В кровавый закат рассвета

[b]Прага. 1950 год [/b]Еду за границу! Впервые! Мне — двадцать три.Первая заграница в жизни! Перед отъездом прочитал все, что мог найти о Златой Праге. Один из старейших в Европе городов! Каждый камень в нем — сокровище. А ко всему, тут живут чехи, совсем «свои», славяне, вместе с нами сражались против Гитлера, советские танки принесли чехам свободу.Нашу делегацию с аэродрома привезли в самый центр города, в студенческое общежитие. Лето, каникулы, и все здание в нашем распоряжении. Наскоро перекусываем. Скорей бы на улицу! В Прагу! Сегодня день свободный, для обустройства. А завтра — за работу! Сказали, что будет общая экскурсия по городу. Но когда — никто не знает. А мне неохота болтаться по Праге скопом. Вот бы одному! Нельзя. Предупредили — только в группах, не меньше троих. Заграница! Надо постоянно быть бдительными.— Хочешь со мной? — вдруг почему-то выделяет меня среди других Вдовцов.— Но ведь можно только группой… Усмехается: — Со мной можно, как с группой.Борис Вдовцов в делегации особо приметен. Он в ближайшем окружении А. Н. Шелепина. Что-то вроде консультанта. Словом — «приобщенный». Хотя и молод, почти мой одногодок, но весьма важен. Не говорит, а изрекает.Еще бы! До Чехословакии побывал еще в двух странах. Так что — международный опыт! — Нужно мне по некоторым делам в центр… — сообщил, значительно наморщив лоб.Идем по пражским улицам, и я всю дорогу кручу головой. Что это? Градчаны? А где Карлов мост? Хорошо бы взглянуть на собор Святого Витта! Борис усмехается.— Ни к чему! Мы не туристы. Мы работать сюда приехали, а не глазеть на соборы.Вид у Бориса и на прогулке строгий. На худощавом лице брови сдвинуты, губы поджаты. Ступает небрежно, выставив плечи вперед, не выпуская рук из карманов. Глядит перед собой прямо, головой не вертит, как я, ясно: ждет его неведомое мне, важное для большой политики дело, о котором другим не положено знать.Я сейчас чувствую даже уважение к нему.Подходим к большому перекрестку, в центре которого прохаживается высоченного роста полицейский, подтянутый, элегантный, важный, как главнокомандующий.Автомобильного движения на перекрестке почти нет. Редкая машина проскочит. Вспыхивает красный глазок светофора. Пражане, как вкопанные, замирают на краю тротуара. Ждут. В Москве к такому не привыкли — всегда торопимся. Ведь улица-то пустая! Странно! Но коли тут такие порядки — подождем и мы. Однако Борис толкает меня плечом, лениво бросает: — Глупый порядок! Пойдем! Чего там! — и первым ступает на мостовую.Посередине мостовой у осевой линии нас останавливает свисток.Величественно, как классный наставник провинившихся школяров, полицейский пальцем манит к себе. Ну вот, нарвались! Подходим. Постовой лениво козыряет, так и не дотянувшись пятерней до фуражки. Что-то небрежно выговаривает.Невозмутимый, как всегда, Вдовцов не торопясь извлекает из кармана паспорт, протягивает полицейскому. Тот бросает короткий взгляд на красную обложку, на золотой герб на ней, на уверенные золотые буквы «СССР». Приподнимает бровь. «Дякую!» — козыряет при этом уже по всем правилам.Переходим улицу. Борис усмехается: — Понял?.. То-то! Мы с тобой не «всякие прочие шведы». С таким, брат, паспортом дорога везде! Мне не по себе. Кажется, вся улица настороженно, удивленно, разочарованно провожает нас взглядами.— Послушай! — говорю Борису.— Некрасиво все-таки получилось… У них свои порядки… — Старые порядки! Менять пора! Я не выдерживаю: — Ну, знаешь, не нам с тобой менять! Он косит в мою сторону темным в прищуре глазом и уничтожающе бросает: — Да что ты в этом понимаешь! Ха-ха! Сдерживаю шаг.