Веничка Ерофеев влюблял в себя
Человек не должен быть одинок, он должен отдавать себя другим. А если никто не берет, нужно ходить по вагонам и всем себя предлагать. Примерно так рассуждал герой знаменитой постмодернистской поэмы «Москва — Петушки» Веничка Ерофеев.
Говорил и шел. Шел и беспрестанно себя предлагал: цитировал Евангелие и Махабхарату, слал оммажи русским классикам, искал камердинера княгини, плакавшей у окна в электричке, разгадывал загадки сфинкса, все с «поросячьим подтекстом». Юродивый и почти святой, «грязный лютик» Веничка-персонаж разрывался между ангелом и аггелом, пил не просыхая, мигрировал «от страданий к свету» — к «не женщине, а бламанже». Вез, между прочим, гостинчик младенцу — в портфеле лежали конфеты «Василек», только поклажу вечно валяли в грязи — Веничку то и дело вышвыривали из заведений. Феноменальный интеллектуал, утонченный пропойца Венедикт Ерофеев-автор, чей день памяти приходится на 12 мая, шпынять себя никогда бы не позволил и знакомств в электричках не искал. Один из оттепельных королей богемы, высокий, артистичный сибиряк, как вспоминают его многочисленные друзья, обладал магнетическим обаянием. Говорят, он мог не сказать за вечер и тридцати слов, но неизменно был центром притяжения — влюблял в себя одной повадкой. Недаром когда, задолго после смерти писателя, группа филологов засела за первую его биографию, откликнулись сотни людей, которые знали Ерофеева или якобы знали... В слиянии автора и персонажа как раз и запрятана одна из отмычек к уморительной, «легковесной», кровавой, эсхатологической поэме Ерофеева, отправившей смешного «маленького человека» на путь крестных мук, распятого в финале на рельсах убийцей с «классическим свирепым профилем».
О том, что текст пронизан библейскими аллюзиями, филологи говорили тысячу раз, но «фишка» Ерофеева в том, что все самые важные вещи вложены в уста недостоверного рассказчика — алкаша. «Господь, умирая на кресте, завещал жалеть, а не зубоскалить». Чем не послание к коринфянам 1960-х годов? Но говорит-то кто? Дед, перебравший зверобоя. Устами младенца глаголет истина. Блаженны нищие духом. А «если есть там весы, мы легковесные все одолеем».
В этом и заключается поэтика Ерофеева — мешать высокое и бытовое, сакральное и «телесный низ», бежать от общепринятого, обыденного, разменного.
«Нет ничего спиртного! Царица небесная! Ведь если верить ангелам, здесь не переводился херес. А теперь только музыка, да и музыка-то с какими-то песьими модуляциями. Это ведь и в самом деле Иван Козловский поет, я сразу узнал, мерзее этого голоса нет...» — размышляет Веничка на Курском вокзале.
В этом, кажется, и заключается секрет сумасшедшей популярности поэмы до сих пор. Ерофеев наделил «маленького человека» оптикой альфа-героя шестидесятых — эрудита, интеллектуала, ирониста.
Неспроста когда прицел у Венички сбивается, в его голове мешается вся программа филфака — по электричке бежит хор Эриний, с ножом прет похмельный понтийский царь Митридат, загадки загадывает сфинкс, но почему-то неприличные.
Венедикт Ерофеев называл Веничку своей лучшей частью. Скорее всего шутил. Как говорил лучший друг Ерофеева переводчик Владимир Муравьев, «Москву — Петушки» можно назвать портретом души. Души, излишней в мире рацио.
Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции
