Юрий Симонов: Мы выпили чаю, и я сказал: «О’ кей!»

[i]У каждого, как известно, есть «свое» мгновение.Было оно и у Юрия Симонова. Быть может, не такое большое, как поется в некогда популярной песне, просвистевшее не пулей у виска — голосом в трубке телефона-автомата на площади трех вокзалов.Именно туда ноябрьским утром 1966 года судьба забросила только что отчисленного студента-консерваторца. И вот в 8.30 на квартире у знаменитого дирижера Кондрашина раздался телефонный звонок...— Кирилл Петрович, это я.— Кто я? — Юра Симонов. Говорю с вокзала.— Ну и что? Не можешь подождать? ([b]На 10.00 было назначено открытие Всесоюзного конкурса дирижеров, жюри которого возглавлял Кондрашин. — Е. Л.[/b]) — Я приехал без документов, с одной дирижерской палочкой.— Почему? — Меня исключили из консерватории.— За что? — За аморальное поведение.— А что ты сделал? — Развелся с женой.— И все? — И все.Молчание… затем: — Будешь участвовать.И он участвовал. Под комментарий Кирилла Петровича, адресованный Николаю Семеновичу ([b]Н.С. Рабинович — один из основателей отечественной дирижерской школы, учитель Ю. Симонова[/b]): «Вот будет смешно, если этот парень что-нибудь еще и схватит». И «парень схватил».Это было всего лишь шестое место, но и его было достаточно, чтобы восстановиться в консерватории, немедленно перевестись на заочное отделение и уехать главным дирижером в Кисловодск.[/i][b]Кисловодск— Рим—Москва [/b]— Через год Кирилл Петрович вытребовал меня в Москву на отборочное прослушивание к предстоящему конкурсу дирижеров, организованному академией «Санта Чечилия». В Рим поехали А. Жюрайтис, Ф. Мансуров и я.Жюрайтис поделил вторую премию с чехом Ярославом Опелой.Первую получил я и, как ни в чем не бывало, счастливый возвратился назад в Кисловодск. Я побывал в Италии!.. Гулял по Риму, увидел знаменитые музеи, дворцы, набрался впечатлений. Теперь скорее за работу. Но не тут-то было… Приходит телеграмма — вызов в Большой театр на оперный дебют: 11 января 1969 года, «Аида». Ничего не подозревая, поехал в Москву, продирижировал. В феврале еще раз пригласили, в марте — еще. А в мае: «Вас вызывает министр культуры Фурцева». Однако, когда я в 11.00 вошел в здание Министерства культуры на улице Куйбышева, меня пригласили в кабинет зам. министра В.Ф. Кухарского (Екатерина Алексеевна была на политбюро). «Мы считаем, что вы должны работать в Большом театре». Я вежливо, но твердо отказался — у меня совершенно другие планы. Василий Феодосьевич начинает раздражаться, я настаиваю… Противостояние затягивается часа на два.[b]— Почему же вы не соглашались? [/b]— Как раз в тот период я был ассистентом у Мравинского и имел свой оркестр в Кисловодске — сочетание, о котором можно только мечтать молодому маэстро. К тому же, поскольку мои родители были оперными артистами и я с детства хорошо знал театр изнутри, мне не очень хотелось в нем работать.Театр — это завод (особенно Большой театр), где люди являются как бы частями огромного механизма, вследствие этого должны быть очень хорошими дипломатами. Я же по своей природе человек искренний… И вот входит Фурцева: «Ну что, поговорили с Юрием Ивановичем?.. Никаких «но»! Приказ я уже подписала. С 1 сентября Симонов приступает к работе. До свидания». Так, не успев и рта раскрыть, я был переведен из Кисловодска в Москву дирижером Большого театра. В декабре на гастролях театра в Париже мне было поручено дирижировать «Князем Игорем». А в январе Фурцева вызвала меня снова: «Мы наблюдали за вами — прекрасно работаете. Поэтому я подписала приказ: с 1 февраля вы — главный дирижер Большого театра». — «Это для меня слишком, Екатерина Алексеевна, я еще не готов…» — «Да, вы, может быть, не готовы. Хорошо, что понимаете, но это — аванс. Работайте. Желаю удачи…». Так я стал главным дирижером. Эта работа поглотила почти все мое время. Когда Кондрашин пытался взять меня в тур по Южной Америке со своим оркестром, Фурцева сказала: «Не поедет! Ему надо сосредоточиться на работе в Большом театре». Шестнадцать лет я там проработал.