— Дальше с тобой не пойду! — говорю твердо.— Не пойдешь? — на его губах ухмылка. — Ну-ну!.. Учти: одному ходить по загранице запрещено.Если с тобой что-то стрясется — пеняй на себя. Выгораживать не буду! Даже наоборот… И уходит, солидно поскрипывая своими утюгами-штиблетами.Стою в недоумении на перекрестке. Снова нарвался! Что скрывать — удручен. Еще наплетет на меня! Он же «приобщенный»! Но я уверен: прав полностью, если уж говорить о «нормах поведения». Нигде не позволительно быть хамом. Тем более за границей, тем более здесь, в Праге, такой красивой, подтянутой, доброжелательной, своей.В студенческое общежитие идти не хочется — до обеда свободен. Иду куда глаза глядят. Улицы вливаются одна в другую, уводят меня все дальше и дальше в глубину неведомого города, в загадочный мир. Будто попал на огромную выставку старинного зодчества и каждая улица на ней — новый зал экспозиции. До чего же хороша Прага со своими кривыми средневековыми улочками, потемневшими от возраста массивами мощных, как крепости, особняков, нацеленными в небо, словно остро отточенные карандаши, башнями костелов! Еще одна улочка, еще одна площадь… Еще одна… и вдруг в центре на гранитном постаменте — танк! Задрав ствол пушки, он даже в своей теперешней монументальной неподвижности кажется стремительным, разгоряченным битвой, рвущимся вперед, к победе.Наш Т-34! На зеркальную гладь мраморных плит склоняют свои головки алые маки… Именно он первым ворвался тогда в Прагу, чтобы принести ей свободу. Стою перед танком и думаю о тех, кто в нем находился. У них не было паспортов с въездными визами. Они не признавали светофоров на перекрестках. Перед ними на всем долгом пути от стен Москвы горел красный свет, а они на него шли. И именно поэтому на площади в Праге возле стоптанных гусениц танка который год цветут красные маки… Эти странички я взял из своей книги «Мы за границей». Вышла книга в издательстве «Молодая гвардия» в 1967 году. Я не провидец, но, кажется, уже тогда чувствовалось приближение беды… «Старые порядки! Менять пора!».Врезались в память эти ледяные, жесткие, директивные слова «приобщенного». Он-то знал, что к чему! И я не удивился, когда через пяток лет услышал о том, что Вдовцов назначен Чрезвычайным и Полномочным послом СССР в одну из развивающихся стран. У Вдовцова появилась отличная возможность менять там «старые порядки». Менял… Моя книжка, повторяю, вышла в свет в 1967 году… А ровно через год в Прагу снова ворвались наши танки… Но это случилось уже потом. А пока я в Праге, в первой в моей жизни «загранице». И строки эти уже из моего журналистского дневника того времени.Должность у меня в этой поездке вроде бы значимая: я — директор советского раздела Международной студенческой выставки. В Праге проходит Второй Международный конгресс студентов. Наша делегация самая многочисленная.Возглавляет ее сам А. Н. Шелепин, секретарь ЦК ВЛКСМ (будущий шеф КГБ, «Железный Шурик»). Но и тогда он был для нас человеком с самого, самого Олимпа. Именно он, будучи секретарем московского обкома комсомола, в первый год войны посылал в тыл к врагу на великий подвиг и на заклание юную Зою Космодемьянскую. О нем с восхищением писала Маргарита Алигер в своей поэме «Зоя».