Мистификации

[i]Наши «спонсоры» — настоящие «мертвые души». «Чара» обворовала все театры по-черному. Денежки шли ей автоматически. Так подписывают контракт с директором школы умалишенных, потому что «этим» деньги давать нельзя Сценограф [b]Олег Шейнцис [/b]и театр «Ленком» — кровные родственники. Творческий тандем Марка Захарова и Олега Шейнциса насчитывает не одно десятилетие. Его взгляд на театр артистичен, современен и живописен. Потому что художник Шейнцис, уроженец Одессы с потрясающим юмором и свободой космополита, считает своим кумиром мирискусника Александра Головина. Отсюда — красота, конструктивное многоголосие и безудержная фантазия, бьющая через край в «Женитьбе Фигаро», «Чайке», «Юноне и Авось», «Варваре и Еретике».Захаров считает Шейнциса режиссером-сценографом.А это уже, как ни крути, знак качества.[/i][b]-Почему декорации к спектаклю «Мистификация» по «Мертвым душам» Гоголя представляют своеобразный «дайджест» ваших собственных работ в «Ленкоме»? Театру не хватило средств? [/b]— Театральный язык постоянно усложняется: мысли, идеи, образы становятся многослойнее. С «Мистификацией» все произошло не от бедности — вид «сборных» декораций экономически еще дороже. Это игра в коллаж: вроде бы вытащили старье из подвалов. На самом же деле все сделали заново. Базис — «Юнона», финал — «Жестокие игры», элементы «Чайки», «Поминальной молитвы», «Фигаро».Идея рисковала обернуться для меня таким «предсмертным» подведением итогов. Эта мысль пугала и тревожила: не будет ли ощущения замкнутого круга от колеса из «Жестоких игр» — моей первой работы в «Ленкоме».Через какие образы можно выразить эмоции, связанные с Гоголем, Россией, театром? Субстанции загадочные, непредсказуемые, вызывают болезненный интерес. Россия — абсолютно мистическая земля, живущая по только ей ведомым законам. Разобраться и предсказать что-либо невозможно. Так же дело обстоит и с Гоголем, и с театром.Никогда я не мог понять, что такое театральная сцена, что такое литература Гоголя и что такое страна, в которой я живу. В нашем спектакле возникло триединство этих понятий.Жители театра — особый вид людей. Они работают в загадочной среде. Сцена — абсолютно живой фантом, ведущий себя непредсказуемо. Она вмешивается в наши взаимоотношения, ей присущи человеческие черты. Там не очень хорошо действуют законы физики и механики, а больше живут законы человеческие. Люди, которые трудятся на сцене, это прекрасно знают и научились общаться с фантомом.[b]— То есть вы считаете сцену одушевленной.[/b]— Абсолютно. Она не любит ложь, протестует, наказывает за ошибки. Как складывается успех—неуспех спектакля? Сцена может противиться, вмешиваться, не прощать. То же и с классиками.[b]— Ведь Гоголь — из тех, кто вмешивается.[/b]— Он очень активен. Такое впечатление, что он не умер. Я понял: сцена и Гоголь — один мир. Россия — явление того же порядка. Россия и сцена — существа женского рода. Гоголь — вообще не человеческое существо, имеющее пол. Хотя черты, на мой взгляд, в нем преобладают женские.[b]— Но юмор — совершенно не женский. Не знаю женщин с таким юмором.[/b]— Мы и мужчин с таким юмором не знаем. Не юмор, а какой-то космический хохот. Им крутит стихия, он жертва очень мощных, разрывающих на части сил. Подозреваю, что Шекспир — из числа таких людей. Вокруг них всегда загадки и споры: кто они на самом деле? В наше время часто слышишь: это невозможно. Но художники — неистребимый народ. Брось его в невыносимые обстоятельства, где невозможно самовыражение, отбери весь инструментарий, он все равно создаст свое. В «Мистификации» мы играли, создавая спектакль из невозможного. Если у тебя есть ворох ассоциаций, можно использовать окружающий материальный мир и ассоциативные броски. Взаимодействие противоречивых элементов рождало сильный эмоциональный посыл.