Сергей Слонимский: Не можешь сочинить «чижика-пыжика» — не берись за симфонию

[i][b]Сергей Слонимский [/b]живет и работает в Петербурге, а исполняется по всей стране. Он автор десяти симфоний, последняя из которых — «Круги ада» — просто потрясает. Его оперы «Виринея», «Мария Стюарт», балет «Икар» стали достоянием многих театров бывшего СССР.Его последняя премьера — «Видения Иоанна Грозного», осуществленная при участии Ростроповича-дирижера в Самарском оперном театре, — стала гвоздем минувшего театрально-музыкального сезона. В Москве композитор побывал в связи с премьерой оратории памяти его друга Альфреда Шнитке. Активный пропагандист творчества Слонимского профессор Елена Долинская любезно предоставила свою гостиную для встречи с маэстро.Гостеприимная хозяйка позаботилась, чтобы мы беседовали не за пустым столом.Мы ели настоящее грузинское лобио, на десерт были взбитые сливки с бананами — по желанию гостя. Этим я и ограничу традиционную для рубрики кулинарную тему.[/i][b]— Сергей Михайлович, где «застало» вас печальной памяти постановление 1948 года, объявившее войну формализму в музыке и нокаутировавшее выдающихся творцов — Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, Мясковского, и как оно сказалось на вас? [/b]— Тяжело сказалось. Я учился в восьмом классе школы-десятилетки при Ленинградской консерватории.Парторг консерватории, бывший одновременно директором нашей школы, начал поиск конформистов среди учеников. Нас собрали, прослушали и обнаружили у меня... композиторскую старость и влияние Шостаковича.Мол, в свои 15 лет слишком сложно пишу. В итоге моего педагога Бориса Александровича Арапова отстранили от преподавания композиции, что было для меня настоящим ударом. Потому что Арапов — представитель школы Щербачева, петербургского симфониста, пропагандиста Шостаковича, вел нас в очень прогрессивном направлении. Постановление ударило по моему поколению и затормозило поиск и естественное развитие примерно на восемь лет.[b]— Вы умолчали о своеобразном доносе в виде вырезанной на вашей парте надписи «Сланимский прадалжает дело Шестаковича, Прокофьева. Не музыка, а ерихонская труба» (орфография оригинала).[/b]— Видимо, это первое проявление неприятия моей музыки рецензентами, которые меня всю жизнь не любили.[b]— И вы не догадывались, кто это мог сделать? [/b]— Никогда не пытался выяснить личности подобного рода конформистских пасквилянтов.[b]— И никого не подозревали, потому что христианское учение трактует такого рода подозрения, как греховные? [/b]— Даже не задумывался — этого греха у меня не было.[b]— А какие были? [/b]— У меня очень много грехов. Я человек ленивый, вспыльчивый.[b]— Ну какие же это грехи?! [/b]— Несущественные и большого общественного значения не имеющие. Зато не могу сказать, что я неблагодарен, злопамятен, что я собой доволен.[b]— Но самодовольство — композиторская смерть. Человек со спокойной душой никогда не создаст ничего, что было бы способно затронуть, зацепить, взволновать другие души.[/b]— Абсолютно с вами согласен. Я беру пример с великих: никто из них собой доволен не был. Помните очень откровенное телевизионное интервью Рихтера? Оно заканчивается словами маэстро: я сам себе не нравлюсь.[b]— С какого сочинения вы начались как настоящий композитор? Принято считать, что с Карнавальной увертюры, которая прозвучала в программе к 40-летию Октября...[/b]— С Первой симфонии. Она сразу была показана на секретариате Союза композиторов СССР в четырехручном далеко не совершенном исполнении, многократно обругана в печати еще до исполнения, кстати, вместе с кантатой «Нагасаки» Альфреда Шнитке, который к этому времени только-только окончил консерваторию. Надо сказать, что в этой симфонии я нашел свою тему. Она — в столкновении находящихся у власти преуспевающих самодовольных чиновников и их ближайшего окружения с честными, порядочными трудовыми людьми. Эта тема через всю мою работу прошла и в оперном, и инструментальном жанрах.