В России наблюдается писательский бум

— Овсянников, — официально отрекомендовался мне немолодой мужчина с кучерявыми — будто каракуль — волосами. Если, конечно, каракуль бывает седым. Взгляд прямой и уверенный. Именно так представляются состоявшиеся по жизни люди с харизмой.

Доктор Овсянников, уникальный диагност. Я про него уже знала главное — то, что он спас жизнь моему директору Виктору Николаевичу, или ВикНику, как мы его звали за глаза.

И ВикНик решил отблагодарить доктора Овсянникова. ВикНик решил стать для него не обыкновенным подношельцем конвертика с долларовыми бумажками или тем более подарочным пакетом с дорогой бутылкой. Ни много ни мало — он решил стать Золотой рыбкой, готовой исполнить любое желание доктора-спасителя. Желание оказалось необычным. Овсянников захотел издать книжку. ВикНик хлопнул в ладоши и пообещал шикарное издание. А меня попросил стать редактором этой книги.

— Этот человек спас мне жизнь, и книга должна быть достойной, — обозначил он мне задание. — Даже если Константин Александрович понаписал белиберду. Брежнев тоже, знаешь ли, «Поднятую целину» не сам писал. И вот я получила рукопись книги: ее принес сам Овсянников, седой каракуль. Я развязала тесемки папки и увидела подборку самых разных листков и листочков. Какие-то были отпечатаны на машинке, какие-то исписаны неразборчивым почерком, какие-то просто представляли ксерокопии с тетрадных листков…

— Я писал это всю жизнь, — строго сказал доктор Овсянников. — Мне кажется, это должно быть интересно. Это очень важный труд.

Я прониклась уважением к этому: «важный труд». Почему-то мои собственные почеркушки никогда не казались мне заслуживающими этого слова: «труд». Ну Овсянников вообще был человеком другого порядка: с долгой и красивой биографией, с толпой спасенных пациентов. Мне и правда очень хотелось сделать эту книгу достойной. По выражению ВикНика.

Сначала любая сложная работа кажется невыполнимой. Но потом втягиваешься, въезжаешь, и вот уже неразборчивый почерк перестает быть китайской грамотой, и страницы систематизируются и выстраиваются в рукопись, набранный ровный текст.

И ты понимаешь вдруг: тебе, редактору, больно — потому что текст-то действительно просто графоманская белиберда, а никакой не «важный труд». Но строгий наказ ВикНика, уважение к доктору Овсянникову, прекрасному специалисту, и то, что ты уже как-то сроднился с этими разномастными рукописными листками, заставили нашу книжную редакцию сделать невозможное. Книжка действительно получилась не шедевральной, но именно достойной. Отличное оформление, разбивка на главы, редактура и блок личных фотографий доктора превратили невнятную писанину в цельную книгу.

Раздел дневниковых записей — дневник молодой выпускник медицинского института Костя Овсянников, распределенный в провинциальную больничку, начал вести от скуки и записывал пару месяцев подробности нехитрого быта. Глава с размышлениями на злобу дня, микс из научных знаний, философии и собственных политических воззрений, очень субъективных и местами наивных.

Большой раздел со стихотворениями. «Розы-морозы», «Синий взгляд — закат», «душа-хороша». Пошлый штамп на штампе… Почти к каждому стихотворению идет посвящение: «С.», «Кире», «Н.»… Кто из нас не писал стихов лет в пятнадцать, кто не стыдился их потом лет в двадцать, случайно обнаружив в какой-нибудь старой тетрадке? Не выбрасывал, изорвав предварительно на тысячу клочков, чтоб никто и никогда не прочитал юношеской розово-сиропной сопливости с обязательной ноткой трагизма. Доктор Овсянников в свои почти шестьдесят излишнего романтизма не стеснялся, более того, считал эти стихи годными для публикации.

Ну что ж, книга состоялась. Мы назвали ее «Записки доктора». Я была рада и горда тем, как она выглядит, а с содержанием уже свыклась, даже полюбила, как, может, умильно-сострадальчески любишь уличного котенка с пораненной лапкой. Которого и лечишь, и подкармливаешь, и выводишь блох.

Константин Александрович ведь не писатель, он врач, — объясняла я сама себе. А книжка — это просто прихоть. Развлечение. Но все оказалось куда печальнее. Забирая свою рукопись и фотографии из редакции, Овсянников сказал мне:

— Хочу вас спросить как редактора. Как вы считаете, может, мне взять псевдоним? И свои следующие книги писать под псевдонимом. Все-таки «Овсянников» не очень звучит… для писателя. Я думаю: может, Ржанников? Ну, некая преемственность. Овес, рожь.

Я не стала напоминать ему, что в «Лошадиной фамилии» были уже Овсов и возможные варианты «псевдонимов». Просто удивленно спросила— что ж, он и дальше хочет писать?

— Да! Обязательно! Вы не представляете, как всем понравилась моя книга. Моей жене, детям. Я и в больнице всем подписал: все в восторге! Я даже думаю — может, это важнее, чем то, чем я занимался всю свою жизнь? Здоровье духовное не менее важно, чем физическое. 

