Поколение моей бабушки имело не подверженный инфляции накопительный пенсионный фонд. Оно рожало детей сколько Бог давал. Собравшись на покой, бабушка просто забила досками окна дома и переехала к тому из детей, кто жил получше. Медведю по морде А родилась бабуля в одной из 395 тысяч крестьянских семей, переселенных в Сибирь во время столыпинских реформ (2,44 миллиона человек; в среднем по шестеро в семье). Сейчас трудно представить, что значило для крестьянина в начале ХХ века порвать с общиной и уехать за счастьем в дикую тайгу, да не одному, а с детьми. Способные на это были исключительными трудягами и авантюристами высшей пробы, перед которыми ковбои Дикого Запада выглядят юными пионерами на пригородном пикнике. От родителей бабуля унаследовала сибирский характер. К общеизвестным его чертам – настойчивости и трудолюбию – добавлю не рекламируемые анархизм и отчаянность в бытовых конфликтах. В двадцатые годы бабуля отходила поленом по морде залезшего в огород медведя. Ни на секунду не задумавшись, будто соседскую козу. В ветхом возрасте, подпрыгнув у высокой витрины, при бурном одобрении всей очереди засветила кулаком жулику-мяснику. Ее домашние подвиги сейчас вспоминаются с улыбкой, но тогда в нашей семье не было человека, которого бабуля не могла бы заставить плакать. Дети, прекрасно знавшие мамин характер, тем не менее наперебой звали ее жить к себе. Один приезжал в гости за две тысячи километров в собственном «Москвиче-407», катал маму по Москве, чтобы щегольнуть достатком и переманить ее к себе. Другие с той же целью появлялись кто со свиной ногой, кто с целым выводком тушеных в печи и закатанных в банки кур, соблазняя маму натуральным продуктом и напоминая о сельских просторах. Обеспечить мать входило в их понятия о правильной, благополучной семье. Да и с чисто утилитарной точки зрения бабуля представляла собой ценность, за которую стоило соперничать с братьями и сестрами. Вопервых, она снимала значительный груз домашних обязанностей с работающей дочери. Во-вторых, одним своим присутствием давала внукам бесценный урок: старик должен жить в семье и умереть в своей постели. Теперь, когда и дети бабулины ушли, можно сказать, что урок усвоен: никто из внуков и не подумал сбагрить немощных родителей в дом престарелых. А вот получала ли бабушка пенсию, я не могу вспомнить. При ее великой нелюбви к хождению по казенным коридорам могла и отказаться от причитавшейся колхознице малости. В любом случае пенсия немного для нее значила – бабуля и так устроила свою старость. Надо еще сказать, что в крестьянском быту закономерность «чем больше детей, тем меньше достается каждому» срабатывает лишь до известного момента. Начиная со школьного возраста, дети исполняют многие обязанности, незнакомые горожанам (накормить домашнюю птицу, наносить воды). А подросток 14–16 лет – уже полноценный работник. Так что старшие дети, подрастая, становились тем «материнским капиталом», который помогал поднять младших. Я, пионерка 1960–70-х годов, не могла оценить признаков довоенного благополучия, которыми гордилась бабушка. Швейная машинка. У всех по две пары обуви – выходная и на каждый день – впрочем, переходившие от старших детей к младшим. По мере взросления девочкам шили приданое, мальчикам начинали копить на костюм… Сегодня по достоинству ценю другое семейное достижение: все бабушкины дети получили то образование, какое хотели и на какое были способны. Страна как семья Подведу социологическую базу. Патриархальная семья, пришедшая из XIX века и дожившая до середины XX, была самодостаточной системой. На своем приусадебном участке, со своей скотиной она себя кормила, воспроизводила и вдобавок щедро отрабатывала колхозную барщину. От государства брала только образование (да и то накануне войны обучение в старших классах сделали платным) и в исключительных случаях – медицинскую помощь. Вот в таких условиях и возникла распределительная пенсионная система – отнюдь не глупая по своим временам и отнюдь не исключительно советская. В западных странах она дожила до наших дней – другое дело, что там она не единственная, пенсионных схем много, и человек может получать сразу несколько пенсий из разных источников. У нас распределительную систему называли системой солидарности поколений. Попросту говоря, в стране, как в гигантской патриархальной семье, полные сил младшие кормят стариков. Ты работаешь, отчисляешь пенсионный налог, но этих денег никогда не увидишь. Они сразу идут на оплату пенсий поколению твоих дедов и родителей. Если платишь налог вдвое больше, чем сосед, это зачтется, когда придет твоя пора уходить на заслуженный отдых. Но поскольку