Главная цель студенческого конгресса — объединение миролюбивых сил в борьбе против зловещих замыслов американского империализма, который намерен разрушить мир на планете, растоптать страны, решившие по примеру СССР построить у себя справедливый мир социализма, и, конечно же, ее — Чехословакию, конечно же — Злату Прагу. Но во главе лагеря мира и социализма — Советский Союз, во главе сам Сталин. Значит, мир будет спасен! Коли мы «во главе», то в нашей делегации все «соответственно».И, конечно же, советский раздел международной студенческой выставки — самый солидный, занимает самый главный зал в здании бывшей городской ратуши, которая в центре города. Здание старинное, уникальное по архитектуре, именно такие и создают неповторимый облик Праги.По плану, утвержденному еще в Москве, в центре советского раздела требуется водрузить четырехметровую скульптуру Сталина, а под сводами зала — гигантский, в три метра высоты, герб Советского Союза. Понятно, скульптура вождя всех народов и герб — главные экспонаты выставки.Скульптура тяжеленная, из камня, из Москвы привезли на специальной платформе. Отвечавший за размещение экспонатов чешский архитектор, человек пожилой, разводил руками, мол, нельзя тут, в этом зале, ставить скульптуру, пол не выдержит, беда случится. Наверное, старик прав, ему виднее, он архитектор. Но как без него, без Сталина! Ведь еще в Москве сказали: «Надо!». Огромные деньги потратили на доставку.Я был в полной растерянности.Что делать? Отважился пойти к «самому». Слушая мои объяснения, Шелепин глядел на меня, прищурив глаза, внимательно, даже вроде бы с любопытством. Резюмировал: «Вы, видно, плоховато соображаете. И как это вас пустили за границу! Не поставить скульптуру товарища Сталина! Так этот ваш архитектор — натуральная контра! А вы… — махнул рукой: — Идите!».Я вернулся в ратушу. Навстречу шел этот самый «пан архитект», взглянул вопросительно. Я развел руками. Чех в ответ отрицательно покачал головой: нет, лично он этого делать не будет! А кто? А тут еще новая проблема: водружение герба! Зал высоченный, этажа в четыре. Укрепить герб под потолком возможно лишь одним способом — с улицы через большущий, из мозаики разноцветных стекол, витраж пропустить внутрь веревку и на ней подтянуть под потолок.Вызвали пожарную машину — она вытянула длинную раздвижную лестницу прямо к витражу.Принесли моток крепкой веревки.А кто полезет? Пожарные наотрез отказываются: не их это дело! Добровольцев из обслуживающих выставку рабочих тоже не нашлось… Понятно: не по душе им эта затея! Но ведь «Надо!». Значит, полезу сам! В детстве же лазил в Москве по крышам! Пожарный начальник протягивает мне листок. Моя переводчица Наташа, пражанка, получешка, ее мать из давней русской эмиграции, прочитав листок, округляет глаза: «Вы должны подтвердить, что лезете по доброй воле, и пожарные за вашу жизнь не отвечают». Ах вот как! Пожалуйста. Решительно расписываюсь. Чувствую себя героем. Раз надо, так надо! Родина требует. Взял моток веревки, молоток засунул за ремень на поясе — в витраже придется разбивать одно из стекол, чтобы просунуть веревку.Хватаюсь за металлические перекладины лестницы, делаю первый шаг с решительностью храбреца, готового на безрассудный подвиг во имя великой цели. Знай наших! Рядом с машиной Наташа, в ее глазах слезы — боится за меня. А это, наоборот, придает мне гонору. Забираюсь все выше и выше по сужающейся лестнице. Площадь подо мной с красной пожарной машиной, с огромной толпой зевак, задравших головы вверх, с синей кофточкой Наташи проваливается куда-то в бездну.Наконец добираюсь до вершины, которая кажется выше Эвереста. Пальцы судорожно сжимают перекладину. Оказывается, лестница на весу, карниза витража не касается да еще покачивается.