[i]Нынче исполняется сто лет со дня рождения Валерии Дмитриевны Пришвиной — супруги и верного друга классика русской литературы Михаила Михайловича Пришвина. В последние годы, когда вышло несколько томов неизвестных ранее дневников писателя, нам открылся новый Пришвин: тончайший знаток человеческой души, глубоко страдавший от советского тоталитаризма. И еще мы узнали, что на склоне лет Пришвину выпало великое чудо любви, о котором он мечтал с ранней юности. Мы публикуем сегодня отрывки из книги «Мы с тобой». Это дневник любви, написанный двумя авторами — М. М. и В. Д. Пришвиными.[/i][b]Валерия Пришвина [/b]…Запись М. М-ча в день нашей встречи суха, сердце его от меня на замке и глаза меня не замечают. Через неделю он записывает в дневнике мысль, не отдавая себе отчета, что она — не его… «Подлинная любовь не может быть безответной, и если все-таки бывает любовь неудачной, то это бывает от недостатка внимания к тому, кого любишь.Подлинная любовь прежде всего бывает внимательной, и от силы внимания зависит сближение». Лишь при перечтении дневника через два года (в Усолье) М.М. отмечает на полях: «Это сказала мне В. Д. в первое наше свидание, но я настолько ее еще не замечал, что слова ее записал как свои».Так начинает прорастать семя будущих отношений, живет оно, как и все в природе, сначала невидимо в земле. Никто о нем не знает. Когда же росток выходит на свет, он оказывается большой любовью.Пройдет еще 14 лет. Каждое 16 января М. М. будет отмечать новой записью в дневнике, как вехой на общем нашем пути. Запись последнего года — 1953-го: «День нашей встречи с Л. («праздник отмороженной ноги»), за нами осталось 13 лет нашего счастья. И теперь вся моя рассеянная жизнь собралась и заключилась в пределах этих лет.Всякое событие, всякое сильное впечатление теперь определяется как бегущие сюда потоки».… Нет, не счастьем надо было бы назвать нашу трудную с Михаилом Михайловичем жизнь. Она похожа была скорее на упорную работу, на какое-то упрямое, непонятное для окружающих строительство. И не росток это зеленый наивно выглядывал из-под земли — нет, я ошиблась, сказав так. Это выплывал из тумана Невидимый град нашей общей с детства мечты и становился действительностью, такой, что, казалось, можно ощупать рукой его каменные стены.«О Китеж, краса незакатная!» — эта тема в начале века прозвучала в искусстве и создала величайшую русскую оперу «Сказание о невидимом граде Китеже». В ней глубинная родная тема всплыла на поверхность, достигла нашего слуха в творении Римского-Корсакова с тем, чтобы снова затонуть. Но она коснулась скромного начинающего в те годы писателя в повести «У стен града невидимого» и уже не замолкала для него никогда.В 1937 г., поселяясь среди шумного современного города, он записывает: «Я хочу создать Китеж в Москве». В 1948 г. 6 октября: «Мне снилось, будто мать моя в присутствии Л. спросила меня, что я теперь буду писать.— О невидимом граде, — ответил я.— Кто же теперь тебя будет печатать? — спросила Л.— Пройдет время, — ответил я, — и я сам пройду, и тогда будут печатать. Может быть, еще ты успеешь и поживешь на мою книжку… Мать смотрела на меня внимательно, вдумчиво».Мы готовились встретить шестнадцатое января 1954 года, но в этот день на рассвете Михаил Михайлович скончался.Один и тот же день встречи и расставания, как две стены, замкнувшие круг двух жизней.Эти жизни были истрачены целиком на «безделье», так может сказать иной, — да на поиски смысла… Чтобы найти этот смысл, надо было опереться хотя бы на одного единомысленного друга, встретить его на безнадежно запутанных дорогах жизни.Самым точным было бы сказать (знаю, это прозвучит наивно): эти двое были захвачены жаждой совершенства для себя и для всех, совершенства единственно необходимого и в то же время, безусловно, недосягаемого… И тем не менее только идеал совершенства является источником силы, даже у ребенка, когда он лепит пироги из песка и из камешков возводит здания. Это знает каждый, кто хоть издали прикосновенен творчеству.Он настолько подходил ко мне от души с вниманием к моему внутреннему существу, что начисто не замечал во мне наружности — женщину.Приходит день — и он одной строчкой исчерпывает все поставленные ему и мне многолетние вопросы «физического романтизма», причинившего нам в прошлом столько страданий, он пишет: «Родственное внимание создает на земле святую плоть».Через полгода он вспоминает: «При первой встрече меня впечатлила только душа ее… Значит, бывает же так у людей, и только у людей так, что вначале обнимаются только души, соединяются, проникаются и начинают медленно облекаться в живую плоть, и так происходит не совокупление, а воплощение.