твои денежки уже тю-тю, между тобой и соседом пропорционально разделят те деньги, которые отчислило поколение ваших детей и внуков. Нетрудно заметить, что это пирамида. Пока число платящих растет, выплаты для них необременительны, а для получающих достаточно солидны. Если же число платящих, не дай бог, падает, пирамиду ждет участь гнусно-прославленного детища Мавроди. Началось не сегодня Начало падения рождаемости в России демографы отсчитывают аж от аграрной реформы 1861 года (в ту пору женщина рожала в среднем по семь детей). При этом мы еще отстали от Западной Европы, где сорока годами раньше начался ПЕРВЫЙ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ ПЕРЕХОД. Через сто лет Россия догнала Запад, одновременно с ним придя к норме два ребенка на одну женщину. То, что рождаемость падает, вы знаете и без моих рассуждений. Важно понять причины. Полтораста лет назад община управляла всеми социально значимыми действиями крестьянина, и возражать против этого было немыслимо. Рано женились, потому что это влекло за собой выделение земельного надела. Много рожали, потому что когда технологии не меняются, поднять производительность можно только увеличением числа рабочих рук. Аграрная реформа 1861 года сорвала часть крестьян с земли и погнала на заработки в город. А там, во-первых, никто не диктует, когда тебе жениться и сколько рожать, во-вторых, лишний ребенок – это не лишние рабочие руки, а прежде всего лишний рот. И семья стала перестраиваться по стандартам города. Чем больше горожан, тем меньше в стране рожают. Самый большой спад рождаемости вызвала еще одна реформа – колхозная. В 1926–1930 годах на 100 тридцатилетних женщин приходилось 638 детей, а в следующем пятилетии – только 451. Страна перестраивалась на индустриальный лад. Молодежь побежала из колхозов на стройки, в города с их пресловутым квартирным вопросом и уже почти сложившейся нормой два ребенка на одну женщину. (Увы, главным способом регулирования рождаемости стал аборт. Увидев, что произошло и ужаснувшись, Сталин в 1936 году запретил аборты. Но эффект этого закона в повышении числа родившихся в 1937 г. оценивают не более, чем в 8%, а в последующие годы еще ниже.) Новый спад рождаемости последовал в 1941–1945 годах: 260 детей на 100 тридцатилетних женщин. А после войны рождаемость уже не вернулась к прежним показателям: первый демографический переход завершился. Поколение детей моей бабули (родившихся во второй половине 1920-х и в 1930-е годы) рожало уже по 220 детей на 100 женщин. Другое дело, что это была самая многочисленная когорта советских матерей. Вступив в благоприятный для деторождения возраст в пятидесятых, они дали прирост рождаемости до 2,6–2,8 миллиона новорожденных в год. Этот самый высокий показатель за весь послевоенный период все равно не превысил тех 3 миллионов, которые рождались в России в 1925–1940 годах (в СССР – более 6 миллионов). Наконец, во второй половине 60-х годов рождаемость в России резко сократилась. Впервые в истории нашей страны в мирное время за год стало рождаться менее двух миллионов детей. Все было ясно сорок лет назад Вернемся к нашей пирамиде, то есть пенсионной системе. С середины 1980-х начало выходить на пенсию многострадальное поколение моих родителей. Одни из них в четырнадцать лет встали к станку на военном заводе, подставив под ноги пустой ящик. Другие к концу войны успели хлебнуть фронтового лиха – всем честь и слава. Их бесспорно заслуженные 132 рубля в месяц «сверхмаксимальной» оплачивало самое многочисленное предвоенное поколение и частично мы, беби-бумеры 1950-х годов. А вот когда многочисленное предвоенное само собралось на покой, основная тяжесть легла на нас. Вступившее в трудоспособный возраст поколение конца 60-х – начала 70-х оказалось слишком жидким. И пирамида рухнула. Егор Тимурыч с инфляцией, конечно, добавил пенсионерам головной боли. Но крах «системы солидарности поколений» можно было предвидеть сорок лет назад. Понятно же, что маленькие по численности поколения не прокормят большие. Тем, кого утешает мысль «не нам одним плохо», могу сказать, что, например, во Франции к 2010 году на каждого пенсионера будет приходиться всего 1,5 работающего. Дефицит системы пенсионных выплат по выслуге лет составит 35 миллиардов долларов. Но во Франции трехуровневая пенсионная система. Урежут один уровень, останутся два других. А тем, что происходит у нас, я, откровенно говоря, перестала интересоваться после того, как во время одной из пенсионных реформ нашу с мужем возрастную категорию (нынешних пятидесятилетних) выкинули из накопительной схемы. Судя по всему, работая с 17 лет (а муж с 16), мы получим