Андрей Битов: «Я терпеть не могу писать»

В нашем разговоре Битов высказал такое суждение: замыслов всегда больше, чем написанных книг, а написанная книга поглощает значительное количество ненаписанных, которые там рассасываются, растворяются или устаревают и не становятся необходимыми для тебя. Таких оригинальных мыслей у Битова – россыпи.[b]– Андрей Георгиевич, вас уже многие классиком считают. А вы себя?[/b]– Я живой. Я считаю себя живым. И поэтому выражение «живой классик» абсолютно бессмысленно, поскольку главное слово – «живой».Полвека писать – это абсурд, это уже история литературы. Литература – это не профессия. За полвека я уже сказал все, что мог, и лучше я не скажу – не смогу. И хуже сделать не смогу. Следовательно, пора все это дело прекращать. Я всегда не любил писать, и этим я единственно, может быть, профессионален. Терпеть не могу писать! Всегда ненавидел это занятие. Мне оно стоило дороже, чем хотелось бы. Конечно, в минуты самого письма, когда подъем, там свой подарок, свой кайф, свой наркотик, но это случается так редко, и это надо заслужить… На самом деле я за столом просидел из полувека около двух лет. И тем не менее сейчас работаю над собранием сочинений, пишу к нему предисловие, комментарии. Видимо, делаю то, что не делает человек при жизни.Я считал, что это будут делать другие. В принципе, есть еще одна ненаписанная книга, все остальные я отсеял. Я ее начинал, забросил и все-таки надеюсь к ней вернуться. В общем, это хорошо продуманная книга, и написать ее несложно, но высыхает с возрастом, становится сухим слово – горло дерет. Нету сока… Подтекст должен скользить. Вот уже лет десять, как я перешел в основном на эссеистику. Хотя не так давно закончил роман, заброшенный лет на тридцать. Я думаю, что это подвиг, который я совершил к своему семидесятилетию, но на нем я выдохся и решил остановиться. Я закончил свой путь, но не свою жизнь.[b]– Что для вас классики? Кто для вас интересен?[/b]– Классика – это то, что не стареет как текст. Который можно наполнить новым содержанием – своим, современным... Абсолютно не понимая, возможно, при этом, про что на самом деле писал человек. Это такое чудо преображения текста. Девятнадцатый век для меня определен – Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Грибоедов – весь золотой век. Потом Толстой, Чехов. И ничего я тут нового не открою. Как в школе.[b]– Из современных авторов кто-то вам интересен?[/b]– Еще живы замечательные мои современники, с которыми я более или менее вместе проходил путь – живы Искандер, Петрушевская, Ахмадулина, Горбовский, Кушнер. Другими словами, есть сфера друзей и совпадение по времени. И я, конечно, слежу за их работой. Слежу, как держится человек. Мне и самому тоже надо держаться.[b]– А из более молодых – следующего поколения?[/b]– Кто из них метит в классики? Не знаю, сейчас же другие приоритеты. Сейчас мода, пиар, раскрученность. Есть, бесспорно, среди них талантливые люди, но есть много талантливых, которые совсем не распиарены, не раскручены. Конечно, талантливы и Быков, и Пелевин, но мне дороже те репутации, которые остаются в тени. Обычно это провинция. Могу назвать Лукьянова, Дмитрия Новикова, в общем, они тоже известны, но существует пропасть между провинцией и столичной тусовкой. Она организована так называемым литературным процессом, критикой.[b]– Как книга попадает в ваши руки?[/b]– Честно говоря, случайно. По уху, по слуху. Просто слышишь, когда хвалят, ну, как хвалят человека. Вообще мне достаточно иметь представление о писателе: я же не читал всего Толстого, всего Достоевского, всего Пушкина даже не читал, всего Солженицына. Мне достаточно, когда складывается полное приятие этой личности. Это ведь не просто чтение – это духовное занятие.[b]– Кем вы хотели быть в детстве?[/b]– Хотел быть великим путешественником. Но как-то мать нашла свое письмо из блокадного Ленинграда (это зима сорок первого – сорок второго, которую я запомнил только по голоду, по холоду, по бомбежкам) моему отцу, который работал на Урале. И в письме она писала, что дети – странные люди, они не воспринимают ужасов войны, старший хочет быть летчиком, а младший, то есть я, – писателем. И поставила восклицательный и вопросительный знаки. Я понятия об этом не имел. Значит, в четыре года в блокадном Ленинграде я хотел быть писателем. Выходит, это было предопределено. Откуда этому было взяться у полуголодного, не умеющего ни читать, ни писать ребенка, я не знаю, но это документ.Мать нашла письмо после семьдесят седьмого года, когда я уже был писателем.[b]– Когда вы все-таки поняли, что хотите быть именно писателем?[/b]– А я не хотел быть писателем. Это случайно получилось, что я зацепился, стал писать, и мое нежелание служить очень соответствовало этому занятию. Стало потихоньку получаться. С пятьдесят шестого года. Понимаете, я попал в среду, которая писала, и мне понравилось. И вот мне пришлось написать что-то, чтобы они меня считали за своего.Вот так ненароком вроде бы, но в то же время та четырехлетняя моя мечта ставит все на свои места.[b]– Что бы вы пожелали читателям «Вечерки»?[/b]– Читать то, что немодно, невыгодно и неинтересно, и понять, что надо научиться читать – и тогда можно от этого получить наслаждение, которое несравнимо ни с телевизором, ни с компьютером, ни с дискотекой. Но для этого надо научиться медленному чтению, вот так бы я сказал. А медленно можно читать только то, что того стоит.