Значит, придется сделать еще один шаг, уже над пропастью, чтобы упереться ногой в карниз. Неловкое движение и… Вытаскиваю молоток, делаю тот самый шаг — теперь я вроде бы воздушный акробат под куполом цирка. Упираюсь рукой в металлическую раму витража, поднимаю глаза вверх: чудо-то какое! В глазах рябит.Будто огромный павлин распустил передо мной свой хвост. Странно, стекла блестят как новенькие — чистые, ясные… Дожди их заботливо перемывают. Вот это овальное стеклышко в углу карниза мне и нужно разбить. Оно густо-синее.Как Наташина кофточка внизу в толпе. С одного раза и не одолеешь — толстое, литое, старинное! Как сама Прага… В руке молоток — взмах, и синее озерцо передо мной будет вдребезги. Внизу толпа, сотни людей, еще больше, чем когда лез. За вскинутыми подбородками не вижу, но чувствую их глаза, они, как иглы, — прямо мне в грудь. И там в толпе — синяя кофточка Наташи. А за стенами площади другие стены, над ними — крутые черепичные крыши, там, за крышами, в голубоватой дымке, — очертания старинного замка на горе. И вдруг мне кажется: смолкает городской шум, смолкает Прага. В руке — молоток. Всего один взмах. Нет! Не могу! Не могу! И… разжимаю пальцы. Молоток летит вниз, звякает по брусчатке мостовой возле стены ратуши, в зоне, откуда полицейские давно отогнали зевак — на всякий случай — вдруг сорвусь и кого-нибудь придавлю. Туда же, в эту зону, бросаю уже не нужный моток веревки. Спускаюсь.Внизу возле пожарной машины кто-то что-то мне говорит, и Наташа тоже говорит, даже тихонечко улыбается. А я ухожу прямиком по улице к студенческому общежитию.Общежитие пусто. Куда деваться? Полная опустошенность! Не вписываюсь я в мою «первую заграницу». Что-то не понимаю, должно быть… Хорошо Вдовцову: ему все ясно, даже его остроносым со скрипом штиблетам абсолютно ясно, куда идти.Конгресс начинается через три дня, и делегации, в том числе и наша, сегодня на каких-то встречах в городе — укрепляют международную дружбу. А мне что делать? В вестибюле большой ламповый приемник. Присел, стал крутить ручку… И надо же — Москва! Да еще и футбол! Играют «Динамо» и ЦДКА. Матч принципиальный! И вдруг неожиданная радость, даже счастье! Армейцы выигрывают! А я не первый год преданно — за них! Хотя бы сейчас что-то посветлело в моем настроении.В пять в столовую прибывает наша делегация — на чай. Во главе стола сам шеф. Как всегда суров, неулыбчив, сосредоточен.Голову склонил, глаз погружен в чашку с черным ароматным чаем.Что-то меня ждет… Тем более рядом с шефом — Вдовцов.Чтобы подавить в себе растущую тревогу, завожу разговор с соседями по столу. Мол, новостьто какая! Сам по радио слышал: «Динамо» запухло!».И вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. Шелепин! Через весь зал смотрит на меня, привычно прищурившись, словно вглядывается в самую мою суть.— И какой счет? — Три ноль. В пользу армейцев.Представляете, Александр Николаевич, два гола уже под конец игры. Один за другим… Шелепин ставит чашку на блюдце, медленно поднимается из-за стола, не взглянув ни на кого, направляется к двери. Все напряженно смотрят ему вслед.Вечером после ужина ко мне подходит Никитин, помощник главы делегации, человек, всегда чем-то озабоченный.— Значит, так, дорогой! Зайди ко мне! Получишь билет.— Билет?! Куда? На конгресс? — На поезд. В Москву. Завтра в пятнадцать ноль-ноль! Я опешил: — В Москву? Но ведь конгресс еще не начался. Потом по выставке дела… Он перебил: — Ничего! Домой! Домой! Домой! А конгресс мы уж проведем как-нибудь без тебя.