Шесть лет назад, 3 августа 2008 года, умер Александр Исаевич Солженицын. Он, Варлам Шаламов, Евгения Гинзбург — трое самых известных исследователей истории лагерей и репрессий. В сознании людей, причисляющих себя к интеллигенции, их роли и значение распределены просто и точно, насколько вообще могут быть точными стереотипы.

Гинзбург — несгибаемый интеллигент, правоверная коммунистка, прошедшая через 18 лет тюрем, лагерей и ссылки, но не утратившая веру в светлые ленинские идеалы и написавшая пронзительную книгу об ужасах сталинизма.

Шаламов — фигура самая трагическая и убедительная; как и Гинзбург, репрессирован в 1937 году, реабилитирован в 1956-м. Судьбу Шаламова принято считать самой тяжелой, талант самым выдающимся; широко известны его слова о том, что «лагерный опыт — полностью отрицательный».

И Солженицын, первый и главный разоблачитель системы массового уничтожения людей под названием ГУЛАГ, в «либеральных» кругах личность «спорная», в «патриотических» — «переоцененная». Обилие кавычек здесь — от неуверенности, с которой ступаешь в это понятийное болото, всякий раз прикидывающееся утоптанной тропинкой.

Есть состояния, которые, будучи однажды достигнутыми, уже не различаются количественно — таков, мне кажется, лагерный и тюремный опыт, который не может быть ни сравнен, ни измерен. Мой любимый писатель Евгения Гинзбург, автор одной из величайших книг XX века, «Крутой маршрут», отмотала 18 лет и большую часть срока была «придурком» — служила на хозяйственных должностях, приближавших к теплу и еде и спасавших от смертельных общих работ; спасалась сама и спасала других, спаслась, все запомнила и все рассказала.

Шаламов много раз «доходил» на общих, и то, что он выжил физически и сохранился как личность, действительно чудо. И чей опыт горше, кто может измерить то, что нельзя перенести? Сын Евгении Гинзбург, писатель Василий Аксенов, в «Школе злословия» рассказывал, что когда ему было пять лет, его тоже пришли арестовывать, и тетя в кожаной куртке дала ему конфету — и я не знаю, что страшнее: Аксенов с конфетой или Шаламов, который до конца жизни сметал хлебные крошки со стола, чтобы доесть.

Но если Гинзбург и Шаламов навсегда останутся для нас авторами «лагерной прозы», то Солженицын очень быстро перерос эту роль, хотя мог разыгрывать ее до конца жизни. Библейский, толстовский масштаб личности, энергия и желание переделать мир достались писателю, которому лучше всего давались деревенские пасторали; рука сама выписывала органичные и филигранные «крохотки» про цыпляток — однако добровольно возложенные на себя вериги Великого Писателя Земли Русской постоянно напоминали: нужно пасти народы и обустраивать Россию. Солженицын не написал гениальную прозу уровня Льва Толстого — хотя имел для этого и возможности, и право. Его труды по истории тоже проходят по разряду «любительских», в смысле литературных — хотя они удивляют масштабом и подробностью. «Красное колесо» читать невозможно, изучать — обязательно.

Наконец, больше всего Солженицыну досталось за его взгляды о настоящем и будущем постсоветской России. Он резко критиковал «гайдаровско-чубайсовские» реформы — однако дачку от Ельцина принял. Новая власть больше отвечала его консервативным государственническим взглядам — и за согласие с ней критиковали уже самого Солженицына.

Я люблю Солженицына за первый, высокохудожественный том «Архипелага Гулага» и не люблю за все остальное. Самое интересное, что ничего из сказанного выше не мешает ему оставаться прежде всего великим писателем, а потом уже титаном, победившим государство, изгнание и рак. Солженицын был учителем математики и попутно пытался научить нас истории — но мы, кажется, снова предпочитаем учиться на собственных ошибках.

«С Украиной будет чрезвычайно больно. Но надо знать их общий накал сейчас. Раз не уладилось за века — значит, выпало проявить благоразумие нам. Мы обязаны отдать решение им самим — федералистам или сепаратистам, кто у них кого убедит. Пусть поживут, попробуют. Они быстро ощутят, что не все проблемы решаются отделением. <…> Может быть, по каждой области понадобится свой плебисцит и потом льготное и бережное отношение ко всем, желающим переехать. Не вся Украина в ее сегодняшних формальных советских границах есть действительно Украина. Какие-то левобережные области безусловно тяготеют к России. А уж Крым приписал к Украине Хрущев и вовсе с дубу».

И так далее. Апрель 1981, письмо Конференции по русско-украинским отношениям в Торонто.

Мнение автора колонки может не совпадать с мнением редакции

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции

ГУЛАГ