Храните память о Москве

Бабушка моя до последних дней своих голову имела ясную, память крепкую. Любила и поговорить, было бы кому слушать. А повод к рассказу всегда находился. Обычно к концу года, в последние дни перед праздником, садилась она перебирать свои бумаги, сложенные в две большие коробки из-под обуви. Письма, открытки, квитанции какие-то, чего там только не было. Но больше всего фотографий, конечно, какие еще «сепийные», желтоватые, а какие пожелтевшие от времени, в сетке трещин-морщин. Из-за этого, из-за этих морщин бабушка и девочка на снимках становились неуловимо похожими… Я слушал, послушный мальчик, а бабушка рассказывала: – Зима тогда была снежная. Замело наше Хотьково так, что ни пройти ни проехать. А потом холода пришли, да такие, что птицы попрятались, забились под стрехи. Знаешь, что такое стрехи? Нет? Ну, это какнибудь потом. Неделю морозы стояли трескучие. Говорится так – трескучие. Но и впрямь: к пруду выйдешь, прислушаешься – треск, это лед полынью схватывает. Только мы лишний раз на улицу носа не показывали. Дома сидели, к печке жались. Отец сетовал: дров не напасешься. Но топил, детей мал мала меньше полный дом, околеют ведь. А праздники – уж вот они, на пороге. Мы, правда, в те годы больше Рождество Христово праздновали, но и Новый год не забывали. Тем более что времена были такие – все перемен ждали. Уж на что Хотьково наше невелико, а и здесь только и разговоров было, что о свободе. Мужики, что на фронте германском, отписывали: мол, неспокойно в войсках, агитаторы разные появились, все о новой жизни говорят. Что без царя можно жить и без бар. И без Бога! И неча его рождение праздновать, хватит с нас и Нового года. У нас в семье из мужчин только отец, его и по возрасту, и как кормильца – семь душ на иждивении – к военным делам не привлекали. Что? Нет, на фронт или в запасные части – это само собой. Его даже на гужевой перевоз не отряжали, грузы на станцию с хотьковских фабрик доставлять. Или дороги чистить, тоже повинность. Отец наш зажиточным числился: все же мастер, хорошим был столяром, без заказов не оставался. Не смутьян, нет, на таких, как он, все всегда держится, но и он поддался, все гадал да прикидывал, когда накроет Россию – в следующем году али через год. Но не позже, точно не позже. И так накроет, что вся жизнь кувырком пойдет. Потом уж наладится, все лучше станет, не чета нынешнему. И очень писем из Москвы ждал, от старших дочерей, одна там учительницей работала, а другая на учительницу училась. Дочери ему в подробностях отписывали, что в Москве и как. Очереди за хлебом. Народ перешептывается. Замерзших много – кто с водки, но больше тех, с кем хитрованцы повстречались. Для этих рваных жизнь человеческая – пятак. Дадут кистенем по голове, разденут, может, живого еще, и одежку на Сухаревскую площадь – продавать. А потом в трактир пропивать. Трактиров, даром что война, меньше не становится, но еда в них не так чтобы очень, а как раз наоборот. Еще ресторанов много появилось чудных, там стихи читают, и те, стихи то есть, тоже чудные. А поэты, как один, партийные. Не кадеты или октябристы, те в подобные заведения не заглядывают, люди солидные – что им там делать? Тут другие партии, им бы только разрушать, а потом все по-новому строить. Но сначала, конечно, надо разрушить… На улицах моторов больше стало. Ездят, гудят, извозчиков пугают. Трамваев не прибавилось, хоть бы их из гуттаперчи делали, что ли. И дома строят все выше и выше, сплошь доходные. Снег с улиц убирают из рук вон плохо, свозят его на набережные и сваливают в Москву-реку или в канал с Болотной. Или в горы собирают, самая крутая – на Васильевском спуске, с нее на санках катаются. В общем, много о чем сестры мои писали, и все отцу интересно было. Сам-то он в Москву нечасто выбирался. Это ж сейчас Хотьково, почитай, ближняя околица, а тогда за день не обернешься, да и обойдется в копеечку. Потому всякий раз просил отец дочерей писать часто и обстоятельно, времени и слов не жалея. На открытки не размениваться. (Бабушка доставала из бумажного вороха цветастую открытку, за ней другую, еще одну, потом четвертую, и глаза