[i]Современники, как правило, понимают, кому из тех, кто живет бок о бок с ними, предстоит бессмертие. Вот, собственно, и все, что я хочу сказать, предваряя свою беседу со скульптором Эрнстом Неизвестным, который недавно отметил свое 80-летие.[/i][b]– Начнем, Эрнст Иосифович, с последней вашей работы, которую вы мне показали, – с проекта памятника Дягилеву в Перми. Почему именно в Перми? И почему – Дягилеву?[/b]– Памятник мне заказал Пермский театр оперы и балета. Сергея Дягилева с Пермью связывало многое: в этом городе прошли его детские и юношеские годы, он потратил много сил и средств на названный театр, в котором уже после смерти Дягилева танцевал великий Нуреев, начинала Надя Павлова. В Перми открыт его музей. Когда мне предложили эту работу, это было неожиданно. Конечно, я давно знаю Серебряный век, но вырывался за его границы, находясь между русским драматическим авангардом и не принадлежа к «Миру искусства» по стилистическим и вкусовым качествам.Я обожал Коненкова, Врубеля – наиболее мужские, брутальные проявления авангарда. А вообще относился ко всему Серебряному веку как к лирической, изысканной вязи. Это и декоративный Билибин, и изысканные Добужинский и Сомов. Но, погрузившись в мир Дягилева, я вдруг ощутил, что мне он довольно близок. Почему? Потому что сама дягилевская философия, как я ее понимаю, – это не только изысканный мир театральных салонов.[b]– А что же это, по-вашему?[/b]– Оказалось, что вся жизнь Дягилева и его балета проходили под знаком, с одной стороны, русского патриотизма, а с другой – ницшеанского дендизма. Это история личной драмы и душевной раздвоенности, и это грандиозная трагедия. Я прочитал об этом все, что было возможно. В частности, я прочитал исследование заболевания Нижинского, а он, как известно, страдал душевным заболеванием, прочитал о его связи с Дягилевым, воспоминания Сергея Лифаря и так далее.Дягилев был личностью грандиозной. Это возрожденческая фигура. Он обладал необычайной художественной интуицией, являясь предтечей и зрелого Мейерхольда, и всего, что происходит в балете и театре даже сегодня. Он обладал невероятным видением талантов. Ведь он собрал всех, в том числе художников.Кто в Европе до него знал Бенуа, Бакста? Мне казалось, по неведению, что дягилевские сезоны – это великая художественная парфюмерия, а вышло, что я столкнулся с великим искусством, с шекспировской драмой. Поэтому задача моя оказалась очень сложной – отобразить в скульптуре два начала: элегантность балета и драматизм внутреннего мира его создателя. Я рад, что мне довелось решать ее в пластике.[b]– Мы встречались с вами больше десяти лет назад. Ваши творческие концепции изменились с тех пор?[/b]– Насколько я себя субъективно понимаю, в определенном смысле я рафинировался. Еще несколько лет тому назад я бы не мог взяться за такую работу, как скульптурный портрет Дягилева.[b]– Что значит рафинировался?[/b]– Раньше был, условно говоря, варварский размах, поскольку я был дитя веховского мышления, которое было экспроприировано Сталиным и в извращенном виде продолжало традицию утопического русского сознания – его титанические устремления к переустройству общества. И утопическое поле моего сознания – наследство российской культуры. Я отвергал советскую идеологию до последнего времени и, когда вдруг открыл, что и она построена по веховским утопическим принципам, конечно, будучи обезбоженной. Но со временем мой титанизм постепенно во мне угасал. Я понял, что небо можно видеть в чашечке цветка – необязательно лететь в космос. Когдато я был улиткой и тигром одновременно, и в качестве тигра мне хотелось из раковины выскочить, обежать весь мир и заставить его скульптурами. И отменить все, кроме хлебопашества и камнерезания. А сейчас я – улитка, которая хочет втянуть свои рожки как можно глубже в раковину. Поэтому, скажем, когда я леплю своего кентавра, я не таскаю глину тоннами, и не только потому, что я это больше не могу, дело не только в этом.