[b]В Париже на «Жизнь и судьбу» Льва Додина продавали билеты на ступеньки – впервые в истории театра «Бобиньи»: там роман Гроссмана считают великим европейским романом и издают огромными тиражами. В Норильске «Жизнь и судьба» впервые сняла табу на лагерную тему – в городе, возникшем на костях заключенных, городе, где в каждой семье есть бывшие зэки или их конвоиры, разговоры о сталинских репрессиях были бы спичкой возле пороховой бочки. Теперь же точно плотину прорвало. В Москву «Жизнь и судьбу» пригласил новый худрук Театра наций Евгений Миронов, решив начать свой первый сезон на этом посту с максимально завышенной планки.[/b]«Жизнь и судьба» не только на общем театральном пейзаже высится этаким Монбланом, но и в ряду додинских спектаклей стоит особняком. Проповедь, исповедь, филиппики и молитва слились в нем неразрывно.Судьба выдающегося физика Виктора Штрума, история его противостояния и поражения, стала основным стержнем, на который нанизываются события страны и мира. Сталинские лагеря и фашистские концлагеря, которые различаются только униформой заключенных. Гнойный национализм, который прорвал тонкую заслонку липового интернационализма, и антисемитизм как самая тяжелая его стадия.Всеобщее рабство по обе стороны колючей проволоки (научные работники в институте получают пайки согласно статусу, точно зэки). Механизмы ломки человеческой психики – одного ломают побои, другого страх, а кого-то – похвала Самого. Так, не выдержав испытания сталинским звонком и пожеланием успеха в работе, Виктор Штрум – Галилей ХХ века – начнет меняться на глазах. Сначала пляшет корявую лезгинку рабского восторга, затем «ампутирует» себе сострадание к арестованным друзьям: «Простите, но ваша судьба не стала моей». А после и вовсе подписывает подлую коллективку, осознав, что подписал себе смертный приговор. И не замечает, как рядом, плечом к плечу, встает его жена Людмила (Елена Соломонова): мало быть рядом и в горе, и в радости – ей суждено быть рядом в подлости. Такие вот заповеди нового времени.Виктора Штрума и его погибшую в гетто мать, чье последнее письмо доходит до сына в момент его падения и дарит ему прощание, играют корифеи додинской труппы Сергей Курышев и Татьяна Шестакова. Точнее, не играют даже – приносят покаяние за вину своего народа. За соседей, деливших мебель старой еврейкиврача прямо на ее глазах, за начальников-солдафонов, торопившихся словесно пнуть более талантливых коллег – за всю ту грязную пену, которая враз всплыла в едином и неделимом советском народе. Народе, который искалечили на генетическом уровне.Но Додин в конечном счете ставит спектакль не про сталинизм-фашизм-антисемитизм. Не про тождество режимов, не про страшную цену общей Победы и наших маленьких частных побед.А про человеческое достоинство – про его зарождение, гибель, испытание на прочность. Есть такой термин – предел выносливости металла (величина напряжения, после которого металл начинает разрушаться). Додин бесстрашно и безпощадно исследует предел выносливости человеческого «металла». В тот момент, когда в Москве нравственно ломают талантливого физика, враз взрослеет его дочь. Дарье Румянцевой досталась почти бессловесная роль, но во взгляде ее столько сопереживания отцу сопротивляющемуся, столько готовности разделить его судьбу и столько гнева по отношению к отцу продавшемуся, что оторваться от нее невозможно.А в это же время в Сталинграде накануне решающего сражения командующий танковым корпусом, полковник-кремень без страха и упрека Петр Новиков (Данила Козловский) вдруг начинает жалеть своих солдат. Тянет время, пока не закончится артподготовка, юлит с главнокомандующим, врет комиссару – машины, дескать, берегу, новенькие ведь машины. И выводит целыми из боя и людей, и танки, чтобы сразу после этого сгинуть в лагерях.«Жизнь и судьба» так и просится в описания – столько в нем логики, ясности, мысли. О зэках по обе стороны границы, которые на команду «Песню запевай» поют «Серенаду» Шуберта, написано уже в десятках статей.Но никакое знание не избавляет от спазма, когда, четко вышагивая по страшным дорогам отпущенной им жизни и судьбы, зэки всех стран выводят, глядя в небо: «Песнь моя, лети с мольбою тихо в час ночной».