Был человек – и нет его

[b]Рижанин Алвис Херманис и его «Новый Рижский театр» ни с кем на «Золотой маске» не соревнуются – за один спектакль («Долгая жизнь») он свою премию уже завоевал, другой – «Соня» – привез просто в подарок. В контексте нынешней афиши его приезд оказался самым большим подарком – и действительно вне конкуренции.[/b]По сценографии его спектаклей можно будет когда-нибудь изучать быт ушедшей советской эпохи – все воссоздано с такой любовью и точностью, что ты сам как будто очутился в родном доме и в музее одновременно. Шкаф с бесформенными платьями и горкой безразмерного хлопкового женского белья, скатерть с кистями, узкая кровать с периной, плита с заслонкой, обои (рисунок которых воспроизведен по фотографиям одной старой квартиры), шляпная коробка, целлулоидные пупсы – в такие играли наши матери, а дочери играть не будут.Вещи заботливо хранят память о той, что жила в этой квартире, а больше о ней помнить некому. Двое грабителей в чулках на лицах вваливаются в этот дом, шарят по ложкам-вилкам, нагло перебирают белье. В их поведении есть что-то от беспардонности посетителей музея-квартиры, которые попали туда впервые и совершенно случайно. Затем один, тот, что командует, швыряет другому нейлоновую комбинацию и безразмерное платье: «А ну, примерь». Второй нехотя подчиняется, явив чудо актерского преображения. И вот перед нами Соня из давней повести Татьяны Толстой – глупая, нелепая, добрая, верная, хозяйственная. Все кому ни лень ее используют – она может и с чужими детьми посидеть, и приготовить вкуснее всех.Все кому ни лень потешаются над ее «бараньими мозгами». Последняя шутка затянется на годы. Злые «друзья» напишут письмо от несуществующего Николая, который пылает страстью к Соне, но обременен семьей. И Соня будет любить его всю жизнь, а в ленинградскую блокаду понесет через весь город банку сока, чтобы спасти «любимого», а на обратном пути погибнуть под бомбежкой. «Любимым» окажется злая «подруга», замерзающая под грудой пальто и потерявшая всю семью.«Какая актриса захочет играть героиню, про которую написано, что она дура», – шутя, объясняет Херманис свой чисто театральный ход. Впрочем, чистота театрального хода, прием нужны ему не сами по себе, а чтобы, проведя публику через чистилище иронии и мастерства, заставить их сострадать – а это по-прежнему самая дорогая эмоция в театре.Достоверность – вот что волнует больше всего Алвиса Херманиса: «Уровень достоверности быстро меняется, надо быть очень чувствительным, чтобы не упустить эту смену. Я сегодня могу работать или с высококвалифицированным артистом, либо с неофитом. А те, кто посередине, – это какой-то плохой театр».В его «Соне» как раз встретились «высококвалифицированный» Гундарс Аболиньш (не проронившая ни слова Соня) и «неофит» Евгений Исаев, рабочий сцены, в прошлом детдомовец, сразивший Херманиса своими пародиями (рассказчик, циничный и развязный потомок, в чей издевательский тон по капельке подмешивается оторопь, раскаяние и боль).Дьявол, как известно, в деталях. Как засыпала с пупсами бездетная Соня, как любовно украшала торт или делала массаж курице, прежде чем отправить ее в духовку, как деловито варила обои или смотрела на звезду по призыву своего Николая, как поила с ложечки соком свою насмешницу, так и не узнав убийственную правду про свою любовь, – это забыть невозможно.Как и то время, которое встает за этой отдельной, нелепой, для иных бессмысленной, а для кого-то единственной жизнью.