[b]— И никогда не задумывались, почему это произошло именно с вами? [/b]— Подоплека открылась мне значительно позже. Бывший до меня главным дирижером Геннадий Рождественский подал заявление об уходе и уже год демонстративно не работал. Даже зарплату не получал. Он, кстати, первый дружески предупреждал меня: «Зачем идете в Большой? Это страшная машина — вас там уничтожат как личность!». Надо признаться, что частично он был прав — пытались! Но, к счастью, так и не удалось. А в тот момент главного дирижера надо было срочно найти, иначе у министра культуры могли быть большие неприятности. «Разве в России нет дирижеров?». Правда, в главные метил уже поставивший «Евгения Онегина» Мстислав Ростропович, но в политбюро сказали: «Разве у нас нет дирижеров с русской фамилией?». Стали искать. Тут, как на грех, подвернулся я.[b]— А сейчас вы бываете в Большом? [/b]— В первый же мой приезд в Москву пошел послушать, как мой ученик Павел Сорокин дирижирует «Хованщину». Надо отдать ему должное — он делал это очень достойно, но… дольше первого акта я не выдержал. Мне было, как поется в одном романсе, «и скучно и грустно», поскольку то, что творилось на сцене, изрядно раздражало. Особенно декорации и надуманный стиль постановки.Теперь, спустя годы, глядя на прошедшее как бы со стороны, понимаю, что отсутствие естественности и правдивости на сцене — источник моего постоянного конфликта с режиссерами. Некоторые из них, если не выдумают «чего-нибудь эдакого», считают, что даром едят свой хлеб. Им мало, если певец просто хорошо поет и убедительно «живет» на сцене, — он должен обязательно при этом либо выбегать прямо из зала, либо выползать из оркестра, либо спускаться с люстры… Они терпеть не могут, когда оркестр просто играет увертюру: у них руки чешутся, чтобы придумать что-то, что могло бы происходить в это же время в зале или на сцене, лишь бы не дать публике просто послушать музыку.[b]— С такими убеждениями вам было весьма непросто уживаться с Покровским, главным режиссером Большого.[/b]— Все шестнадцать лет я пытался с ним подружиться, но мне так и не удалось, хотя мы поставили «Руслана и Людмилу» М. Глинки. Хорошая была постановка. Он прекрасно сделал свое дело. Я тоже старался. А потом мы должны были ставить «Русалку». И тут нашла коса на камень. Я никак не мог понять, зачем во втором акте во время свадьбы князя вводить на сцену инструменты современного оркестра, блестящие своими хромированными частями. Что это объяснит публике? [b]Жизнь странствующего музыканта — С 1991-го по 1998-й вас не было видно в России. Причиной отъезда послужил распад вашего детища — Государственного малого симфонического оркестра? [/b]— Я никуда специально не уезжал, не эмигрировал, не оставался за рубежом и не делал политических заявлений. Просто у меня не было здесь работы. Насильно, как известно, мил не будешь. Из Большого я ушел, мой Малый симфонический распался по причине перестройки: музыканты поняли демократию не как свободу от давления идеологических институтов, а как анархию, при которой можно работать кое-как, чего я, естественно, потерпеть не мог. Что мне оставалось делать? Близких никого, работы никакой.Я не мог себе позволить в расцвете моей дирижерской карьеры отказаться от практической деятельности. В довершение всего в 1990 году умирает мама… [b]— И это стало как бы последней каплей? [/b]— Когда я сообщил своему лондонскому импресарио, что теперь свободен от всех обязанностей, он тут же пригласил меня на длительный контракт, и мы уехали с женой в Лондон, где я стал много дирижировать, причем не только лондонскими оркестрами и не только в Англии. Меня начали приглашать на оперные постановки: в Лос-Анджелесе «Дон Карлос» с Доминго, в Сан-Франциско «Хованщина» с Гяуровым, в Далласе «Евгений Онегин», в Генуе «Так поступают все», во Флоренции «Саломея»… А из Москвы не было ни звонков, ни предложений — ни-че-го. Молчание.