ее, всегда подернутые старческой слезой, становились совсем прозрачными.) – Вот, нашла, – продолжала она. – От них это открытки, от сестер моих. Как сейчас помню: мороз, окна в узорах, ничего не видать, вдруг стук в дверь. Отец открывает, а там почтальон. Все как по форме положено: шапка с кокардой, башлык… Не знаешь, что такое? Ну, это как капюшон такой островерхий. Ты слушай! Стоит, значит, почтальон. Видно, что замерз, а бодрится. «Позвольте, – говорит, – вручить корреспонденцию». Отец его в дом приглашает, маме моей кивает значительно, а та уж сама с полки графинчик тянет. Да-да, внучок мой милый, с водкой, с ней. Тогда, кроме как водкой, ничем другим простые люди не согревались, про глинтвейны всякие и не слышали. Почтальон, значит, рукавицы стягивает, рюмку в горло опрокидывает, расстегивает свою сумку. Она у него большая, на широком ремне через плечо, и так висит, чтобы открывать было удобно. Роется в ее нутре и достает… открытки. «Вот, – говорит, – извольте». Отец взял открытки, а лицо у него недовольное, губы сжались, в бороде спрятались. А как рассмотрел, так и лицо разгладилось, и губы вернулись. Потому что открыток было несколько. Две обычные, с пожеланиями и поздравлениями, в вензельках, с ангелочками. А две… вот они, смотри! (Бабушка что-то делала пальцами, и открытки – раз! – превращались в ленту из фотографий. На первом снимке – почтальон, а на других, под ним, вроде как из сумки вываливаются, – Москва! И я понимал, что не обошли просьбу отца бабушкины сестры.) – Видишь, это скверы, а это Каменный мост, вот площади, а это Верхние торговые ряды, а это храм Христа Спасителя, на его месте сейчас бассейн, помнишь, вы еще туда купаться ездили. Видишь, машины, экипажи, а людей-то как много – муравейник! Тогда такие открытки, их «раскладушками» звали, в большом почете были, хотя и стоили недешево. Кто в Москве бывал – с собой привозил. Кто не бывал – тому присылали. Ну, и хранили потом открытки эти кто годы, а кто и всю жизнь. Вот как я храню. …Я послушно смотрел и удивлялся: другой город, другая Москва! Хотя чему удивляться, сколько времени прошло, сейчас 60-е, а это из 1916 года. Потом возвращал открытки бабушке, она их складывала и убирала в коробку. Все, больше к бабушке в этот день с пустыми вопросами, да и не с пустыми тоже, можно было не обращаться. До самого вечера пребывала она в состоянии мечтательном, все в окно смотрела, вспоминала… и ту злую зиму, и Хотьково под снегом, и сестер, и мать с отцом, и почтальона, и Москву, наверное, куда семья наша перебралась вскоре после революции, да и осела. Бабушка умерла в 1972 году. Две коробки с фотографиями, документами, справками, письмами, открытками, среди которых укрылись и те самые «раскладушки», лежат на антресолях. Иногда их достает моя мама, которой сейчас больше лет, чем тогда бабушке. Рассматривает. Но чаще она заглядывает в свои коробки, они у нее тоже есть. И там тоже хранится ее… жизнь. А у меня коробок нет. Папочки с документами – да, имеются, и фотографии кое-какие, даже немало, документы разные смешные, типа добровольный помощник ДОСААФ. Но в последние годы личный мой архив перестал пополняться. Как один мой знакомый говорит: файлы к делу не пришьешь. Все там, в компьютере. Быстро, удобно, качественно! Только пыль времен на «цифре» не удерживается. Вспомнил же я бабушкины рассказы – гладкие, как окатанная морем галька, и открытки ее вспомнил, когда в руки мои счастливым случаем попала книга Марии Чапкиной «Москвичи поздравляют! Русская поздравительная открытка 1897–1917 годов». Великолепный, должен сказать, альбом! Открытки предреволюционной поры. Много. Кому-то они неверняка покажутся образчиками китча (хотя тогда и термина-то такого не было), кому-то – ярчайшим примером сусальной безвкусицы. А меня, знаете, проняло. Они такие милые, эти безыскусные открытки, такие трогательные. Прямо до слез. Нет, врать не буду, слез не было. Но если бы были, я бы их не устыдился. [b]Мария Чапкина. Москвичи поздравляют! Русская поздравительная открытка 1897–1917 годов. – М.: КОНТАКТ-КУЛЬТУРА, 2009[/b] [i](Издательская программа правительства Москвы)[/i]