Когда на другой день я выходил из общежития с чемоданом в руке, мне встретился Вдовцов.Улыбнулся: — В отечество? Ну, ну! — он вроде бы сочувственно повздыхал, легко посмеялся. — Ты, конечно, даешь. Шутник! Из герба Советского Союза молот выронил на мостовую. И со скульптурой тоже — не того! А вчера за чаем такое учудил! Неужто не знаешь, что шеф за «Динамо» всю жизнь болеет. А ты на весь зал: «Запухло!». Такие вещи о начальстве надобно знать… Бывай! На вокзале меня провожала грустная Наташа. Когда поезд тронулся, я стоял у приоткрытой двери тамбура и смотрел на уходящую от меня Прагу, на перрон, на котором долго виделась синяя кофточка Наташи.[b]1960 — 1998 годы [/b]Их встречать мы отправились вдвоем — Ян Петранек, корреспондент ЧТК в Дели, и я. Встретили где-то в самом центре раджастанской пустыни. Они добрались на своих «Татрах» напрямую из Пакистана в Индию. И вот перед нами те, кто отважился бросить вызов неведомым пространствам планеты. Один блондин, другой брюнет, рослые, крепкие, улыбающиеся, такие знакомые по фотографиям в газетах, всемирно известные. Пересекли Европу, оба американских континента, Африку, теперь под колесами их «Татр» Азия… Еще не один год пути! Зной в пустыне невыносимый — на наружных термометрах, установленных на «Татрах», в тени — плюс 44! — Вот как горячо мы вас встречаем! — смеялся Петранек.Они не ожидали встречи.— Надо же! В самом центре чужой пустыни вдруг совсем «свои» — чех и русский! Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд свободно говорили по-русски.— Ну что там в Москве? Рассказывай! Ехали по пескам индийской пустыни и говорили о Москве, о Праге.Подружились сразу же. Потом вместе с ними на «Татрах» проехали по дорогам Индии, по индонезийскому острову Ява. Я уже завершил свою собкоровскую миссию в Индии и вернулся в Москву, когда они прибыли из Японии во Владивосток. Прислали мне телеграмму: «Мы почти дома! Едем!».Выехал к ним навстречу во Владимир и оттуда на таких знакомых мне «Татрах» — в Москву.За рулем сидел Ганзелка, и всю дорогу мы говорили, говорили. Не об их необыкновенных приключениях — «Прочитаешь потом в нашей книге». Речь шла о политике.— Мы объездили множество стран. Потому можем сравнить и делать выводы, — объяснил Ганзелка. — Видели особенности политики СССР в мире. Увы, далеко не всегда она разумна. Вы бы завоевали куда больше друзей, будь политика эта более гибкой, не опиралась бы прежде всего на силу, команду, на поиски неприятеля… Вот бы обо всем этом рассказать Хрущеву! И попросил: не смогу ли я в Москве организовать им встречу с Хрущевым. Они ему и расскажут. На нашу общую пользу.В Москве я сразу же позвонил Алексею Аджубею, которого хорошо знал. Тот заколебался: не такто просто! О подобных встречах договариваются заранее. К тому же Никита Сергеевич сейчас вне Москвы. И все-таки Аджубей обещал попробовать. Согласился: встреча такая могла бы быть полезной! А через несколько дней я подъехал к гостинице, чтобы отвезти Иржи и Мирослава к себе домой на ужин, и сообщил им потрясающую новость, которая только что поступила в «Правду», где я тогда работал: Хрущев снят! Вместо него, судя по всему, — Брежнев.И в моем доме до глубокой ночи опять разговор, опять все о том же — о политике. «Ну скажи, скажи, что ты думаешь о Брежневе?». Что думаю? В мае пятьдесят шестого «Комсомольская правда» послала меня в командировку в КНДР — писать об этой стране, которая тоже решила построить социализм. И вдруг в Пхеньян прибывает с визитом Л. И. Брежнев, тогда еще просто секретарь ЦК. И сразу же все советские журналисты, которые были в наличии в Пхеньяне, оказались мобилизованными — сопровождать высокого гостя в поездке по Северной Корее.