Раньше, когда я лепил кентавра, я представлял себе облака, ветры, ураганы, которые над ним, и каких-то людишек, которые – под ним. Мой стиль за десять лет не изменился. Что же изменилось? Я всегда не любил публичности, светскости, а сейчас от замкнутости, одиночества получаю еще большее удовольствие.[b]– Но ведь ваши известные работы: скульптурный портрет Хрущева, даже иллюстрации к «Преступлению и наказанию» были, мне кажется, публичными, социально направленными![/b]– Люди, хорошо меня знающие, подтвердят, что я всегда уклонялся от политики. У меня нет ни одного диссидентского интервью или высказывания. Да, я дал интервью итальянской газете Corriere Della Sera, в котором объяснил, почему я считаю Подгорного дураком ([i]Н. В. Подгорный – в 60-х годах председатель президиума Верховного совета СССР[/i]. – [b]Ред.[/b]) Но в этом интервью не было ничего диссидентского! Я считал Подгорного дураком, потому что он не ответил на мое письмо, а был обязан ответить. И я решил его, дурака, наказать. А в принципе, повторяю, я уклонялся от каких-либо форм социального существования. Молодежь в свое время меня обожала, пыталась выбрать в какието представительные органы на съезде и в Союзе художников.Единственная властная возможность, которой я пользовался, проявилась на фронте, когда я был командиром. А все мое поколение – и успешное, и неуспешное – всегда занимало какие-то властные позиции: и самые высокие, и средние, и низкие. Мне это все чуждо. Больше того, во всех моих произведениях нет признаков времени. Дягилев – первое, где они появились: котелок, балетные костюмы, трость.Если вы внимательно присмотритесь к моим работам, вы не найдете в них примет времени: ни буденновских шашек, ни усов, ни бород даже! Уж не говоря о шароварах, костюмах, поддевках. Все мои герои в основном без волос, потому что и прическа – признак времени. Дело, конечно, не в этом, а в иронии, что называется, судьбы. Где-то наверху есть своеобразное чувство юмора: я прекрасно отдаю себе отчет, что значительные произведения искусства многовекторны. Без метафизики, веры в высшие силы не может быть искусства! Эта вера может и декларироваться, и содержаться в произведении искусства, не зная, что она есть. Но, конечно, в значительные произведения искусства всегда врывались и время, и политика. От политики не мог уйти ни один художник: ни Микеланджело, ни Леонардо. Я не хочу сравнивать себя с ними, но вектор политики через меня тоже проходил.[b]– Вы имеете в виду монумент «Жертвам политических репрессий»?[/b]– Я отверг название монумента: «Жертвам сталинских репрессий». Почему? Потому что я не считаю, что это – сталинские репрессии. В смысле – лично Сталина. И считаю куцым хрущевское определение: культ личности. И Мераб Мамардошвили, и Юрий Карякин, и другие мои друзья-философы одобрили мое название: «Жертвам утопического сознания». И я всячески, повторяю, отвергал попытки политизировать мой монумент – и Алесем Адамовичем, и другими друзьями-либералами, диссидентами. В массе своей они были журналистами – понимаете, в каком смысле? Но они не мыслили как скульпторы! Они не понимали, что скульптура не может быть журналистикой, как делала некоторые скульптуры советская пропаганда. Скульптура делается десятки лет, линия партии и линия диссидентства меняются, а скульптура – летопись вечности. Мне предлагали, скажем, у подножия монумента разложить мозаику – маску Сталина. Чтобы можно было топтать и плевать. Наши великие, уважаемые мной журналисты были на уровне Хусейна, который придумал сделать такое с Бушем. Это – рептильный, полудикий уровень. Я ото всего этого уклонялся, но меня это догоняет, это – ирония судьбы.[b]– Тогда поговорим немного о вашей судьбе. Вы ведь родились в Свердловске, Эрнст Иосифович?[/b] Да, и мои земляки меня чтут: даже крестильную ложечку нашли и раскопали в моей родословной много интересного. Я, например, не знал, что мой прапрадед служил 25 лет в царской армии.