Войнович покончил с Чонкиным

[b]Сегодня свой 75-летний юбилей отмечает знаменитый писатель Владимир Войнович. Его судьба полна противоречий и парадоксов. Ярый антисталинист, он появился на свет в Сталинабаде (так в 1932 году именовался Душанбе). После того как будущий писатель дважды не был принят в Литинститут, он поступил в педагогический Институт имени Крупской (опять же, привет вождям революции), который, впрочем, не закончил. В 1980 году брежневским указом он был лишен советского гражданства, сейчас же – гражданин мира – Владимир Войнович, несомненно, является одним из самых любимых на родине писателей. В чем можно было убедиться, побывав недавно на Московской международной книжной ярмаркево время презентации завершающей книги в трилогии о Иване Чонкине «Перемещенное лицо».– Владимир Николаевич, когда мы с вами беседовали в прошлый раз, вы сказали, что Россия догоняет Запад, где книг уже почти не читают. Но на презентациях ваших книг за автографами выстраивалась вполне приличная очередь. Не изменили эти встречи ваше мнение, не кажется ли вам, что сейчас люди стали больше читать, чем раньше?[/b]– Нет, не изменили. Книги, конечно, читают, но сказать, что больше, чем раньше, я не могу. К тому же сейчас появилось очень много книг специальных, которые зачастую вытесняют художественную литературу, скажем, книги по экономике или компьютерам. И это процесс неизбежный, так что мой прогноз не сбыться не может. Вообще прежняя жизнь больше располагала к чтению, сейчас же все обстоятельства жизни и даже свобода сама по себе враждебны литературе.Потому что в те годы у человека было мало возможностей для личной инициативы, мало кто мог себе позволить провести отпуск в Турции или на Канарах, и поэтому большее время посвящалось книгам. В закрытом обществе человек искал ответы на свои вечные вопросы прежде всего в книгах. Сейчас же все заняты, думают о том, как заработать, куда вложить деньги, читают «Биржевые новости». Поэтому книга становится не так важна, и ответы на те же самые вопросы ищут уже не в книгах. Кто-то в церкви, а кто-то у психоаналитика...[b]– И каково же писателю, который осознает, что его роль и социальное значение становятся все меньше и меньше?[/b]– Конечно, немного обидно, но ведь глупо жаловаться на прогресс. Оказывается, для того чтобы литература процветала, нужно некоторое внешнее давление. Я сравниваю положение писателя с положением врача во время чумы. Во время чумы врач очень уважаем, его роль необычайно высока, потому что он входит в чумной барак, рискует своей жизнью, спасая других. А потом, когда чума кончается, он оказывается никому не нужен. Но если врач – человек честный, вряд ли он будет жалеть об этом и желать возвращения чумы. Поэтому и я не хотел бы лишить людей свободы, чтобы они читали книги. Я не желал бы возвращения к закрытому обществу, где людям не останется ничего делать, кроме как читать.[b]– Новая повесть про Ивана Чонкина – «Перемещенное лицо» – писалась очень долго. Можно сказать, рождалась в муках?[/b]– Это последняя книга трилогии о солдате Чонкине. Первые две я написал давно, но затем работа прервалась, поскольку сложились обстоятельства, в которых я не мог полноценно работать. А потом много лет я разрывался между чувством, что роман не окончен и завершить его обязательно надо, но я не могу, потому что ко мне не приходит вдохновение. Хотя другие книги я писал, а вот эта не шла, ведь мне, чтобы писать, нужно определенное состояние, из которого возникает слово, но его у меня не было. Я за книгу брался, но она у меня не получалась, я ее откладывал, потом опять брался и снова откладывал. Но вот года два назад у меня возникло примерно такое же настроение, в котором я писал первые книги о Чонкине, когда был еще молодым. И третий том в целом, когда у меня пошла работа, я написал очень быстро[b]– И в каких войнах он принимает участие на этот раз? Наверное, Афганистан, Чечня?[/b]– Мне действительно очень часто предлагают написать Чонкина в Афганистане или Чонкина в Чечне. Но я всегда отвечаю, что это невозможно, потому что Чонкин – сын своего времени. Чонкин был задуман с самого начала как роман эпический, такая длинная история вроде «Судьбы человека».В моей книге так получается, что в конце войны Чонкин попадает в американскую зону и вопреки своей воле становится перемещенным лицом в Германии. Потом он оказывается в Америке, где работает батраком у одного фермера украинского происхождения. А поскольку работник он очень старательный и прилежный, то когда фермер умирает, он завещает Чонкину жениться на вдове и продолжать его дело. А когда через некоторое время вдова умирает, Чонкин остается бобылем – богатым фермером.В 1990 году он приезжает в Россию и наконец встречается с Нюрой. Это уже история не комическая, а скорее сентиментальная. Когда Чонкин после почти сорокалетней разлуки встречается с Нюрой, ему уже 70 лет и ей приблизительно столько же. Он очень благополучный человек – хорошо одетый, с фарфоровыми зубами, а она беззубая, прикрывает рот платочком. Он приглашает ее к себе в Америку. И она приезжает к нему, гостит. Романа между ними уже никакого нет, он жалеет ее, она – его. Потом, когда Нюра возвращается в Россию, они переписываются.[b]– Насколько мне известно, у Чонкина были какие-то реальные прообразы, так ли это?[/b]– Нет, не совсем. Чонкин – образ собирательный. Я четыре года служил в армии, и за это время у меня накопилось очень много впечатлений, которые затем и нашли свое воплощение в Чонкине. А что касается самой фамилии – Чонкин – она действительно реальна. Однажды издалека я увидел солдата, который поразил мое воображение какой-то совершенной несуразностью. Я спросил своего приятеля, кто это, и он мне сказал в ответ: «Ты разве не знаешь? Это Чонкин».Потом этот Чонкин у нас стал притчей во языцех – самый нелепый солдат, который работал на конюшне. И наш командир майор Догадкин, когда сердился на кого-нибудь, то начинал топать ногами и кричать, что отправит на конюшню вместо Чонкина.[b]– Вы издаетесь во многих странах мира. Как любят ваши книги на родине, известно хорошо, а вот как их воспринимает не российский читатель, а зарубежный?[/b]– Зарубежный читатель, как мне кажется, тоже меня понимает, потому что я стараюсь писать просто, понятно и прежде всего о неких общечеловеческих ценностях, которые понятны, думаю, всем.[b]– Но все-таки ваша сатира отражает какие-то особенности и нелепости именно нашего общества, понятна ли они читателю других стран, где всегда жили иначе и о наших проблемах знать не знали?[/b]– Если принимать мнение автора о себе самом, то наибольшими своими удачами я считаю создание художественных образов, человеческих типов. И тут какие-то национальные различия не столь существенны, мы же воспринимаем солдата Швейка, Дон Кихота или Уленшпигеля, а значит, и образы создаваемой русской литературой тоже могут быть поняты зарубежным читателем. А вот что касается определения жанра, в котором я пишу, то я не согласен с присвоенным мне званием социального сатирика, потому что я подвергаю сатире не какой-то строй или общественные устои, а что-то более глубинное – вообще человека. Я описываю человеческие слабости, смешные стороны человеческой личности. А сатира возникает от того, что я описываю действительность, в которой они существуют. Вот эта нелепая реальность оказывается сама по себе абсурдной и сатиричной.[b]– Станислав Ежи Лец сказал, что сатира восстанавливает то, что уничтожил пафос. Мы сейчас живем совсем в иное время, чем раньше, у него совсем иной пафос, который, в свою очередь, наверное, требует и иной сатиры?[/b]– Может быть, пафос времени в чем-то действительно и стал другим, хотя если взять некоторые факты нашей сегодняшней жизни, то видно, что очень многое мы не изжили.[b]– Есть ли у вас ощущение какого-то писательского пути?[/b]– Конечно, какой-то путь есть, предначертанный судьбой или какими-то, я человек не очень верующий, но, скажем так, высшими силами.[b]– Тогда все ваше творчество – это выполнение какого-то кармического плана или игра, импровизация?[/b]– Скорее второе, когда я пишу, никогда не ставлю перед собой каких-то ясно выраженных целей. Очень многие детали и повороты сюжета возникают спонтанно, по ходу дела. Вначале всегда бывает некий общий замысел, я приблизительно знаю, куда вести сюжет, но считаю удачей, когда сбиваюсь с этого пути и ухожу куда-то совсем в другую, подчас неожиданную для меня сторону. Тут очень подходят слова Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда».Возникает какой-то образ, потом – интонация, и постепенно рассказ, как из тумана, вырисовывается. Как говорил один мой приятель, вот доедем до поворота, а там увидим. Писательское дело в чем-то сродни актерскому. У меня есть яркие воспоминания, связанные с начальным периодом своей литературной деятельности, когда еще в самой первой повести, описывая какого-то старика (мне тогда было 27 лет), я начинал чувствовать себя усталым, с дрожащими руками, ходил по комнате, еле поднимая ноги, что-то бормотал стариковским голосом.[b]– Чонкин писался почти пятьдесят лет. Интересно, а как за эти годы изменился сам писатель Владимир Войнович?[/b]– Писатель Войнович, как всякий человек набирался опыта, надеюсь, помудрел. Но в каждом человеке, несмотря на все изменения, происходящие с ним, есть какая-то неизменная суть, которая сохраняется в нем всегда.Так что самое главное в себе сохранить я сумел. Конечно, были и потери, и самая большая – это смерть моей жены Ирины, которую я потерял три года назад. Мы прожили с ней 40 лет. Она умирала долго и тяжело, а когда все кончилось, я почувствовал полное опустошение, апатию и стал просто чахнуть. Как-то жил, чтото делал, писал что-то вялое, но не получал от этого да и от самого своего существования никакого удовольствия. Меня вернула к жизни Светлана, тоже какое-то время назад потерявшая самого близкого человека. Мне кажется, мы вовремя нашли друг друга.[b]– У вас большая разница в возрасте?[/b]– Всего семь лет. С учетом наших возрастов это совсем немного. В Светлане я встретил очень хорошего, доброго человека, она помогла мне выйти из состояния жуткой апатии, в которой я пребывал. Помогла мне создать то настроение, в котором появилась третья книга про Чонкина.[b]– Я видел, с каким пиететом на вас смотрели читатели на презентации, интересно, а на улицах Москвы люди обращают на вас внимание?[/b]– Обращают, причем реакция бывает самой различной. Некоторые узнают и ничего не говорят, как-то по-особому посмотрят, и все. Ну а другие только взглядами в мою сторону не ограничиваются. Вот парочка забавных случаев. Однажды в метро на меня уставился какой-то мужик и после десятисекундного молчания как закричит: «Неужели вы, в метро?» Я ему отвечаю, что летать по воздуху еще не научился и вот еду под землей. Или как-то мне навстречу прошли муж и жена, и, поравнявшись со мной, он сказал ей: «Смотри, вот Войнович идет без телохранителей». Иногда, правда, редко, я сталкиваюсь и с недоброжелательной реакцией.