[b]— Вам не кажется, что вы стали похожи на странствующего музыканта? [/b]— Работаю в трех местах одновременно. В Брюсселе, где я занимаю пост музыкального директора Бельгийского национального оркестра, я должен находиться приблизительно треть года. Другую треть отдаю Будапешту, его оперному театру и Государственному оркестру Венгрии, являясь там постоянным приглашенным дирижером. И третье место теперь — Москва.[b]— Образ жизни, который вы выбрали, подразумевает вполне определенный режим: отели, переезды, самолеты… Как же тогда семейный очаг, домашняя пища? [/b]— Это все есть. Мне повезло, у меня прекрасная жена, Ольга. Ездим мы вместе. В Будапеште снимаем маленькую квартирку. Оля готовит. Я в рестораны стараюсь не ходить — не очень люблю ресторанную кухню, да и времени жалко. Мясо стараемся не есть, только иногда рыбу. Насколько возможно, обходимся натуральными продуктами. Еще стараемся не смешивать, как это называется, гидраты… Ну, в общем, картошку с мясом, картошку с рыбой. Все без хлеба, только с овощами. Убежден, что это важно. И еще: желательно не запивать пищу — это затрудняет пищеварение. Лучше делать интервал между едой и последующим питьем около двух часов. И, конечно, контрастный душ утром, контрастный душ перед сном.Придя с работы, помыть ноги ледяной водой. Такие простые вещи укрепляют здоровье, дают бодрость и энергию.[b]— Это входит в набор профессиональных приемов? [/b]— Пришлось ввести. Дирижер не имеет права болеть, поскольку он — эпицентр культуры и энергии. Он должен иметь большие резервы энергии, чтобы облучать ею людей, с которыми работает.[b]— Что готовит ваша супруга, когда хочет вам угодить? [/b]— Больше всего я люблю картофель. Во всех видах. Могу употреблять его с утра до ночи и в любом количестве. Оля старается, чтобы этого не произошло, поэтому она чередует: день — картофель, другой день — рис, но каждое утро — каши и салат. И еще — не следует есть во время работы, поскольку при этом пищеварение затормаживается, да и энергия теряется.[b]Рыцарь большой музыки — Юрий Иванович, какие отзывы о вашей работе особенно ценны для вас? [/b]— Был такой дирижер Гаврила Яковлевич Юдин — дружил с моим педагогом Н. С. Рабиновичем; это были люди старой закалки, интеллигенты до мозга костей, энциклопедисты. Однажды Юдин посетил мой концерт в Москве памяти Берлиоза, затем позвонил Рабиновичу в Ленинград, и позже Николай Семенович с гордостью сообщил мне его приговор: «Этому молодому человеку, кажется, я бы мог доверить исполнение Девятой симфонии Бетховена». Это была высшая похвала.И еще когда в дни конкурса в Италии в газете «Мессаджеро» я прочитал: «Воздадим должное тому юноше, который безусловно станет поборником и рыцарем большой музыки», мне показалось, это было пророчество. И действительно, особенно в последние годы я постоянно ощущаю себя Дон Кихотом, вынужденным заступаться за «большую музыку», защищать классическое наследие от всяческих наносных явлений и неопрятного отношения, которое стало возможным в результате того, что наше государство отступилось от музыкальной культуры, бросив ее на произвол судьбы .Вплоть до конфликтных ситуаций стараюсь удержать высокий уровень исполнения.[b]— Конфликтных? [/b]— Это не обязательно скандалы с ломанием дирижерских палочек и отменой концертов. Это когда ты вступаешь в конфликт с привычками музыкантов. Например: приезжаешь в какой-нибудь оркестр — музыканты играют правильные ноты… довольно чисто… довольно вместе и считают, что на этом их функции закончены. Но ведь это еще не есть искусство. Настоящее искусство это то, что, как говорят профессионалы, спрятано «за нотами», как бы читается между строк. Поэтому, работая с оркестром, дирижер должен суметь за короткий рабочий период успеть разрушить неправильные или неубедительные рефлексы музыкантов и успеть построить новые. Это очень трудно, а иногда и опасно.