[b]— Симфония имела трудную судьбу. Тот самый секретариат в лице Кабалевского, Хренникова, Шостаковича постановил, что играть симфонию преждевременно. Три года на ней было табу, а потом наступила реабилитация...[/b]— Да. Ее сыграли, и оказалось, что в ней все в порядке.[b]— Что за это время произошло? [/b]— Произошло то, что Шостакович стал первым секретарем Союза композиторов РСФСР, поддержал сочинение и вскоре рекомендовал его к печати. А тогда на секретариате он действовал осторожно, потому что Кабалевский даже его собственную оперу «Катерина Измайлова» не допустил к исполнению. На Дмитрия Борисовича я зла не держу, могу его только пожалеть: власть над коллегами не прошла для него бесследно. В итоге он восстановил против себя очень многих. Когда ему исполнилось 80 лет и он приехал в Ленинград, его сочинения не хотели исполнять. И мне пришлось приложить определенные усилия, чтобы этот юбилейный концерт состоялся.[b]— Сейчас принято плохо отзываться о прошлом, в том числе и о том времени, когда Союз композиторов СССР возглавлял Тихон Николаевич Хренников. А между тем именно в его бытность в Москве и Ленинграде начались международные фестивали современной музыки, и мы услышали наконец сочинения Кшиштофа Пендерецкого, Витольда Лютославского, Нино Рота, «Кармину Бурану» и массу другой, никогда не исполнявшейся у нас музыки. Приехали композиторы с мировыми именами...[/b]— Надо честно признать, что большая заслуга Хренникова в том, что он не запятнал себя репрессивными санкциями в отличие от практически всех руководителей других творческих организаций. Уж как ему это удавалось, не знаю, но он не подписал ни одной бумажки на арест композиторов. Его критика в адрес авангарда не имела оргпоследствий, и не было случая, чтобы кого-нибудь после этой критики исключили из союза.Идею международного музыкального фестиваля я высказал осенью 1972 года на съезде композиторов. И Тихон Николаевич поддержал это предложение. Не сразу, но все же осуществил его. После того как Хренников удалился от руководящей деятельности, наши отношения улучшились. У меня всегда так происходит с людьми, покинувшими высокий пост.[b]— А как насчет вашего хождения во власть? [/b]— К власти я никогда не стремился. Пару лет, правда, возглавлял музыкальную секцию Комитета по Ленинским и Государственным премиям, да и то только ради Альфреда Шнитке, чтобы провести его на Ленинскую премию. И вот когда уже были пройдены все стадии, Альфред прислал гонца: «Спасибо, уже не надо». Для меня это была неожиданность, за которую я едва не поплатился. Потому что руководство посчитало меня провокатором, будто бы я с самого начала был в курсе и нарочно все так устроил. Чтобы не восстановить Горбачева и всю тогдашнюю власть против интеллигенции, пришлось немало потрудиться. Меня тогда очень поддержал Олег Николаевич Ефремов, и обошлось без скандала. А вскоре этот комитет и вовсе прекратил существование. Со всех руководящих постов я привык уходить по собственной инициативе в тот самый момент, когда все благополучно, что, по-моему, нормально. Пусть лучше говорят «Жалко, что ушел», чем «Когда же он наконец уйдет?».[b]— Не все, наверное, знают, что ваш папа Михаил Леонидович Слонимский, был одним из «Серапионовых братьев» — известной в свое время литературной группировки, оставившей заметный след в истории советской литературы. Он слышал Блока, хорошо знал Ахматову, дружил с Грином, Михаилом Зощенко, Корнеем Ивановичем Чуковским. В его доме Евгений Шварц читал первый акт своего «Дракона». Как сказывалось литературное окружение на вашей жизни, в творчестве? [/b]— Книга «Перед восходом солнца» и сама личность Михаила Зощенко, его неулыбчивый и очень всегда серьезный настрой и сдержанный, если угодно, обидчивый характер оставили сильнейшее впечатление. И его потрясающее мужество. Ведь он не признал своих «ошибок».Вторым по силе воздействия был Евгений Шварц. Я не знал Льва Лунца [b](наиболее талантливый, по мнению Вениамина Каверина, член братства «серапионов». — Е.