В России царит культ эклектики. На сцене тоже — механизмы и скрипочки, хрупкие девочки и сумасшедшие плунжера — все вместе. Децибелы, киловатты, генераторы, электропроводка — все живет одной жизнью и создает явление спектакля. Я знаю, как коллаж элементов должен воздействовать на психику зрителя. Это уже проблема моего выбора — взять только то, что нужно. Обнаглевшая театральная техника вырывается из-под контроля, влезает в игровое пространство в прологе, индустриальное колесо замыкает композицию в финале. В многослойном пироге спектакля на аскетически пустой сцене по-российски работают монтировщики, плюющие на артистов. Логики никакой, но это неправильное здание стоит и живет своей жизнью. Что такое сцена и кто на ней начальник и хозяин — загадка.[b]— В спектакле заложен еще мотив грандиозной мистификации, обмана: липовые спонсоры, прогоревшие меценаты — МММ и «Чара», — названные в программке. Морочить голову публике тоже входило в правила игры при постановке спектакля? [/b]— Конечно. Никто не хочет помогать театрам, а они без конца кого-то благодарят. Наши же «спонсоры» — настоящие «мертвые души». Особенно «Чара» нам дорога: обворовала все театры по-черному. Внаглую подписала контракт с СТД, взяв с него обязательство, что все театральные работники будут иметь дело с ней. А то они, дети неразумные, в деньгах ничего не понимают. Мы избавим их от мук, сделаем их богатыми. Денежки в «Чару» шли автоматически. Так подписывают контракт с директором школы умалишенных, потому что «этим» деньги нельзя давать. Все время хочется сказать «спонсорам» большое спасибо за то, что российский театр выжил и спектакль «Мистификация» вышел. Надо благодарить врагов. Они учат стойкости.[b]— Не кажется ли вам, что на фоне технических достижений шоу-бизнеса и кино все театральные спецэффекты выглядят наивно? [/b]— Театр со своей примитивной машинерией не претендует на первенство. Он живет совсем другими задачами. И обладает редкими особенностями. Для меня загадка: почему чистый дух живет на сцене с 7 до 10 вечера? Именно в это время пробуждается фантом, и сцена «включается».Выходит нервный актерский организм, берет пару нот... Если эта пара окажется фальшивой, начнутся накладки со светом, полетят двигатели — и спектакль не случится. Фантом отказывается функционировать, лампочки тускнеют, артисты перестают быть заразительны. Если фантом вырывается из-под контроля, происходит выплеск эмоций.Один из художественных приемов в «Мистификации» — идти поперек грамоты. То есть красивая картинка или эффектный костюм изгонялись нещадно. Мы не хотели играть в красивый театр.Не создавали произведение искусства. Мы пытались познать своими странными мозгами (хотя на этой территории у всех мозги странные) все три странности — Россию, Гоголя, сцену. Мы нырнули в непредсказуемый мистический мир и вели себя там робко, дилетантски, любопытно. В жестких формулировках есть опасность. Лучше полагаться на интуицию и подчиняться процессу, давать ему возможность руководить тобой. Как в момент броска камушка в «Сталкере» весь организм концентрируется и указывает направление. Сумеешь получить кайф от такого путешествия — получи. Потом примешь меры, вернешься и перестанешь морочить голову. Жить в непредсказуемом, азартном, страшном мире интереснее.[b]— Что такое Чичиков? [/b]— Чичиков — это мы, наши дурацкие души. Мы пропитаны Гоголем, его отчаянным юмором. Он наш соратник. И жертва.Мы сами его персонажи. Биография нашего театра взбунтовалась: не мы поставили спектакль «Мистификация», это «отрыжка» театра. Он накопил в себе эмоции и как бы говорит: «Щас спою». Так честнее: отчаяние, жертвенность, болевые судороги. Мы — обреченные.[b]— Один из способов сделать современный спектакль — дать театру как бы сделать его самому. По каким еще путям идут современный театр и сценография? [/b]— Безумно люблю позволять себе роскошь разнообразия. Общая политика театра, эстетика меня не интересуют. Очевидно, я не могу стать художником Большого театра, но, уважительно относясь к их стилю и оставаясь самим собой, сделал «Любовь к трем апельсинам». Иронизировать над собой и не бояться упасть — свойство человека большой культуры.[b]— А ваша проба сил в жанре оперетты? [/b]— Во-первых, «Летучая мышь», на которую меня пригласил Александр Титель в Музыкальный театр Станиславского, — операбуфф. К проекту отношусь очень робко. Музыка — это свобода в жестких рамках. Мне кажется, вылезать из «Ленкома» на сторону надо с осторожностью. Я испорчен «Ленкомом».