тот же социальный минимум, что и бомжи с бродягами. О'кей, любимая, рожай! Ладно, пенсия. В конце концов, мы не молотобойцы: если сумеем сохранить ясные головы, всегда сможем подкормиться журналистикой. Другое дело, нужна ли будет наша журналистика следующим поколениям? Вот мы и добрались до второго демографического перехода. На мой взгляд, это понятие не столько статистическое, сколько социологическое. Статистикой второй переход уже никого напугать не может: 30 лет, начиная с 1950-х, рождаемость, неуклонно снижаясь, бродила около показателя двое детей на одну женщину. А в 90-х провалилась ниже этой цифры. Падение на проценты, а не в разы, как в 30-х годах. Второй демографический переход – он не количественный, а качественный. У нас симптомы второго перехода замечены с 90-х годов. Демограф Сергей ЗАХАРОВ отмечает такие его признаки: -быстрое снижение рождаемости в самых молодых возрастных группах; -откладывание рождения первенца; -быстрый рост возраста вступления в первый брак; -сильное сокращение числа абортов на фоне падения рождаемости в возрасте до 25 лет; -возрастание вклада старших возрастных групп матерей в итоговую рождаемость; -уменьшение роли вынужденных браков, стимулированных добрачными зачатиями. Вроде все здорово: станут позже рожать и жениться – ответственнее отнесутся к ребенку и мужу или жене. Сокращение числа абортов и вынужденных браков можно только приветствовать… Технически второй демографический переход – это абсолютный контроль над плодовитостью с помощью новейших технологий, позволяющих иметь желанного ребенка в желательные сроки. Звучит вроде красиво. Но влюбленная женщина уже не будет прислушиваться к себе, угадывая возникновение новой жизни. Она деловито писнет на полоску теста и кивнет: он самый, желанный в желательные сроки. Никогда больше она не обрадует мужа нечаянной радостью, а отчитается той же полоской и получит в ответ дежурный смайл: все ОК, как запланировано. В странах Запада, где переход начался в конце 60-х – начале 70-х, все в общем так и происходит. Но мы еще до главного не добрались. В традиционной семье, отмечает тот же Захаров, сексуальное, матримониальное и репродуктивное поведение человека были одним целым. Хочешь женщину – женись, женился – заводи детей. Теперь эти три вида поведения разделяются. Хочешь женщину – на тебе женщину без серьезных взаимных обязательств. Решил жениться – женись. Сэкономишь на квартире, испытаешь с женой прочность взаимных чувств. В случае чего всегда можно разбежаться, потому что рождение детей – это третье отдельное мероприятие. Можно в браке, можно без брака. Мы свободные люди! Институт брака существует даже у первобытных племен Центральной Америки. Для голой невесты голый вождь, подводящий ее за руку к голому жениху, исполнен тем же смыслом, что для нас золоченый священник. Тысячи лет это существовало, совершенствовалось, обрастало моральными нормами. А что после перехода? Если новыми нормами одобрен секс вне брака и дети вне брака, то таинство брака превращается в договор о совместном проживании и владении имуществом. Видимо, отсюда и политкорректное отношение Запада к однополым бракам, которые нам, к счастью, все еще кажутся извращением. Раз не таинство, то почему нет? А почему не сделать следующий шаг – разрешить брак с животными? Не жутко ли от этаких свобод? ВЛАСТЬ РОЖАТЬ НЕ ЗАСТАВИТ Последняя в советской истории попытка поднять рождаемость была предпринята в начале 80-х годов Отпуск по беременности и уходу за новорожденным увеличили с одного года до трех лет. Вдвое подняли денежные выплаты семьям с детьми. Молодым семьям обещали помочь в решении жилищного вопроса. Были введены почетные звания «мать-героиня» и учреждены соответствующие медали. Семьи с 20 и более детьми обещали брать на полное государственное обеспечение. В 1983 ГОДУ в России родилось 2,5 миллиона детей – на 10% больше, чем в 1980-м. Но уже в следующем году родилось на 100 тысяч детей меньше. И столько же в 1985-м. 1986 и 1987 годы снова принесли по 2,5 миллиона детей. Связывают это со вспышкой социального оптимизма на первом этапе горбачевских реформ. В 1988-м родилось 2,35 миллиона (как в 1982-м). В 1989 году – 2,15 миллиона (минимальное значение за 10 лет). В 1990-м – ровно 2 миллиона (минимальное значение за 25 лет). В 1991-м – 1 миллион 800 тысяч (минимальное значение за последние 45 лет, т. е. с 1946 года). ИТОГ: За 80-е годы в России родилось столько детей, сколько прогнозировали: 23,2 миллиона. Все мероприятия правительства заставили людей поторопиться с рождением детей, но не заставили рожать больше. Поэтому за искусственно нагнанной волной последовали провалы.