90 – это не возраст!

Попадали сюда по-разному. С 18 до 18.03 в театре открывалась специальная калиточка, через которую можно было пройти в подвал. Отсидеться там до прихода зрителей, ловко смешаться с ними и постараться первой войти в зал, чтобы занять единственное удобное стоячее место около будки осветителя. Так пробиралась на Таганку учительница литературы Надежда Шапиро.Можно было отложить диплом МИФИ, кандидатскую, защищенную у Ландау, социологическую работу у Бориса Грушина, собственный бардовский фестиваль в Новосибирске и, подключив все вышеперечисленные силы, устроиться на Таганку осветителем, как это сделал Сергей Чесноков.Можно было подрядиться в чернорабочие театра (благо в институте дозволялось прогуливать) и получать зарплату в виде входных билетов на спектакли. Так поступал Александр Бутковский, чьи фотографии «по теме» можно видеть везде, в том числе и в «Вечерке». Можно было, в конце концов, поменять на билет в театр очередь на покупку машины – и не было валюты тверже этой.Нельзя было одно – пройти мимо Таганки Юрия Любимова. Почти ровесник ХХ века, он побывал на похоронах Ленина, на спектаклях Станиславского, в бункере Берии, на репетициях Мейерхольда, в очередях, где принимали передачи заключенным-родным, на занятиях у Айседоры Дункан, на съемочных площадках первых советских киноклассиков (Александрова, Козинцева, Довженко), во фронтовых окопах или на Кубани, погибающей от голода. Гвозди бы делать из этих людей...На днях в издательстве НЛО вышла фактически первая книга о Любимове и Театре на Таганке, составленная в основном из документов: стенограмм, докладных записок, протоколов, статей погромных и хвалебных. На таганском пятачке сходились в жаркой битве буквально все исторические силы. «Прокурорами» спектаклей выступали секретари горкомов, колхозники, искусствоведы в штатском. «Адвокатами» – лучшие люди того времени. Юрий Петрович доказал, что государство не всегда побеждает личность. Чем подавал и продолжает подавать пример нам всем.[b]С вопросом: «Что значит для вас фигура Юрия Любимова по гамбургскому счету?» мы обратились к коллегам по режиссерскому цехуЛев ДОДИН[/b]: [i]«Еще студентом я оказался на выпускном спектакле его курса – «Добром человеке из Сезуана», о котором тогда только начинали говорить. Я помню этот спектакль очень хорошо, потому что он произвел на меня огромное впечатление. И еще я помню лестницу Щукинского училища, в конце которой стоял маленький, худенький, скромный человек в сером аккуратном костюме с галстуком.Мимо шли всякие знаменитые люди того времени. Он всем низко кланялся: «Большое спасибо, большое спасибо», и в глазах его было удивление. И вот спустя два года я пришел на Таганку, которая стала уже театром Любимова. Я опоздал, как это мне свойственно, минут на пять, бежал через фойе, и вдруг увидел, как на цыпочках ко мне вышел огромный человек в джинсовом костюме, с гривой седых волос, провел и поставил где-то в конце зала. Вот такое перевоплощение за два года случилось: из скромного советского артиста вдруг вырвалась на свободу совершенно другая натура.Кончено, мы многому у него учились – темпераменту, страсти, возращению Брехта в наш театр, пусть и своеобразно понятого. И чувству компании, которая многие годы здесь царила и восхищала всех нас – может, немножко банды, но замечательной банды. Без Любимова историю театра представить себе невозможно, и замечательно, что это не только история, но и сегодняшний день».[/i][b]Валерий ФОКИН[/b]: [i]«Можно только позавидовать его самочувствию – не физическому (это от нас не зависит, и не мы его распределяем), а творческому самочувствию.