За колючей проволокой на службе собственной мечты

Солженицын исследовал ГУЛАГ как чудовищное отклонение от нормальной человеческой жизни. Варламов в «Колымских рассказах» показал, во что превращается в ГУЛАГе сама человеческая жизнь. Он не верил, что пребывание там может закалять волю, давать человеку хоть какой-то позитивный опыт. Колючая проволока, тяжелый труд, баланда опускали человека на нравственное и физическое дно, превращали его в существо «без свойств».

Жизнь в ГУЛАГе (по Шаламову) была страшнее жизни грешников в «Божественной комедии» Данте, так как единственным доступным удовольствием в лагере становилось «творческое соревнование» тех, кто был сильнее, в превосходящих меру любого понимания издевательствах над теми, кто был слабее, кто не мог за себя постоять, но не был готов умереть.

В этом плане «Колымские рассказы» Шаламова были опаснее для советской власти, чем «Архипелаг ГУЛАГ» и «Раковый корпус» Солженицына. Там, где Солженицын восставал против политических методов государства, Шаламов кропотливо исследовал сущность человека, вмещающуюся в отлитую для нее государством форму ГУЛАГа. И эта сущность представала поистине пугающей.

Мир Шаламова — это мир бараков, безвозрастных людей в телогрейках, ледяного ветра и вышек с вооруженными охранниками. Шаламов упрямо вталкивал его в комфортно сосуществующую с властью литературу социалистического реализма, пугая редакторов, цензоров и читателей. Они пугались даже не того, что подобное (случись им жить в то время) могло произойти и с ними, а изображенной писателем страшной изнанке человеческой души, способной на исключительные низости. Типа накормить солагерника мясом щенка, которого тот любил, кормил половиной своей пайки, прятал от администрации. И делалось это не ради мести или обиды, а... просто так.

Варлам Шаламов. / Фото: Агентство «Москва»

Стихам Шаламова повезло больше. Они были бесхитростны, честны, написаны в классической манере и не вызывали особых вопросов у цензуры.

Я встречал Шаламова в редакции журнала «Юность», где работал во второй половине семидесятых годов. Высокий, прямой, с изможденным лицом он напоминал столб, освобожденный от колючей проволоки. Я видел такие столбы на Чукотке в опустевших лагерях, когда служил в армии. Шаламов редко улыбался.

«Зови, зови глухую тьму, / И тьма придет. Завидуй брату своему, / И брат умрет».

Эти строчки удивительно точно передают мироощущение, настроение и характер Варлама Шаламова в последние годы жизни.

Собратья по перу и литературное начальство сторонились «бронированного», как писал Солженицын, лагерника. Всю «свободную» жизнь Шаламов жил в нужде. Государство в лице Союза писателей и Литфонда держало его если не в черном, то в сером теле. Некоторые послабления случались, когда он отрекался от публикации своих произведений за границей или критиковал за неточности и политические амбиции Солженицына.

Творчество Варлама Шаламова — живой укор советской литературе. Это тот случай, когда цена блистательных, глубоких, открывающих смертельную правду о человеке «Колымских» и других лагерных рассказов кажется чрезмерной в сравнении с тем, чем пришлось заплатить за них писателю. Вспоминая юные долагерные годы, Шаламов писал, что мечтал жить «на службе собственной мечты».

Он честно показал, во что превращается мечта, оказавшись за колючей проволокой. И этим вынес собственный писательский приговор государству. 

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции