Я знал, на что обрекаю себя…

При жизни его называли загадкой, когда его не стало – написали, что свою загадку он унес в мир иной, и никому отныне не дано ее постичь. О Геннадии Бортникове всегда говорили, осторожно подбирая слова, чаще всего употребляя одни и те же выражения – человек не от мира сего, магнетическая личность, странный, неземной красавец, волшебного обаяния мужчина. Он не давал интервью, ни с кем не водил близкую дружбу, его имя не мелькало на страницах газет.[b]Кем был этот таинственный артист на самом деле? Своими воспоминаниями с «Вечеркой» согласилась поделиться близкий друг артиста, журналист Вера НОВИКОВА.[/b][b]Загадочный итальянский принц[/b]Когда в 1969 году Геннадий Бортников сыграл Раскольникова в спектакле «Петербургские сновидения» (по роману Достоевского «Преступление и наказание»), театральная Москва буквально пала ниц. Это было явление. Явление абсолютно нового героя сцены – героя странного, утонченного, сложного, нездешнего. В молодом Бортникове все было особенным – полное душевное и физическое единение с персонажем, безупречная внешность, бархатный голос и музыкальность интонации, пластика профессионального мима, не то человека, не то дикого животного.Но самым непостижимым было то, что Бортников во все это не играл. Он обладал сущностью Принца. Качествами, которые нельзя ни сыграть убедительно, ни достоверно сымитировать. В идеале ему нужен был свой театр, в реальности театр должен был работать на него. Победила реальность в лице Юрия Завадского, который делал репертуар «под Бортникова» – Достоевский, Белль, а позже Пинтер, Беккет, Ибсен, Пушкин. Бортников собирался играть Коперника – человека, устремленного к звездам, репетировал «Гамлета» – героя, одержимого безумием, идеально подходящие ему роли. Внезапная кончина Завадского навсегда похоронила эти проекты.Но и позже в театре к нему относились трепетно – директор Валентина Панфилова чутко прислушивалась к его душе, пытаясь вместе с главным режиссером Павлом Хомским подобрать ему особые роли… Но об этом – ниже.А по Москве тем временем ходили слухи! И какие! Бортников отказывался от любых интервью. И, не имея никакой информации, журналисты писали свои «сценарии» по обрывочным сведениям. Говорили, Бортников воспитывался в Австрии, там провел юные годы. Что его мать была итальянских кровей…[b]Русский Жерар Филип и его кошки[/b]Во Франции, куда в 1966 году он приехал со спектаклем «В дороге», критики-снобы окрестили его русским Жераром Филипом, а местные буржуа-миллионеры давали ему театр, лишь бы он навсегда остался в Париже.Но Бортников почему-то вернулся, а потом годы напролет отшучивался: «На кого мне оставить дворовых кошек?» Каких кошек, при чем тут кошки? Оказывается, с кошками он водил близкую дружбу, в отличие от людей. Каждое утро, выходя из новоарбатской высотки, он шел в театр, петляя старыми московскими двориками, где обитали брошенные зверушки. Для них в его сумке всегда имелся пакет съестного. Убогие псы и хромые кошки провожали Бортникова до дверей служебного входа театра и покорно ждали окончания спектакля, чтобы в почетном эскорте доставить обратно домой.Как-то раз в нашем разговоре я сравнила его с Анной Маньяни. Она тоже шла на работу в киностудию по сырым лабиринтам Вечного города с мешком провизии для бездомных животных. Я сказала Гене: «Когда ее не стало, в газетах написали: «Маньяни веками будут оплакивать все кошки Рима!» Он улыбнулся и сказал: «Так и обо мне потом скажут».[b]Уникальное интервью[/b]Мы познакомились в 2003 году через общего друга, школьного приятеля Гены, поэта Юрия Беляева. Я сразу попросила Бортникова дать мне интервью. Интервью? Неужели не знаю, что он никому ничего не рассказывает? Знаю, но ведь нельзя столько лет все носить в себе. И он неожиданно согласился.