[b]В противофазе[i]ПОСТСКРИПТУМ 2010 – МАРТ В ПЕТЕРБУРГЕ[/b][/i][b]В 1992 году Андрей Битов выступил в Мюнхене с «размышлением в конце века», назвав его «ПОПЫТКА УТОПИИ», где предположил «конец агрессии». В готовящейся сегодня к изданию книги «Попытке…» прилагается «Постскриптум…»[/b]«Летят за днями дни...» Времечко, однако. «И каждый час уносит...» 18 уже лет! «Частицу бытия...» Твоего, между прочим. «А мы с тобой вдвоем предполагаем жить...» Мы и не предполагали, а жили. Год, как миновал пресловутый путч 19 августа, а мы: молодая красавица-жена, четырехлетний ангелочек-сынок, зрелый автор, наконец-то засевший за прерванный роман, мансарда на роскошной вилле с видом на замок сумасшедшего принца Альберта на противоположном берегу озера, кормление лебедей и уточек... «И глядь, как раз умрем...» Только я успел закончить роман, как у меня нашли рак, через восемь лет другой. Я-то выжил, а вот жена умерла, не от рака. Сын из ангела превратился в дьявола. А я...«усталый раб, замыслил я побег...» Не убегается. Никак.1992–2010 гг. – мы находимся в своей противофазе – Тигр противостоит Обезьяне.Все еще не прошло ста лет после смерти Льва Толстого, а и революция прошла вместе с Лениным, и война со Сталиным, и даже советская власть вместе с Брежневым миновала. Господи! Как недавно, как быстро.А тогда в Мюнхене... тогда со смерти Толстого прошло столько лет, сколько ему было отпущено земной жизни. Тогда мы с Юзом Алешковским – он из Америки, я от России – уже сделали свои сообщения европейским интеллектуалам и за ланчем снова могли «потрёкать» о своем так же свободно, как в СССР. Вот мы доедаем свой супчик, как к нам как русским подходит писатель-европеец из маленькой страны, такой писатель-писатель, перманентно ожидающий Нобелевской премии, импозантный – с шевелюрой, с трубкой, в твидовом пиджаке – и начинает нас учить, как нам дальше в России жить. Говорит горячо, на среднем английском.Юз разглядывает его с возрастающим подозрением: «Что он там сказал про Ленина и Сталина?» «Он сказал, – перевожу я Юзу, – что сейчас для нас более всего важно, кого мы выберем: Ленина или Сталина?» Надо знать Юза, чтобы представить себе, в какое бешенство мог привести его такой вопрос. Надо было видеть Юза: стул подпрыгнул под ним, он ударил ложкой по остаткам супа и покрыл европейца таким заливистым матом, на который лишь Юз и способен. Писатель (кажется, его звали Мулиш) с достоинством ретировался: чего и ожидать от диких русских?! – а мы еще долго возмущались предложенным нам выбором.И вот не 1992-й, а 2010-й. Ленин или Сталин? Неужто не такой и дурак был этот европеец и третьего не дано? Закопать Ленина оказалось труднее, чем вынести, как хоругвь, портрет Сталина. Не умеем мы выбирать из двух, вот что.Либо царь, либо пропал. Поэтому и нет у нас двухпартийной системы. Не знаю, жив ли Мулиш, но я на восемнадцать лет себя старее и лишь на десять младше Толстого, что не делает меня лучше ни как писателя, ни как человека.Какой там КОНЕЦ АГРЕССИИ! Штурм Белого дома в 1993-м. Чечня и Косово.XX век на XXI мы разменяли 11 сентября в Нью-Йорке.Все тот же Афганистан и все та же Чечня. Ирак и Осетия. Всепожирающая жадность теперь уже и российского капитализма.Разница в том, что Америка ворует у других, а мы у себя. Ничего! Впереди Китай. Их все больше, и они все терпеливее, что еще страшнее.Китай я наблюдаю сейчас из окна в центре Петербурга. На месте добротного питерского дома эпохи модерн с богатой лепниной (из того же окна я видел поутру индуистских слоников) Китай возводит некую серую Бастилию. Долго дом пустел, зияя выселенными окнами, обещая на плакатах некий суперцентр с гаражами и саунами.Первыми убили моих слоников: работяга, с риском для жизни свешиваясь с крыши, целился в них кувалдой, привязанной к тросу. Иногда попадал. Именно по слоникам (кариатиду рядом он щадил: все-таки баба, причем с обнаженной грудью).Долго бы так продолжалось, пока не пришли китайцы. Дом рушили не по старинке, не бабой, как тот русский работяга, а таким, ростом с дом, динозавром или диплодоком, с трудом отгрызавшим добротную дореволюционную кладку. Под этот скрежет помирала жена.Сейчас китайцы быстро растят сооружение, как из детского конструктора. По слухам, здесь будет «Стокманн», а земля была продана мэрией Каддафи. Зачем ему «Стокманн» в Петербурге? Но я уже не спрашиваю себя, почему две пивные по соседству называются «Сахара» и «Султан».А на улицах сугробы, лед и грозные сосульки. Такой город я помню только в ленинградскую блокаду.Наша мэр с гордостью сказала по телевизору, что наш город занял первое место по экономии бюджетных средств.Ничего, скоро все-таки начнет таять и будет потоп. В моду вошли резиновые сапоги: горожане охотятся за ними, как в период дефицита.Терпеливый народ. А вдруг не стерпят? Утопия – это то, что сбывается, заявил я в 1992-м.Можно утонуть в родном городе, как утонул, по остроумному замечанию президента, «Курск». Кто уже о нем помнит? Апокалипсис! Какая там апокалипсическая цивилизация! Утешает лишь то, что сама Земля стала агрессивна и может положить конец агрессии человеческой.Апокалипсис ведь тоже утопия.