Выбираем что почитать / Фото: Антон Гердо, «Вечерняя Москва»

И мне хотелось бы поставить здесь точку, чтобы читатель привычно улыбнулся тому, как жажда литературного признания обуревает нашего современника. И не только нашего современника: как известно, еще поэт Веневитинов два столетия назад отмечал российскую «всеобщую страсть выражаться в стихах», что есть «вернейший признак легкомыслия народа». Ничего не меняется: каждый из нас может назвать с десяток, а то и более, таких вот одержимых Музой. Людей, занимающихся вроде бы серьезным делом — не имеющим к писательству никакого отношения. Но пишущих на досуге стишата, которые и читать-то стыдно. Или фантастические рассказы. Или — еще чаще — рассказы любовные. Интернет дал неограниченные возможности для графоманов всех видов и мастей. Они вываливают свое творчество в фейсбук или на специализированные литературные сайты, они атакуют редакции журналов и газет, как настойчивые мухи дачный дом осенью, пытаясь опубликовать свои творения. И, конечно, ждут признания. А мы малодушны. Что нам, похвалить, что ли, жалко? Ну и пусть «розыморозы» и «кровь-любовь».

Ставим лайк и пишем комментарий: «Нет слов!» А уж почему «нет слов» — пусть автор сам догадывается.

Но точка не ставится, потому что история с доктором (или уже писателем?) Овсянниковым на этом не закончилась.

Через неделю ВикНик вызвал меня к себе в кабинет. Он сидел с узнаваемой книжкой — синяя глянцевая обложка, «Записки доктора». ВикНик был очень бледный, очень грустный и вяло кивнул мне: «Присаживайся». Я подумала: ошибка в тексте или даже в заголовке. Самое страшное для редактора вот это: ошибка в уже отпечатанном тираже.

— Константина Александровича убили. Из-за этой вот книжки, — сказал ВикНик. Оказалось: Овсянников в очередной раз презентовал свою книжку. Был слегка подшофе, вышел поздно вечером из метро с добротным кожаным портфелем. В портфеле лежали только книги. Пять штук книг. Из тех, что не раздал еще знакомым. Обычные пьяные забулдыги сообразили: мужик с хорошим портфелем, наверняка там бриллианты переносит. Или доллары. Хотели портфель отобрать, но Овсянников, конечно, вступил в бой. И что — избили, портфель отобрали. Он всю ночь лежал где-то в кустах с пробитой головой. Умер не приходя в сознание. Это был конец лихих девяностых — тех самых, которые позже предложили называть «святыми».

— Знаешь, апортфель-то тоже я ему подарил, — грустно сказал ВикНик. — У него даже портфеля нормального не было. Вот и получается — он мне спас жизнь, а я… И портфель, и книжка эта. Какой врач был! От бога врач. А писатель, конечно, никакой. Почему он не отдал им этот портфель?

Он бросил «Записки доктора» на стол с раздражением.

Я сказала что-то вроде: потому что он был гордый человек и не хотел прогибаться перед гопотой.

— При чем здесь — прогибаться… Когда тебя грабят на улице, тебе предлагают сделку. Кошелек или жизнь. И ты всегда должен выбирать жизнь — понимаешь, всегда. Запомни.

Я почему-то часто вспоминаю эту историю, хотя произошла она два десятилетия назад. Может быть, потому, что количество графоманов вокруг меня увеличилось с тех пор многократно. Почти каждый раз думаю я про доктора Овсянникова, его серебряный каракуль и неразборчивый почерк настоящего врача и плохого писателя, поверившего почему-то в свою славу. Не отдавшего злополучный портфель… Может быть, провидение рассердилось на него, доктора Овсянникова, который пренебрег своим истинным предназначением — лечить людей и вдруг зачем-то решившим сделаться писателем Ржанниковым?

А совет ВикНика про кошелек спас мне жизнь, много позже. Правда, это, как говорится, уже совсем другая история.

Тоже, между прочим, штамп.

ПРЯМАЯ РЕЧЬ

Юрий Крылов издатель, поэт, переводчик:

— Страна переживает писательский бум.

Не читательский, к сожалению, — эта колонка написана по следам прошедшей Московской международной книжной выставки, которая для некоторых издателей станет последней, но мы сейчас не об этом...

Бурное (но хаотичное) развитие социальных сетей, возможность высказаться (не важно, в каком жанре) не выходя из дома, иллюзия доступности ноосферы — просто рукой подать! — определила доступность писательского ремесла.

Случился перевес над прочими компонентами писательства— идея, значимость высказывания (опустим талант — он условие творчества, но вовсе не главная его составляющая), пасуют перед скоростью распространения информации. Пастернак бы нынче точно не успел. Это не хорошо и не плохо — это данность настоящего времени. Естественный ход событий.

Есть нюанс: из состояния диалога мы перешли в монологическое состояние — состояние «лайк». (Тема немудреная, уж сколько об этом написано, помимо этой колонки). Фейсбучные привычки прижились в реальности. Стало проблематично вести беседы — вразрез с исконной российской традицией. Все только споры и споры… Спор не рождает истины. В споре спорщики доказывают свою правоту. В споре не бывает оппонентов — бывают стороны. Между ними ничейная земля, полоска суши (или болота, реки) промеж линиями окопов.

При этаком раскладе шансов договориться нет.

Но не упомянули мы про соблазны, подогревающие писательский бум: огромное количество курсов, писателей-коучеров — спрос наличествуют, чего ж не предложить…

Как это ни удивительно, посредством развития языковых коммуникаций мы обезъязычили. Давайте вернемся к истокам: научимся заново разговаривать, не важно с кем: с детьми, родителями, соседями, продавщицей в магазине шаговой доступности, с прохожими: «Как пройти в библиотеку?»

А писателей достаточно без нас, Толстой, например: «Мне отмщение, и Аз воздам».

Глядишь, и с ярмаркой в следующем сентябре все наладится. Хотя не очевидно. Слишком много писателей. Не пишите больше стихов.

Читайте вслух, читайте про себя (не о себе).