Евгений Бунимович: «Я знал, что я буду собой»

В начале восьмидесятых в компании таких же молодых и считающих себя гениями поэтов я посещал всякие поэтические кружки, которые по нынешним временам вполне можно назвать тусовками.В редакции журнала «Юность» мы столкнулись с другой компанией, состоящей тоже из молодых и талантливых, с тем только отличием, что гениями их считали не они сами, а окружающие. Из той компании я запомнил две фамилии – Еременко и Бунимович.С тех пор, как говорится, прошло много лет. Евгений Бунимович сейчас уполномоченный по правам ребенка в Москве.И по-прежнему пишет стихи. Более того, наш разговор состоялся после возвращения Бунимовича из Брюсселя, где строчками его стихов вымостили набережную этого европейского города.[b]– Евгений Абрамович, теперь, когда ваши стихи можно прочесть на тротуарах Брюсселя, вас уже можно и в классики переводить?[/b]– Это вопрос не ко мне. «Переход в классики» вообще звучит как переход в мир иной, а для моего поэтического поколения этот переход проходит совсем уж абсурдно. Ведь даже первые публикации у меня, как у многих людей моего поколения, появились очень поздно, а первая книжка стихов и вовсе вышла в Париже.Здесь это было напечатать по советским идеологическим соображениям нельзя – сегодня и не поймешь, почему.Ведь это не было поэзией политической или там жестко социальной, но, видимо, несхожесть, непривычность интонаций раздражала. Тогда всех, кого не решались печатать, именовали «молодыми поэтами» – в любом, самом преклонном возрасте. А потом сразу, уже в постсоветские времена, переводили в классики – как, к примеру, Дмитрия Пригова, который в одночасье стал классиком московского концептуализма. Подобные траектории – при абсолютной несхожести голосов – оказались и у Сергея Гандлевского, и у Ивана Жданова… Или Юра Арабов, который теперь, наверное, самый титулованный в России, а может, и в мире кинодраматург, но которого я воспринимаю прежде всего как поэта. Я называю круг поэтов, с которыми с юных лет был так или иначе связан.Так что само слово «классик» вызывает только неловкость.Когда я первый раз шел вот этот самый километр по брюссельской набережной, по брусчатке из своих стихов, когда был фестиваль, посвященный открытию этой набережной, у меня было странное, немножко абсурдное такое ощущение. Это было ночью, я только прилетел, пошел посмотреть. И когда я увидел бомжей, которые спят на этих стихах, когда я увидел вполне криминальную группу молодежи, которая о чем-то перешептывалась, стоя на строчках «жизнь нелегальна», не понимая их смысла, потому что они были набраны по-русски, я не воспринимал всей булыжной монументальности, но, конечно, это было острое чувство. А ощущение классика, наверное, было у тех советских писателей, которые издавались многократно, многотомно, огромными тиражами – а сегодня никто даже не вспомнит их имен.Поэтому это все вопросы к будущим поколениям.[b]– Я о классиках заговорил тем не менее не зря. Перечитываете ли вы их до сих пор?[/b]– Не то что перечитываю, ведь все это в основном находится в байтах памяти. Я бы сказал, скорее, вспоминаю. Хотя иногда открываю заново, потому что время и память стирают углы, как море обкатывает прибрежные камешки. И они уже не такие шершавые, не такие колкие. И ты возвращаешься к тексту, открываешь заново то, что вроде бы и знал, да не услышал. Вот Державина так сейчас читал. А есть и то, что сопровождает тебя так или иначе всегда. Как Мандельштам. Но едва ли вы найдете впрямую в моих текстах влияние Державина и Мандельштама. Все-таки для меня всегда, с самых давних, честно говоря, лет очень важно было, чтобы это был именно свой голос, своя интонация.Может, потому, находясь со студенчества в одном кругу, в одних магнитных полях и с концептуалистами, и с метареалистами, и с «Московским временем», и с кем там еще – я так и не стал «представителем» ни одного из этих значимых и для меня течений.Даже если мне казалось, что какие-то строки получились ничего себе, но голос был совсем не мой или даже не совсем мой, что это может написать еще кто-то другой, я от этих строчек отказывался, искал интонацию, слова, которые только я и могу произнести. Может, потому в стихах я так немногословен.[b]– А как вы выбираете книгу для чтения?