[b]— Почему вы всегда работаете только с Марком Захаровым? [/b]— Мне нравится с ним работать. Первый же спектакль в 1979 году — «Жестокие игры» — показал, что мне с ним хорошо. Тяжело, но хорошо. Спектакль возник, как «подарочный набор»: сделаете Арбузова — разрешим ставить «Томаса Беккета» Ануйя. Я понял, что это мой режиссер и мой театр. Симпатичная атмосфера — все молоды, амбициозны, динамичны. Хулиганье было порядочное. Никто меня не гноил, давали право на эксперимент. Я не тратил времени и сил на споры.Захаров — интереснейшая личность, многослойная, загадочная, противоречивая. В нем существуют, как в любом космическом явлении, все элементы таблицы Менделеева. Он, несомненно, Художник. У него непростые отношения с самим собой. С ним трудно, но сложность взаимоотношений такого рода для меня дорогого стоит. Это не минус, а плюс. Он каждый раз шутит: «Да и вы не подарок». Если мне будет просто с кем-либо, этот человек перестанет мне быть интересен. Если бы он был мягким и ласковым, я бы очень раздражался. Высокая планка в творчестве требует высокого напряжения отношений.Талантливая личность с характером, позициями и всем набором противоречий не может быть простой и услужливой. Художник должен быть энергичен, действенен, осознавать сверхзадачу. Вопрос, зачем мы с Захаровым, не возникает у меня никогда. Что он для меня — по-моему, ясно. Как с ним? Это вопрос тактический.Моя политика сейчас: худруку не надо влезать в негативные стороны театрального процесса. Все, что могу взять на себя, — беру. Мы прекрасно понимаем, что нам хорошо до тех пор, пока мы вместе. Случись что — нам всем хана.[b]— Вы придумали образ «Золотой маски» — в настоящее время самой престижной национальной театральной премии. Чем питалась ваша фантазия? [/b]— «Маска» родилась как «домашняя» городская премия. Если бы мне тогда сказали, до каких масштабов она разрастется, не уверен, что взялся бы. Ну не пойду я оформлять парад на Красной площади при всем моем уважении к ней. А шесть лет назад мне хотелось, чтобы этот символ театра, «Золотая маска», украшал жизнь моих талантливых друзей, доставлял им радость. А если у других друзей будет жгучее желание ее получить, возникнет здоровая конкуренция. Рождению «Маски» предшествовала жуткая депрессия в стране. Стимулом было желание порадовать театральных людей: они так редко получают подарки. Из театральной жизни начал уходить кураж, и, чтобы избавиться от ощущения ущербности, мы решили сами создать праздник.Я думал о завораживающем, опасном театральном лицедействе. О многослойности масок: срываешь одну — а там другая, за привлекательностью чарующих глаз — целая бездна. Очаровательные женщины на маскараде...Театр — это тайна. Маска — ее символ. Со страхом и придыханьем мы стараемся проникнуть в нее. Венецианский карнавал с венецианкой под маской — мой идеал театра. Маски Гойи и испанское искусство, придворные карнавалы и Кармен, Незнакомка Блока и весь «Мир искусства», Мастер и Маргарита. Образ манящей и коварной женщины... Потом я побывал в Венеции, сделал «Женитьбу Фигаро», припомнил и «Принцессу Турандот».[b]— Первые «Маски» — раритет, вы делали их своими руками? [/b]— Не от амбициозности. Просто в России дотягивают до последнего момента. Важно было поспеть к первому фестивалю, чтобы не испортить праздник. Осторожно попросил помощи у ассистентов, они горячо «подцепились», и мы быстро с удовольствием сделали первую партию.Мы импровизировали, искали очарование глаз с дьяволенком в уголочке. Мне казалось, правда, что сначала надо было дать «Маску» нашим корифеям, а потом уже разыгрывать между нами, простыми смертными. Но, как выясняется, в нынешней интернациональной политике Дирекции фестиваля есть много нюансов. Была премия домашняя, семейная — стала государственная. Как только СТД перестал быть хозяином «Маски», добрая идея обросла официозом. Весь фестиваль превратился в не слишком привлекательную, довольно циничную индустрию интриг. А теперешние призы, поскольку делаются блатными фирмами, осыпаются чуть ли не в руках нынешних обладателей «Золотой маски». Хотя у меня самого две «Маски» — за ленкомовскую «Чайку» и «Любовь к трем апельсинам» в Большом театре. Приятно, ничего не скажешь.