С нами, журналистами, Леонид Ильич был доброжелателен. Во время поездки по стране в правительственном поезде временами запросто заглядывал в наш вагон, даже сыграл с нами партишку в «подкидного». Он уже тогда отлично понимал: именно журналисты могут создать ему подходящий имидж. Но запомнился мне Брежнев другим. В Пхеньяне на вокзале его провожал сам Ким Ир Сен.Прощаясь, Брежнев обнял корейского вождя и громко, с явным расчетом на стоящих поблизости нас, журналистов, заявил: «Пускай империалисты не надеются, что сумеют сбить страны нашего социалистического лагеря с их правильного пути. Советский Союз немедленно пресечет любую такую попытку».И поднял над головой руку со сжатым кулаком, вроде бы комуто угрожая.Это было в мае пятьдесят шестого. А в ноябре мостовые Будапешта окропились кровью восставших. В город вошли наши танки. Кулак будущего генсека, оказывается, был не для показухи.А что будет теперь? Мои чешские друзья искали в Москве встреч с теми, кто имел собственное мнение. Что думает интеллигенция о перевороте в Кремле? Что Советский Союз и другие страны соцлагеря могут ожидать завтра? Я знакомил чехов с писателями, журналистами. Особенно откровенный разговор у них был с Евгением Евтушенко. Тот решительно заявил: «Не нравится мне все это! Как бы снова не запахло сталинизмом!». Привез я гостей в Подмосковье, в поселок Николина гора, на дачу к Петру Леонидовичу Капице. Знал его хорошо — дружил с его сыновьями. Запомнились слова великого ученого, будущего нобелевского лауреата, который и в политике искал логические основы. Он сказал: «К сожалению, все мы зависим не от логики, не от здравого разума, а от настроений кремлевских вождей».Когда провожал своих друзей в завершающий этап их великого путешествия по миру, теперь уже в милую Прагу, Ганзелка мне сообщил, что попытаются вскоре прилететь снова в Москву, хотя бы на один день. Будут добиваться встречи уже с Брежневым и то, что не смогли сообщить Хрущеву, скажут новому генсеку.Они добились задуманного, выполнили свой «братский долг».Генсек их принял в Кремле. При встрече каждого обнял, всякие слова добрые произносил — о дружбе, братстве, солидарности, чаем хорошим угощал. Однако о том, что главное вынесли друзья-чехословаки из своего путешествия, слушал в пол-уха. «Знаю, знаю! Мне докладывают. Делаем выводы, принимаем меры…».Меры были приняты. В ночь с 20 на 21 августа 1968 года границу Чехословакии пересекли танки стран Варшавского договора и вошли в Прагу: навести там «порядок», вернуть страну на «правильный путь».Дни эти запомнились на всю жизнь. Первой ранним утром позвонила мне моя приятельница Карла Вурдак, собкор восточногерманской газеты «Нойес Дойчланд». Тогда, тридцать лет назад, Карла, как и ее муж Вилли, корреспондент АДН в Москве, была праведной коммунисткой, во все, во все верила! И вдруг! Мы встретились с ней на Пушкинской площади. Ее глаза были полны слез: «Почему? Почему? Они ведь только хотели жизнь сделать лучше, а на них — танки! Позор-то какой! Значит, мы с тобой тоже вместе с танками? Тогда зачем мы?».Мимо проходила пожилая женщина, увидала залитое слезами лицо Карлы, осторожно поинтересовалась: «Беда, что ли, какая у вас?». Карла ответила: «Не только у нас, у всех сегодня — беда!».