Но я все равно это делаю. Конфликтов не люблю, но и не люблю, когда оркестр играет как бы на автопилоте. Ведь если дирижер становится за пульт и в игре музыкантов ничего не меняется, то такой человек не имеет права называться дирижером.[b]Наследник Кирилла Кондрашина — В свое время вы взяли дирижерский класс Кондрашина. Сейчас взяли его оркестр. Это случайность или закономерность? [/b]— Выглядит случайностью. Но я думаю, что закономерность. Не знаю, что в конечном итоге выйдет, но ведь и никто этого не знает.[b]— По чьей инициативе вы стали художественным руководителем Академического симфонического оркестра Московской филармонии? [/b]— Музыканты сами нашли меня в Брюсселе: «Помогите, нам трудно!».[b]— Вы ставили условия? [/b]— Какие условия можно ставить неимущим? [b]— Вашему решению предшествовали переговоры, раздумья? [/b]— Моментально согласился. Мы выпили чаю, и я сказал: «О’ кей».[b]— В каком творческом состоянии вы нашли коллектив? [/b]— В состоянии ожидания. Очень расположенным ко мне. Хороший моральный климат, дисциплина, но, к сожалению, люди отвыкли работать. Творчески упали настолько, что выглядели, как провинциальный оркестр… Если они, как говорилось раньше в партийных документах, способны принять за основу все то, что я говорю, сделать мои рецепты правилом своей творческой жизни, то все будет хорошо. Рискую? Конечно. Но я вообще рисковый.[b]— Среди огромного количества оркестров, с которыми вас сводила жизнь, есть тот единственный, который по-настоящему близок? [/b]— Сейчас это Бельгийский национальный, воспитанный мною. В январе будет шесть лет, как я им руковожу. Скорблю о Малом симфоническом, погибшем в перестройку. Это был бы шикарный оркестр, если бы они не сваляли дурака и не испугались. У нас была даже забастовка на Киевском вокзале… Но это — отдельная глава.[b]— Где бы вам хотелось работать? [/b]— В идеале хотелось бы иметь хороший концертный зал, например, как у Колобова. Чтобы можно было и концерты давать, и оперные спектакли ставить. А место, конечно, в России. Надо жить для своего народа. Это одна из причин, почему я приехал. Я здесь мало зарабатываю, хотя руководство филармонии да и Министерство культуры ко мне прекрасно относятся. Вся зарплата уходит на билет жене и на помощь моим бедным студентам. Но тем не менее я буду наращивать время пребывания здесь. Устал работать на чужих людей. Пока меня не приглашали в Россию, я оставался «там». Но когда позвали… У меня нет повода отказаться. Маленькая зарплата — не повод, чтобы пренебречь работой на родине.[b]Досье «ВМ» [/b][i]Народный артист СССР, профессор Юрий Симонов — яркая личность с неординарной судьбой. Как дирижер он дебютировал 12-летним: продирижировал соль-минорной симфонией Моцарта. С тех пор в его биографии спокойно уживаются такие факты, как отчисление из Ленинградской консерватории и выбитое золотом имя на доске почета этого же учебного заведения; активное нежелание идти в оперные дирижеры и 16-летняя служба в Большом театре (Симонов становится не только самым молодым главным дирижером за всю историю ГАБТа, но и его долгожителем на этом посту). После того как заменил за пультом внезапно заболевшего Клаудио Аббадо, приглашается на пост музыкального директора Лондонского симфонического... Год начала перестройки знаменуется созданием «с нуля» собственного оркестра, который через три года погибает также благодаря перестройке. И наконец, после многолетней работы по контрактам за пределами России соглашается возглавить Академический симфонический оркестр Московской филармонии. В самый трудный для коллектива период.[/i]