Я шла на интервью, ожидая услышать его жалобы и сожаления.Ничего подобного! В Бортникове не было надлома, не было ностальгии по прошлому. Я обнаружила очень гордого мужчину, ироничного и самодостаточного, которого держал крепкий внутренний стержень спасительной отстраненности.Да, он понимал, что его театр давно закончился. Ну и что? У него полно других творческих планов. В его позиции было столько мудрости, философии, ума... Никогда не позволять себе заигрываться до потери сознания, всегда помнить, что спектакль ограничен по времени. Занавес закроется, артист спокойно снимет грим.То ли я нашла нужные слова, то ли ему надоело молчать, то ли нас действительно свела судьба – не знаю и по сей день, но актер-загадка дал мне свое первое (и единственное!) откровенное интервью.Забегая вперед, скажу, что потом мы подружились и регулярно перезванивались. Возвращалась домой после работы, а на автоответчике его голос: «Это Бортников. Перезвоните!» Мы даже успели поработать вместе (я перевела для него пьесу).Почему все говорят, что он одинок? Так ли это на самом деле? Почему мало играет в театре? Как уживается с собственной невостребованностью – ну как было избежать подобных вопросов?[b]«Любовь народа есть, а в аптеку сходить некому»[/b]– Я знал еще в юности, на что обрекаю себя, становясь артистом, – сказал мне Геннадий. – И что будет потом, когда все закончится. Я выстроил внутри себя броню, защитный слой, в который не допустил ни славу, ни безумие, которое творилось вокруг моего имени, – никого и ничего. Я заставлял себя рисовать, писать, сочинять стихи, чтобы защититься от лицедейства – занятия смертного.Мой добрый друг, великая Раневская, годами сидела без работы. Любовь Орлова, более тридцати лет играла в спектаклях, которые можно было пересчитать по пальцам. Такие актрисы считали неэтичным навязывать себя, стучать кулаками, требовать себе пьесы. Никто в театре о них не заботился. Помню, Раневская както сидела у меня в гримерке, усталая, после спектакля, окруженная цветами. Все заходили ее поздравлять, а она говорила: «Вот, любовь народа есть, а в аптеку сходить некому». Она дожила до преклонных лет и каждый день пыталась выходить из этой ситуации с юмором.Одиноко было ей в творчестве. Она часто повторяла: «Я такая старая, что еще помню порядочных людей». Она умела зло, открыто и остроумно укорять людей, от которых полностью зависела в том безысходном положении, в котором благодаря им оказалась. Этим качеством я никогда не обладал. В последние годы, когда ее организм неудержимо сдавал, Сергей Юрский чудом уговорил ее сыграть в пьесе Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше». Это оказалось для нее слишком мучительно. Она безумно хотела играть, но понимала, что сил нет и многое упущено.Ведь актерский организм должен быть в постоянном тренаже, не растрачивать себя на житейские восприятия. Она жаловалась мне, что дряхлеет, путает текст и вынуждена требовать дежурства за кулисами суфлера. Так это ее огорчало. Ее преследовал страх всех великих людей – хотелось уйти красиво. Она прекрасно понимала, что доигрывает свою жизнь, и видеть это было больно.Наблюдая за этим со стороны, я знал, что когда-нибудь и со мной случится подобное, ведь моя счастливая театральная молодость пришлась на советскую власть, но я твердо знал – страдать не буду. Буду готов к выживанию в новых условиях.Но… когда это все же случилось со мной – спектакли снимались из репертуара или выходили из моды, я терял роли – не могу сказать, что оправдал собственные ожидания. Стал пить. Принимать наркотики. Но немного и недолго. Потом понял, что это не спасение, а игры в прятки с тем, что изменить нельзя.