В борьбе с оперой в “Геликоне” затанцевали

[b]Ах, зритель, какой ты разный да какой привередливый! Особенно геликоновский. Здесь публика не устает запанибратски приставать к демократичному в общении главному режиссеру Дмитрию Бертману. “Зачем вы ставите раритеты? Ставьте хиты!” – “Нет, хватит хитов, завалили Москву “Онегиными” и “Летучими мышами”! – Когда будет что-нибудь новенькое?” – “Пора серьезнеть и бросать эксперименты!” – “Совсем забронзовели, давай что-нибудь повеселей!”Чтобы угодить и тем, и этим, и пятым, и десятым, “Геликон” взял на абордаж Гершвина.[/b]Гершвин – нечастый гость на наших сценах, но в то же время весь на слуху. Планировали оперу “Порги и Бесс”, но выяснилось, что, по завещанию автора, заглавные партии могут петь только афроамериканцы. С досады Бертман взял да и составил “Гершвин-гала” – такой коктейль-пати: песни, фрагменты из мюзиклов и из “Порги и Бесс”.Общие репетиции начались в начале января – как проспались. Петьто уже все что-то пели, хормейстер Женя Ильин что-то пытался дирижировать, мелькали понтовые словечки “мэй би”… Но предстояло всех солистов и хор, человек, в общем, сто, научить… танцевать! Поначалу катастрофа, конечно.Гершвин – это все-таки не “Ландыши, ландыши”, и петь все его синкопы с непривычки нелегко, а тут еще ногой изящно дрыгать. Но на второй репетиции вот уж и в шаге солисток некая синкопа обозначается.– А в конце танца ваш партнер на полу, и вы ставите на него ногу, – показывает хореограф Эдвальд Смирнов.Не знает человек, в какую тусовку попал. Потому что тут же начинается: – Ой, а я не знаю, куда ему ногу поставить!– Ну, на живот…– Не промахнись только… – дают советы другие солистки.– Ну куда, куда ставить-то? – На пу-пок! – командует Эдвальд.– ([i]Смущенно[/i].) Не знаю я, где у него пупок! – Ну-у, девушка, – говорит солист Дима Овчинников, – в вашем возрасте не знать, где пупок!..Бертман сидит в углу тихо, смотрит часами на работу Эдвальда. Кто-то выпер из общей линии, и тут он не выдерживает: – А тебе хочется вот так? – и он ехидно показывает, как артист ломится грудью вперед, ледоколом, загребая остальных себе за спину.А ведь и правда, большинство оперных артистов только так и мечтают выглядеть на сцене!– Со-би-ра-ем! – хлопает в ладоши Эдвальд.– А у нас же кринолины будут, мы тут зацепимся каблуком, – кокетничает с ним геликоновка, отвоевывая еще несколько секунд dolce far niente.Бертман ([i]из угла угрюмо[/i]): – Упадешь – наконец будет успех! Только не на тромбон, пожалуйста, это мы уже видели! В общем, нескучно пошла работа.К середине января все поют “My dear, how I love you!”, репетиции уже на сцене – на закрученной в спираль лестнице-клавиатуре. И рисковый же театр “Геликон”! Вдруг получится такой доморощенный джаз-балет? Еще один недомюзикл? Эдвальд Смирнов, конечно, надеется на лучшее.– Мы делаем реверанс в сторону бродвейского мюзикла, но энергичный и легкий. Без претензий. Тем более что жанр в какой-то степени себя исчерпал. Так что мы ничего не наворачиваем. А уж чего не хотим совсем – так это доморощенной дешевки а-ля Фред Астер… Разве есть что-нибудь страшнее русского степа? Нет, мы на километр ушли в сторону.Итак, после сонного января музыкальная Москва, крякнув, проснулась. Кряк – это три премьеры в трех ведущих оперных театрах в один день! Все клянутся-божатся, что не назло. Кроме Гершвина в “Геликоне”, в Большом – “Мазепа”, а в Музтеатре им. Станиславского и Немировича-Данченко – “Тоска”. И все 30 января!Ну, “Мазепа”-то, положим, в “Геликоне” тоже есть. А вот “Тоску” Бертман сразу после премьеры едет ставить в Ригу. Потом – “Милосердие Тита” Моцарта в Мериде и “Норму” в Сантандере, но это его, личное. В апреле же “Геликон” возьмется-таки за раритет: слышали ли вы, что такое “Диалоги кармелиток” Пуленка? То-то.Все это Бертман называет своей “борьбой с оперой” и радуется, что у него в эти последние январские дни “не театр, а психбольница какая-то: все поют и танцуют”.Осталось только привередливому зрителю как-нибудь прорваться на премьеру.