Юрий Петрович блестяще доказывает, что физический возраст не определяет, молодой художник или старый. Подобное я видел в последнем спектакле Джорджа Стрелера – спектакле абсолютно молодого человека. Правда, Стрелер был значительно моложе – ему исполнилось лишь 72…Для меня имя Любимова значит очень многое, потому что еще до того как я пошел поступать в Щукинское училище, он стал абсолютной легендой. Частью сознания не только моего, но и моего поколения, которое сходило по нему с ума. Это было в ряду главных составляющих нашей жизни – буквально: двор, улица, друзья, театр Любимова. Какие-то вещи шокировали – на фоне академии и ходячих штампов артистов, одинаковых во всех театрах, когда тебя встречали у метро «Таганская» матросы с винтовками, курили, стояли рядом на «Десяти днях, которые потрясли мир». Сегодня это кажется уже общим местом, но тогда просто забирало, и ты понимал, что прямо рядом с тобой, здесь и сейчас, возникает новый театр. Я очень любил целый ряд его спектаклей – например, «Обмен» трифоновский – акварельный, тихий, который как бы выбивался из общего ряда митинговых, площадных спектаклей. Для меня Любимов – абсолютно живой классик, который соединил два столетия и который смог не просто физически дотянуть до настоящего момента, а всем своим существом доказать, что он живет, работает. Ведь жизнь в театре, собственно, и есть жизнь».[/i][b]Олег ТАБАКОВ[/b]: [i]«Для меня имя Любимова значит ровно столько, сколько оно значит для театра советского, русского. Это человек, который мне как зрителю доставил немало радости – когда смотришь на что-то талантливое, после этого лично мне, например, дня… три хочется работать. Вот такое со мной было и на «Добром человеке», и на «А зори здесь тихие», и на «Мастере и Маргарите», и на «Обмене» или «Доме на набережной». Я поражаюсь его современному мышлению. Мы с ним видимся не очень часто – в основном на собраниях, которые устраивает Юрий Михайлович Лужков. Сидим вместе и обсмеиваем, обшучиваем наших коллег.Умения общаться с властями мне у него, пожалуй, не занимать. Правда, у нас разные амплуа. Я играю котов, а он мог бы играть лису Алису. Так что в каком-то смысле мы могли бы составить довольно пробивную парочку, и никакая Буратина перед нами не устояла бы. У меня не эти мысли возникают, когда на него смотрю.Я думаю, ах как это замечательно, что он так свежо воспринимает окружающий мир, как он ироничен, адекватен, хотя сделайте поправку и на мой возраст.К сожалению, его спектаклей последних трех лет не видел, не доходили… руки. А может, оттого что хочется сохранить в памяти прелесть и совершенство прежних его созданий. Это скорее инстинктивная тревога – не делайте мне лучше, дайте мне помнить. Но это мои проблемы, и это не мешает мне его любить по-прежнему».[/i][b]Марк ЗАХАРОВ[/b]: [i]«Имя Любимова и его театр не имеют аналогов в русской театральной истории. Ни «Ленком»(при всей его зрелищной заразительности, психологических глубинах некоторых артистов), ни Вахтанговский, ни МХАТ с великими изысканиями не сделали ничего подобного тому, что делала Таганка, когда театральная публицистика с такой энергией и дерзостью летела в зрительный зал. От «Доброго человека» шла невероятная энергетика и проступала своеобразная стилистика. Что-то похожее было в нашем Студенческом театре, но именно похожее. Потом появился очень слабый спектакль про Лермонтова, и я подумал – а вдруг он режиссер одного спектакля? Но затем пошли его шедевры: и «Борис Годунов», и «Деревянные кони», и «Дом на набережной» и оказалось, что он очень плодовитый творец. Может быть, сейчас на Таганке не так интересно, как было раньше. Ничего не хочу сказать плохого, там идут интересные поиски, но они не имеют того общественного резонанса, который имела Таганка в 60–70 годы. Его заслуга грандиозна. Он поднял температуру всех театральных процессов. И впрямую ему никто не подражает, да и не смог бы.Не думаю, что он умел искусно общаться с властью – ведь он был выдворен. Одно время удерживался благодаря тому, что вынимал ключи от машины и говорил: «Я пойду работать шофером такси, и вам будет стыдно». Борьба у всех была очень жестокая, но все-таки нам так не ломали кости, как ломали Любимову. Я не завидую ему, как не завидую Станиславскому или Фоменко. Просто радуюсь, что такие люди есть».