В редакции «Правды» для меня началось самое решающее. Девушка из досье международного отдела, почему-то с опаской оглянувшись на дверь, положила мне на стол листок бумаги и прошептала: «Прочитайте и немедленно верните!». Это был листок так называемого радиоперехвата. Существовала такая полусекретная служба: информировать «приобщенных» и «допущенных» о том, что вещают о нас «вражьи голоса».Я прочитал и остолбенел: из придавленной гусеницами советских танков Праги ко всем нам, а ко мне лично, по-русски, по радио Праги обращался Иржи Ганзелка.Врезалась в сознание фраза: «Неужели вы, наши советские друзья, неужели вы, академик Капица, неужели ты, Женя Евтушенко, неужели ты, Леня Почивалов, верите, что мы предатели?».Я входил в группу специальных корреспондентов при главном редакторе «Правды». Нас, спецкоров, по очереди приглашали в кабинет к М. В. Зимянину. «Мы хотели бы вас срочно командировать в Прагу… Понимаете, надо!». Казалось, главный редактор не приказывал, а просил. Геннадий Лисичкин, Юрий Карякин, Юрий Черниченко… Не согласился никто. Я тоже.Надо же! Времена-то какие наступили! Нашли в себе силы отказаться! Значит, что-то меняется в нас самих. Не только в Будапеште, Праге, но и в Москве. В редакцию пришло сообщение: собкор «Известий» Борис Орлов самовольно улетел из Праги в Москву: отказался восславлять советское вторжение. Потом поступила уже совсем невероятная новость: на Красной площади у Лобного места семеро отважных людей, мужчин и женщин, подняли над головой плакаты протеста: «Руки прочь от Праги!».Их, разумеется, сразу же схватили стражи порядка, увезли в кутузках за решетку. Мы с удивлением и восхищением повторяли их фамилии: Горбаневская, Богораз, Делоне… Ничего подобного никогда на Красной площади не бывало… А мы? Подумаешь, не решиться разбить стекло в витраже в центре Праги или отказаться в эту Прагу ехать, чтобы не лгать! Вовсе не подвиг! Что-то надо делать. Прав Евтушенко, наследники Сталина по-прежнему командуют нами.Что-то надо делать… Собрались на окраине Москвы в пустующей квартире моей матери: Лен Карпинский, Егор Яковлев, Георгий Куницин — все трое члены редколлегии «Правды», Тимур Гайдар — зав. военным отделом редакции, драматург Михаил Шатров… Самый решительный Лен Карпинский предложил с верхнего яруса торгового зала ЦУМа швырнуть вниз, в толпу, пачку листовок… А у меня была идея: сделать заявление в иностранной печати.Были другие робкие предложения… Вот так поволновались, пошумели и разъехались в полном ощущении своего бессилия. И все-таки кары не избежали. Вскоре одного за другим нас стали убирать из «Правды». В ее правду мы уже не вписывались.А тогда из дома матери я помчался в кассу Аэрофлота, взял билет в Крым, потом — в редакцию: подал заявление об отпуске.Мне казалось, что там, в Крыму, в знакомом Коктебеле, в писательском Доме творчества, отгорожусь от едкого сознания нашего бессилия, перед тупостью и амбициями кремлевских властителей. Но получилось все наоборот.Евгений Евтушенко, Василий Аксенов, Анатолий Приставкин… И, конечно, в кружок и размышлять: что делать? Извечный вопрос русской интеллигенции. Но кто-то из собравшихся знал, что именно делать: с полыхающими глазами, с жестко перекошенным ртом перешагивает порог комнаты, где мы все собрались, Евтушенко: — Послушайте! Вот только что, только что… Проводит рукой по собранному в глубоких морщинах лбу и тихо-тихо, будто в заклинании: …Танки идут по Праге В кровавый закат рассвета, Танки идут по Правде, Которая — не газета! Когда прочитал все, что было на этом листке, положил на стол другой: — Телеграмма протеста! В правительство. Могу подписать один я, чтобы вам всем не рисковать.