[b]«Французский звездопад»[/b]– Я действительно имел успех в Париже. Именитые люди, среди которых, кстати, семья месье Доминик, знаменитых владельцев сети русских ресторанов во Франции, светская буржуазная дама Гала Барбизон, в один голос умоляли меня остаться, обещали заняться организацией моей карьеры в любом театре столицы, на выбор, обещали любую сценическую площадку. На мои спектакли тогда пришел весь бомонд. Меня похлопывал по плечу Ив Монтан, подходили Симона Синьоре, Даниель Даррье. После выступлений звезды посещали нас на фуршетах и приемах в посольстве. А с Аленом Делоном мы как-то встретились наедине в ресторанчике «Бильбоке». Все это меня не остановило, и все же вернулся в Союз…Один мой знакомый театральный художник, имеющий родственников во Франции, говорил всем: «Бортников – полный идиот! Он поставил на уши весь Париж! Ему такую рекламу там сделали! Ни один богатый самодур никогда бы не позволил себе выкинуть столь сумасшедшие суммы на продвижение одного артиста. А он, видите ли, отказался и вернулся домой в однокомнатную квартиру. Не смог!» Да, не смог. Мое искусство – искусство слова. И не только слова.Как мог я навсегда распрощаться со школой, в которую с юности фанатично верил?[b]«Я боялся порвать свои струны…»[/b]В те дни я все время думал о Михаиле Чехове, которого судьба заставила покинуть Россию в конце 20-х. В Голливуде, где он, в конце концов, оказался, ему была уготована роль педагога и теоретика.Он лишился своих корней. Этого я боялся больше всего. Порвать свои струны. К тому же я плохо знал язык, а чтобы играть на сцене, им нужно владеть в совершенстве. На обучение ушли бы годы, прошла бы молодость, это не по моему темпераменту. В кино еще можно слукавить и обмануть зрителя, но в драматическом театре на чужой земле ты обречен навсегда остаться иммигрантом. К сожалению.Вот такие сомнения меня и удержали в России. Да и планов на родине было много. Я до сих пор не сожалею о том, что вернулся.[b]Зов предков[/b]– По линии матери в моих жилах течет итальянская кровь предков по фамилии Форели, – открыл мне Бортников тайну своего происхождения, – по линии отца – кровь старинных петербуржцев.Мой дед по материнской линии занимал высокий пост в отделе государственно-дипломатической корреспонденции и слыл глубоко образованным человеком. Имел чин, форму. К юбилею царской семьи был удостоен серебряной медали как почетный житель Петербурга, принесший много пользы на государственной службе.Кончил дед трагически. В смутные времена на него напала и потоптала конная охрана, после чего он заболел и скончался. Что касается отцовской линии – то моя бабушка, его мать, хотя всегда и утверждала, что она исконно русская, почему-то на старости лет вдруг начала произносить фразы на шведском и финском языках.[b]«Я никому не верил…»[/b]Он так и не создал семьи, но понимал, что это не его судьба: – Я никогда не был одинок в бытовом смысле этого слова, – сказал мне Геннадий, – но, конечно, я прекрасно понимаю, что не создал в жизни главного – семьи. Не накопил состояния, не построил особняк. Впрочем, когда пробьет последний час, какая будет разница, где умирать, в роскошном особняке или в однокомнатной квартире?…Иногда задаю себе вопрос: может, я просто не встретил своего человека? С первого дня моего появления на сцене я сразу окунулся в безумный успех. Меня душили щедрыми подношениями. Но я никому не верил.Я понимал, почему людей тянуло ко мне, как мотыльков на яркий свет. Сомнения обрубали мне крылья. Я все подвергал сомнению. «Не-е-ет, – думал, – со мной это не пройдет. Ты хочешь закрутить отношения только потому, что я звезда. Это все отравило. Хотелось одиночества, уединения. Пусть я буду один, но зато не обманутый, не преданный».[b]Юноша пылкий…[/b]В последние годы он почти не играл. Говорили, во всем виноват родной театр, который не давал Бортникову новых ролей, но, как оказалось, то были слухи, пущенные недоброжелателями.