[/i][b]Эльдар РЯЗАНОВ[/b]: [i]«С прихода Юрия Петровича и до его отъезда Таганка была моим главным театром. Я там посмотрел почти все. Это была школа гражданской мужественности, школа таланта, школа совершенно другого театра и абсолютная смелость – эти люди все время находились на грани закрытия. Однажды, надписывая свою книжку Юрию Петровичу, я написал: «Волшебнику театра».[/i][b]Юрий ПОГРЕБНИЧКО[/b]: [i]«Я сейчас часто – в силу возраста – читаю медицинские книжки. Так вот, недавно я вычитал, что люди где-то после пятидесяти перестают испытывать жажду – медицинский факт. Юрию Петровичу, когда он выпустил «Доброго человека», было под пятьдесят. Но он продолжал испытывать жажду.Помните это: «Бараны шагают в ряд. Бьют барабаны. Шкуру на них дают Сами бараны». Даже у ректора Щукинского училища «Добрый человек» вызывал протест – потому что на определенном уровне баранами были все.Основной его дар – это умение находить в огромной массе людей лучших и заставить их работать вместе с театром. Какой еще театр объединил вокруг себя столько замечательных людей? Недаром Боровский назвал Любимова коллективным гением.Конечно, театр – самое трагическое искусство. Оно рождается и в тот же миг умирает. Но навсегда остается впечатление. Когда вглубь таганской сцены отъезжала черная карета и человек высовывался сквозь маленькое окошечко, крича «Товарищ, верь...» – это был ожог.[/i][b]Кирилл СЕРЕБРЕННИКОВ[/b]: [i]«Моя театральная судьба безусловно, бесповоротно началась со спектаклей Юрия Петровича Любимова: «Десять дней, которые потрясли мир», «Деревянные кони», «Обмен», «Три сестры», «Борис Годунов». До сих пор, когда меня спрашивают: ваше самое сильное театральное впечатление, я без размышления, без какой-либо паузы отвечаю: «А зори здесь тихие».Мне было четырнадцать лет, когда я посмотрел этот спектакль, на котором рыдал в голос. И меня не вывели из зала только потому, что рыдали все. Первый раз именно на этом любимовском спектакле я понял, как может действовать театр, я понял, что он – театр – может менять человеческую природу, взрывать сознание и говорить жестко и точно, но при этом невероятно пронзительно и сокрушительно уникальные по откровенности вещи. Такой правды о войне, о человеке я не видел до тех пор нигде. Оказалось, что война – это не только «ура-патриотические» лозунги и навязанный казенный оптимизм, а человеческие судьбы и смерти, которые нельзя оправдать ничем, никакой, даже самой высокой, необходимой государственной идеей. Эта мысль сегодня проста, легка и очевидна, но тогда, на излете изолгавшейся советской власти, таганковская правда била наотмашь, меняла зрителя на генетическом уровне.Когда мы делали спектакль «Голая пионерка», я все время возвращался к этому впечатлению детства и внутренне посвятил его Юрию Петровичу.За театром Юрия Любимова закрепились определения «социальный», «политический», «диссидентский» – все это так и не так, как любые определения… Его театр шире определений и любых критических статей. Для меня это театр-жизнь, театр, ставший жизнью, впитавший в себя кровь, энергию создателей и бесстрашно проговоривший многие смыслы, назвавший вещи истинными именами, чего сделать у всех недумающих и нечувствующих была кишка тонка. При всей социальной смелости и гражданственности это еще и поэтический театр, нежный, романтический, теплый. Конечно, родом из «оттепели». Конечно… И мне, человеку, сформировавшемуся в революционный, оттепельный, либеральный промежуток 1985–1995, это очень близко и понятно.И, конечно же, нельзя не вспомнить о том, что Любимов напомнил русскому театру о его новаторской, революционной судьбе, о том, что, помимо мхатовского психологического театра, «системы Станиславского», узаконенной государством, есть театр другой – условный, площадной, провокационный. Конечно же, во многом благодаря Любимову и Боровскому в нашу театральную генетику снова вернулась память о Мейерхольде.Юрий Петрович, спасибо вам огромное! Вы подарили мне другую жизнь, вы изменили мою судьбу. Бесповоротно, навсегда».[/i]