Л.), [/b]он умер задолго до моего рождения, но я добился издания его однотомника, первого в России. В нем увидела свет его пьеса «Вне закона» о том, как вольный разбойник и бунтарь, получив власть, становится чудовищным тираном, гораздо более кровавым, чем тот герцог, которого он сверг. Лунц — изумительный писатель, драматург и критик с его призывом учиться у Запада и Достоевского построению сюжета.[b]— Кто еще хаживал к вашему батюшке? Ведь Михаил Леонидович, будучи руководителем литературного объединения молодых прозаиков при Ленинградском отделении издательства «Советский писатель», пестовал и нынешних литературных знаменитостей.[/b]— В доме у отца я видел очень многих маститых ныне писателей.Самый из них известный палец о палец не ударил, чтобы вспомнить своего учителя и хоть чем-то помочь изданию и переизданию его ранних работ. Я не то что обвиняю, я сожалею, наблюдая эту тусовочную привычку называть одни и те же имена, стремление не выйти за пределы привычной обоймы. Раньше это была одна обойма, теперь — другая, но суть не меняется. Всю жизнь я стараюсь разорвать устоявшиеся рамки. Потому что искренне не понимаю, как человек, которого уже нет, может быть недостаточно престижным, недостаточно рейтинговым, чтобы быть упомянутым его знаменитым учеником. Казалось бы, наоборот, благородно воздать должное несправедливо забытому. Для меня, например, пропаганда творчества Балакирева, Шебалина необходима гораздо больше, чем собственных сочинений, от которых напрямую зависит моя жизнь. И тем не менее я занимаюсь первым, быть может, в ущерб второму. А ранние рассказы отца я все-таки издал! [b]— Как получилось, что вы начали писать музыку к кинофильмам? [/b]— С «Республикой ШКИД» вышло очень просто. Алексей Иванович Пантелеев был близким другом моего отца. Однажды он пригласил меня к себе и деликатно так говорит: «Сережа, я понимаю, ты — современный композитор и, наверное, не хочешь писать чувствительную музыку, наподобие той, что была в чести у беспризорников». Он имел в виду «не можешь». Но вслух не сказал. Я ответил, что, мол, зря вы думаете, что автор симфонии не может написать простую мелодию, и предложил вечером спеть, что сочиню. Имелись в виду «По приютам я с детства скитался» и «У кошки четыре ноги». Последняя была подлинной песней беспризорников, но не совсем подходила, потому что это был фокстрот, а нужна была «жалостливая» мелодия. Напев второй Пантелеев забыл. Но я знал интонационный стиль, и обе песни сочинил довольно быстро. «Это же та самая мелодия, которую я забыл», — воскликнул Пантелеев. Естественно, это была не «та самая мелодия», зато я получил настоящий комплимент.Интонационный пласт для меня совершенно органичен. Однако я никогда не цитирую готовых мелодий, мне легче сочинить собственную. А их принимают за подлинные и ругают меня, что пользуюсь блатным фольклором. До сих пор мистифицирую музыкальных «специалистов». Они упрекают меня, что в «Видениях Иоанна Грозного» использовано много фольклора, а я вообще там ничего не использовал — все мелодии сочинил сам.[b]— Вы специально «мистифицируете» на тему фольклора? [/b]— Да нет, конечно. Цель сочинения подобных мелодических образцов, чтобы они воспринимались как абсолютно подлинные. То же в «Интервенции». Очень часто я читаю: автор песен — Высоцкий. Он — автор текста и исполнитель «Деревянных костюмов», которые учил под рояль, как настоящий оперный певец, но в своей манере. Он выучил и еще одну песню, где были такие слова: «До нашей эры соблюдалось чувство меры, потом бандитов называли флибустьеры. Теперь названье гордое «пират» забыто — бить их и словом оскорбить их всякий рад». Под ударные, балалайку и гитару он шикарно записал это, но режиссер сказал, что большевик не может петь такое. И пришлось Высоцкому перетекстовать песню на тот же мотив, и в фильме уже Копелян пел про то, как «одесский розыск рассылает телеграммы... и настает критический момент». Думаю, что композитор, который не может сочинить «чижика-пыжика», не имеет права на симфонии или оперы. Но и гордиться тем, что пишешь только «чижика-пыжика», тоже нечего.