[b]– Был кантонистом?[/b]– Пока подтверждений этому нет. Еще они раскопали, что дед мой был купцом, очень богатым человеком, они нашли его страховки, документы на право собственности. А папа мой был белым офицером, два его брата тоже были белыми офицерами у Колчака и Деникина. Очень всем этим мои земляки гордятся, я стал провинциальным героем. На Урале прошли мои выставки, издан прекрасный каталог.[b]– А ваши исследователи не интересовались происхождением вашей фамилии?[/b]– Неизвестнов – старорусская казаческая фамилия, к тому же бандитская. Но и, наверное, кантонистская тоже.[b]– Вы человек занятой, тем не менее находите время поддерживать молодых…[/b]– Мной был создан Фонд по поддержке молодых художников России. В его руководство вошли такие люди, как Окуджава, Ефремов, даже министр культуры в него попросился. Там были и Гайдар, и теперешние мультимиллионеры. Моя задача была в основном поддержать ребят из провинции. Дело в том, что с ними, да и со всей советской культурой, произошла трагедия. Они – молодые, но воспитывались при советской власти, и стали похожими на... Представьте, у вас есть кошки, вы их оскопляете, выдергиваете зубы и когти и пускаете в лес, на охоту...То есть практически все воспитание делало из молодых людей послушных рабов, приучало их к тому, что государство, старший брат, будет о них заботиться при одном условии: если они будут послушными. Но поскольку в период всех оттепелей рамки дозволенного раздвинулись, молодые могли делать вещи достаточно интересные и профессиональные. То есть с голоду им умереть не давали. Были творческие союзы, которые обязаны были их подкармливать. Хоть и с барского стола, но все равно. И внезапно все это кончилось, наступил капитализм. Причем капитализм не европейско-американского толка. И люди вообще лишились каких-либо возможностей и перспектив.Когда-то я был анархо-синдикалистом: оставьте меня в покое, не кормите, я – волк, с рук не ем. Но только оставьте меня в покое, я прокормлюсь сам. Мы с Любимовым это обсуждали, он тоже говорил им: я прокормлю себя сам, оставьте мой театр в покое![b]– По-моему, об этом мечтает каждый настоящий художник…[/b]– Но оказалось, что это не так во всем мире! Возьмем Америку. Здесь есть фонды федеральные, этнические, религиозные, частные – их сотни. И найти грант, то есть помощь от этих фондов, ничего не стоит, надо только быть в курсе. Я знал Бродского, который жил на гранты, никакой профессурой он столько бы не заработал.Или вот автор недавно вышедшей книги обо мне, американец Альберт, получил несколько грантов, ездил на них в командировки в Россию, в Ригу, побывал везде, где когда-то бывал я. И познакомился там с моими друзьями, врагами...Возьмем Оскара Рабина. Этот российский эмигрант получил от мэрии Парижа такую мастерскую, какая ему на родине и не снилась. То есть везде в мире патронируют искусство.Меценатство в той же Америке имеет столетние традиции, американский закон его поощряет, учитывая пожертвования в налогах. Ничего этого в России нет. Ребята брошены как щенки, как котята. Где им соперничать с бандитами от искусства![b]– И вы решили им помочь[/b]…– Да, я решил поддержать молодежь, ухнув – тогда я это еще мог – в свой фонд кучу денег. Я давал гранты по 4 тысячи долларов, для тогдашней России это были огромные деньги. Но я не мог содержать аппарат фонда, платить налоги за его содержание. Я рассчитывал на членов моего фонда, среди которых были люди, называемые сегодня олигархами. Но они не дали ни копейки! Сейчас я понял, почему.Поддержка футбольной команды, спектакля для человека, заинтересованного в публичном имидже, есть не что иное, как пиаровская акция. А поддержать какого-то безвестного художника, организовать его выставку, которую, возможно, никто и не заметит, – для них нет смысла. А для чего? Достаточно купить какой-нибудь «Кинотавр» или какое-нибудь безвкусное шоу, где изображают что-то околосексуальное, чтобы ты прослыл великим меценатом.