Я могу припомнить, как у моей Психеи создавались ее прекрасные глаза, как расцветала улыбка, блестели и капали слезы радости. И поцелуй, и огненное прикосновение, и весь огонь, в котором единился в одно существо разделенный грехом человек».«…1 февраля. Часто ей говоришь, кажется, что-то очень значительное, а она слышит — не слышит. Это значит — она это знает. Замирает в серьезной задумчивости, спросишь о чем-нибудь, и она словно придет откуда-то, засмеется открыто и от своего же смеха покраснеет».Через 12 лет: «В записях 1940 года есть что-то тяжелое и нудное: мы тогда не летели, не плыли, а делали сами новую жизнь, и дневники того времени иллюстрируют любовь как дело жизни, но никак не любовь-песню».Так ли? — спрашиваю я сейчас. Иначе нам было невозможно в те дни, как только трудиться подобно двум чернорабочим, — столько хламу было накоплено двумя — и все это надо было раскопать и разгрести! Мы работали всерьез, навсегда.Да, это была не юношеская встреча. И это была в те дни, вероятно, еще не любовь — мы лишь осторожно и требовательно к ней приближались: мы не должны были больше ошибаться.«Кто обманывается в ком-нибудь, тот и другого обманывает.Значит, нельзя обманывать, но нельзя и обманываться». Так запишет М. М. через полгода.Снова вспоминаю: я работала, а М. М. входил и выходил, останавливаясь за моим плечом. Он хотел мне что-то сказать, но я не прекращала стука машинки и не оборачивалась к нему и сдерживала собственное желание заглянуть ему в лицо.И тогда он сам притронулся к моей руке, остановил ее и сказал: «Я хочу сделать для вас только самое хорошее. Помните, мне от вас ничего для себя не нужно».На следующий день я пришла на работу к М. М. и он прочел мне свое письмо.«…Я будто живую воду достаю из глубокого колодца ее духа, и от этого в лице я нахожу, открываю какое-то соответствие этой глубине, и лицо для меня становится прекрасным.От этого тоже лицо ее в моих глазах вечно меняется, вечно волнуется, как отраженная в глубокой воде звезда. Я всегда чувствовал и высказывался вполне искренно, что она выше меня и я ее не стою».[b]Ощущение жизни как тайны [/b]Она пришла к Пришвину литературным секретарем и осталась с ним навсегда. Ей было тогда 40, ему 67 лет. Вместе им выпало прожить всего 14 лет, но это была такая любовь, что света ее хватило еще на четверть века, которые Валерия Дмитриевна прожила одна, без него, но все равно — с ним.Я никогда не видела Михаила Михайловича, но оттого, что мне посчастливилось дружить с Валерией Дмитриевной, кажется, будто и с ним лично была знакома.Приезжая летом в их дом в Дунине, приходя зимой в квартиру в Лаврушинском (на двери там оставалась медная табличка «М. М.Пришвин»), я всегда встречалась не только с нею, но и с ним. Не только вещи стояли на своих местах, но и дух был прежний. А хозяин будто ненадолго отлучился куда-то.Изо дня в день она продолжала работать с его архивами, подготовила к изданию множество сборников: «Глаза земли», «Дорога к другу», «Незабудки», «Сказка о правде». Была не только непревзойденным комментатором его дневников, но писала и свои воспоминания, как бы исполняя завет Пришвина: «Больше всего боюсь, что Л. уйдет из жизни неузнанной…». Печататься начала совсем незадолго до смерти.«Никогда не рожавшая, она всегда была окружена молодежью. Встречаясь с нею, мы будто попадали на очарованный остров живой любви, где светит немеркнущая радость жизни.«Вот говорят: страшна старость, болезни, а я одного боюсь: потерять ощущение жизни как тайны». Эти ее слова я опубликовала в газетном интервью, но только позже поняла их смысл… Так она говорила о присутствии Бога в своей жизни. Открыто тогда о Боге невозможно было говорить.Валерии Дмитриевне пришлось тяжело пострадать за веру. Отсидела на Лубянке, потом три года лагерей в Сибири. С тех времен осталась алюминиевая самодельная кружка и страх, что «они» придут, прочтут рукописи Пришвина и узнают, что этот «певец природы» на самом деле о советской власти думал. А рукопись книги «Мы с тобой» считалась самой крамольной, ее давали читать на одну ночь.Она, Валерия Дмитриевна, подарившая мне то самое ощущение жизни как тайны, никогда для меня не умрет. Я продолжаю ее любить, радоваться ее невидимым присутствием, советоваться с нею. Знаю, что также она жива для ее названных дочерей — Лили и Яны, которые в столь трудное время сумели сохранить музей в Дунине и издать несколько томов пришвинских дневников.Ей было 80, когда она ушла от нас — отлетела, внезапно, совсем не болея, уснула и просто не проснулась. Тогда, через ее смерть, я будто въявь увидела, как хрупка она и в сущности прозрачна граница, отделяющая нашу жизнь на земле от другой, никому не ведомой, которую можно постичь только любовью к Тайне Жизни.