[/b]– Если говорить о поэтических книгах, у них есть одна удивительная особенность – их не столько читаешь, сколько перечитываешь. Открываешь книгу поэта, если он тебя уже зацепил какой-то строчкой. Что касается прозы, то, несмотря на дружеские отношения со многими интересными и знаменитыми нашими прозаиками, я редко имею возможность да и могу дочитать до конца толстую книгу. Я читаю русские романы, когда оказываюсь во время летних каникул где-нибудь за кордоном. Там мне не хватает русского языка, есть острая потребность быть в какомто соотношении, в диалоге с языком, и я тщательно выбираю одну-две книги, которые прочту.[b]– Помните ли вы свое самое первое детское мечтание «кем стану, когда вырасту»?[/b]– В отличие от многих взрослых никогда не считал и не считаю детство «подготовкой к жизни». Детство – это один из самых плодотворных и содержательных моментов жизни, когда ты постигаешь этот мир. А отрочество, когда остро переживаешь самые главные чувства, когда происходит мучительное осознание жизни и смерти, любви и страсти, дружбы, всего остального… У меня даже никогда не было такой потребности – думать, а тем более мечтать о том, кем я буду, когда вырасту. Я всегда знал, что я буду собой. Что будет мне внутренне необходимо, естественно делать, то и буду.Собственно, так и живу.[b]– Что бы вы могли пожелать читателям «Вечерней Москвы»?[/b]– Ко мне в школу как к учителю нередко приходили родители с жалобами, что дети мало читают или совсем не читают. И я спрашивал: а вы читаете? Мне в ответ говорили: ну как, ну мы же в школе читали… Вы понимаете, у ребенка, когда он рождается, есть инстинкт кушать, спать и так далее.Инстинкта читать у него нет. Если мы сами вместе с ребенком не подключаемся к этому удивительному и сладостному процессу, то непонятно, откуда эта потребность у него возьмется. Поэтому очень простое пожелание – читайте сами и читайте вместе со своими детьми.[b]Евгений БУНИМОВИЧ: «[b]Я сошел с конвейера Москвы…[/b]»[/b][b]Стихи[/b][i]солнце без визысвалило за горизонтдождь идет по городубез документовтрава вылезлабез разрешенияворованный легкимивоздухне сертифицированжизнь нелегальнаЯ сошел с конвейераМосквы,вместо сердца –пламенный мотор,а вот этовместо головы…Извини,естественный отбор.Я москвич.Обидно, что не ЗИЛ.Не хватаетлошадиных сил.Вял дизайн.Мешает лишний вес…Извини, красотка Мерседес.Такого нету в России неба– чтобы ни облачка,такого нету в России хлебачтобы без пота,такого нету в России словачтобы не в яблочко,такого нету в России озерачтоб не болото…Такого нету в России леса –чтобы без лешего,такого нету в России дома –домового,такого нету в Россиипраздника –чтобы без лишнего,такого нету в России счастья– чтоб дармового…Да, да, спивалисьтрудовые коллективы,и в директивыпривносились коррективы,и ограниченныенаши контингенты,внимая просьбам,занимали континенты,и верным нюхомчуять мыслящих инакоумела каждаяслужебная собака,и как ни стыдно, сын мой,как ни странно –мы были молоды,и жизнь была желанна...Не надо.Мы не на параде.Мы проиграли в айлавью.Об остальном сказал Саадив последнем телеинтервью.Любовники!Смените позы.Поэты!Слушайте сюда.Есть процедурные вопросыпо ходу Страшного суда.На беспартийном суахилиумея высказаться вслух,мы выжили в года бухиев империи народных слуг.Всесильно,потому что ложноученье с кайфом на дому,и невозможное – возможно,когда не нужно никому.[/i][b]CURRICULUM VITAE[/b][i]сначала пелв подземном переходекак поплыветна белом пароходепозднее пел на белом пароходекак счастлив былв подземном переходе[/i][b]ю. арабову[/b][i]сутулые фонариотбрасывают длинные тениперечеркиваяхайтек автотрассоглядываясь назадоказываемся не темиза кого принимали себяда и другие насвроде бы не боялисьне верили не просилимастырили как умелиампир во время чумыночью все кошки серывсе города красивывсе странники оцифрованывсе смыслы обреченыночью пространство скукоженокак догорает бумагапокуда мы здесь обозначеныточками А и Всумма углов треугольникас вершинойв окрестности Богабольше равна судьбе[/i][b]КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА[/b][i]Я работаю в школе,которую сам сочинил.Очевидно, сказаласьпривычка к дешевымшколярским обедам,в кровеносных сосудахдавление красных чернилплюс тоскапо идущему следом.Яровое, озимое, доброе, вечноенадобно здесь засевать,но поля просвещенияне по зубамсамодельному плугу.Ностальгический ветерв разбитую дует фрамугу.Что и требовалось доказать.Я готовлюсь к урокам,жилплощадь сменяв на длинудидактических улиц,старательнопройденных за ночь,и когда я навеки уснуна контрольной работе –пускай отпоет меня завуч.А иначемоя разночинная блажь,первобытное дело халдеяи надбавказа педагогический стажне искупят умения ямботличить от хорея.[/i]