Оказывается, роли ему предлагались постоянно, как в «Моссовете», так и на других сценических площадках, а он от них отказывался. Говорил, что его звала во МХАТ Татьяна Доронина – в любое время и на любой спектакль, звали играть главную роль в пьесе «Возвращение Чацкого в Москву». Несколько лет назад Бортников отказал французскому кинорежиссеру Пьеру-Анри Сальфати, звавшему его в партнеры к кинозвезде Чеки Карио во франко-русский фильм «Счастье», на роль инфернального профессора Шереметьева.Сальфати прождал два с лишним часа, но Бортников так и не приехал подписывать контракт на «Мосфильм». Эта роль была блистательно сыграна впоследствии Сергеем Юрским.Почему? Может, многое казалось неинтересным? А может – ему категорически не хотелось играть в новом для себя возрастном амплуа? Главной трагедией, на мой взгляд, Бортникова-артиста было вовсе не забвение публики или невнимание театральных боссов, а личная невозможность перехода в другую возрастную категорию. Только и всего. Мало у кого хватает на это мужества. У него не хватило.Когда мы общались, я видела перед собой мужчину лет пятидесяти, не больше, хотя знала – ему хорошо за шестьдесят. Отменная стать, выправка, энергичные движения, темпераментная речь. А как же он был красив, как завораживающе звучал его голос! Он искренне ощущал себя молодым, искренне не понимал, как натянуть на себя маску старца.Не зря его всегда сравнивали с Жераром Филипом. Бортников им восхищался, мечтал переиграть его роли, но успел лишь сделать одного Октава из «Капризов Марианны» – предпоследнюю роль Филипа на парижской сцене, в которой он вышел на 37-м году жизни. Эту роль Бортников подхватил в свои 67, ровно тридцать лет спустя и тоже накануне собственной гибели.А вот Сида – не успел, и князя Мышкина тоже, не успел сыграть Жюльена Сореля и Лоренцаччо, Алексея Ивановича из «Игроков» и Фауста–Мефистофеля не успел.И еще одно символичное совпадение. Незадолго до кончины Жерар Филип записал радиопостановку «Маленький принц»…Незадолго до смерти Геннадий Бортников записал аудиопьесу «Маленький принц»… Филип умер молодым. Бортников, в каком-то смысле, тоже. Для театральной сцены.Как-то спросила его: не жалеет ли, что так и не сыграл Гамлета? Может, еще не поздно? Ведь Лоуренс Оливье говорил: Гамлета надо играть в двадцать, а как его играть, понимаешь лишь в шестьдесят.Бортников ответил: «Конечно, я и сейчас могу сыграть Гамлета, но, увы, подобная идея сегодня возможна лишь в качестве смелого эксперимента. Я и Ромео могу сыграть. Пригласил бы Маргариту Терехову на Джульетту, сели бы мы оба в золоченые кресла, нам бы поставили свет, и мы сыграли бы двух влюбленных так, что все бы в нас поверили».Но, видимо, это был самообман, что косвенно подтверждает и еще одна история. В 2006 году молодой московский драматург предложил Бортникову пьесу-фантазию «Поезд на Петербург», в которой речь шла о постаревшем князе Мышкине, доживавшем свои последние дни в швейцарской психиатрической клинике. Реализовывать постановку собирался ведущий режиссер Малого театра Владимир Драгунов. На первой же встрече с Бортниковым в гримерке Театра им. Моссовета, режиссер услышал: «Я не представляю себе, как мне играть старика…»[b]Принца и князя больше нет…[/b]Существует непреложная, давно ставшая банальностью, истина. Люди смертны – Искусство вечно. Посмею с этим не согласиться.Лично для меня 24 марта 2007 года умер князь Мышкин. Умер Маленький принц. Умер Ганс Шнир. Умерли многие «литературные ангелы», которых он не успел сыграть, а ведь до Бортникова эти герои существовали десятки лет.Почувствуйте, как это горько, когда тот, кого вы считали бессмертным, на кого пытались равняться в далекой чистой юности, умер.Князя Мышкина больше нет.[i][b]Автор выражает личную благодарность директору музея Марии Станиславовне Комаровой за предоставленные материалы[/b][/i]