическая сатира, но я ею не занимаюсь.[b]– У вас трое детей. Кто они по профессии?[/b] – Сын – архитектор и дизайнер, живет в Москве, здесь же живет одна из дочерей, выбравшая своей специальностью химию. В Германии живет вторая дочь, преподаватель немецкого языка и автор двух книг, одну из которых написала в 17 лет.[b]– И, наконец, ваше пожелание нашим соотечественникам, когдато покинувшим родину.[/b]– Тем, кто уехал и не жалеет, желаю устроиться так, чтобы не жалели, что уехали. А тем, кто жалеет, хочу пожелать вернуться и опять-таки не жалеть, что вернулись.