Но если хотите… Хорошо, но как телеграмму отправить? На почте наверняка не примут — натуральная антисоветчина! Взглянули на меня. «Ты ведь из «Правды». Покажи на почте удостоверение. Мол, надо! И все тут!».Чуть позже, также по-своему, к этой акции протеста присоединился и Андрей Вознесенский.Стихотворение для камуфляжа он назвал «Очень старая песня», но нам, слушавшим его, было ясно — опять же о Праге: Пой, Георгий, прошлое горит.На иконах — конская моча.В янычары отдали мальца Он вернется — родину спалит.И из этой песни, старой и такой сегодняшней, запомнилось особенно: …Не свои ль сжигаем алтари? Где чужие — можем различать.Только вот не знаем, где свои… Когда из Крыма вернулся в Москву, то в своем почтовом ящике обнаружил письмо. Из Праги! От Наташи. Она писала: «Я слушала, как грохотали на улице танки. Они проходили и мимо той самой ратуши, на которую ты забирался по пожарной лестнице. Моя мама стояла у окна и все повторяла: «Нет! Нет, это не наши танки!».Ведь правда, Леня, не наши?».В мае нынешнего года я был в командировке в Потсдаме. Конечно же, позвонил в Берлин Карле.Последний раз мы встречались давно, в тот год, когда было провозглашено объединение Германии. Тогда еще был жив Вилли.Улицы Берлина заполняли ликующие толпы. Люди шли к Бранденбургским воротам на митинг. И в этом людском потоке мы были тоже — Карла, Вилли и я. А потом сидели в каком-то уличном кафе, пили шампанское — за новую Германию. И нам казалось, что у всех нас начинается новая молодая, счастливая жизнь, утренние рассветы в ней уже никогда не будут кровавыми.Вот и сейчас отыскали в Берлине то самое кафе и, кажется, тот самый столик, где сидели втроем.Вот здесь сидел Вилли с бокалом шампанского и говорил: «Как хорошо, что мы есть друг у друга».— А ведь тогда, в августе шестьдесят восьмого, Вилли тоже отказался ехать в Прагу, — сказала Карла. — И у него были на работе, в АДН, великие неприятности.— А помнишь Москву, Пушкинскую площадь? Неужели прошло уже тридцать лет? — Увы, прошло. И где-то в них, в этих летах, — мы… Вышли из кафе, направились к вокзалу: мне пора в Потсдам. На одной из улиц Карла сдержала шаг, постучала каблуком туфли по асфальту: — Именно тут проходила Берлинская стена! Трудно поверить, что именно тут. Правда? — Ее уже давно нет, вроде бы и не было… Она задумчиво улыбнулась: — Значит, за те годы мы все-таки что-то сделали… [i]Недавно мне выпала честь: в своих стареньких «Жигулях» я вез по Москве Ларису Иосифовну Богораз. Вез на совещание. Создавался подготовительный комитет по проведению в Москве встречи творческой интеллигенции, связанной с этим горьким тридцатилетием. Встретимся, подумаем все вместе: все ли сделали за эти 30 лет, чтобы не слышать грохота танков, и что делать дальше. Акция эта состоится как раз там, на Пушкинской площади, и тоже 20 августа.Меня попросили подвезти на наше совещание Ларису Иосифовну. О прошлом в пути не говорили, все давно известно, больше толковали о Москве, о том, как она меняется, где в лучшую сторону, где в худшую.На Садовом кольце перед тем самым тоннелем, где в тот грозный для страны день погибли трое молодых москвичей, пытаясь преградить путь танкам путчистов, сзади к моей машине пристроился сверкающий лаком новенький солидный «Мерседес». Настойчиво сигналил и гудком, и фарами, требуя уступить дорогу. Наверняка новый русский, бизнес торопится делать.— Да пропустите вы его! — сказала моя спутница. — Ведь у него одна дорога. А у нас с вами другая. У каждого — своя… [/i]