Урожайный год подходит к концу. Мы пожинаем разные урожаи. Этим годом ушли Наум Коржавин, Анатолий Гладилин, раньше — Евгений Евтушенко. Многие еще. Но этих троих многое соединяет. Мы не говорим об общности времени, не говорим о том, что они были знакомы и благоволили друг другу (дружны не были) — у них был общий знак (литера) судьбы. Непростая вышла у парней каллиграфия, избыточная и сложная. Но тем больше завораживает этот контекст, нет, не истории литературы — мистическая общность мировосприятия.

Анатолий Гладилин снискал себе славу писателя, едва ему исполнилось двадцать. За год перед тем появился журнал «Юность», главным редактором его был Валентин Катаев — учитель молодого литератора. Гладилина считали первооткрывателем жанра, в некотором смысле экзистенциальной прозы. Другой — не той, что была принята во времена тотального соцреализма. Другие у Гладилина герои, совсем не вожаки молодежи, но сомневающиеся, любящие и нелюбимые. Впервые за много лет народонаселение читало о себе, в первую очередь, а не о великих свершениях…

У Наума Каржавина была иная судьба. Ранний успех и прочие его атрибуты случились. На очень короткое время. После все пошло кувырком, уж слишком он был за контекстом времени. Начиная от полнейшего пренебрежения своим внешним видом (он ходил по Москве в шинели, надетой на голое тело, вместо кашне вафельное полотенце, и брюки на несколько размеров больше) — его не волновал этот аспект бытования. Только тексты будоражили его, и совсем не их форма (зачастую просодии и рифмы Н.К. были просты, не сказать примитивны) — обнажение смыслов, это двигало Наумом Коржавиным в течение всей жизни.
Все трое умерли в эмиграции, четвертый, о котором речь чуть позже, помер тоже не на Родине. Теперь о Бродском (как без него): Коржавин, обнажавший смыслы, был завзятым полемистом Иосифа Александровича, поскольку полагал (и в меру справедливо), что филология не может доминировать над поэзией. Бродский, в определении Коржавина — поэт-филолог, и читать его невозможно. Разве что ранние стихи.

Развод Бродского и Евтушенко — вовсе коммунальная история, пытливый читатель знает о ней без нас. Кто-то, про кого-то неверное сказал. Поэзией там и не пахло — просто склока, что не украсило обоих.

Эмиграцию выдержал только Коржавин (несколько напоминающий Хлебникова). У него достало нежности и наполненности, которые он вывез из России для того, чтобы не стать рафинадом в том бурлящем иноземном котле.

Бродский обрел свой настоящий дом на Гринвич-Виллидж (он и в Питере слыл космополитом), последний покой — в Венеции, на острове Сан-Микеле, рядом с Дягилевым и Стравинским. Евтушенко лежит на кладбище Переделкино, вместе с Пастернаком и товарищем по цеху Вознесенским. Наум Коржавин — на Ваганьковском…

Жить можно где угодно (в меру обстоятельств), упокоиться желательно на Родине.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции

Смерть