Тысяча восемь полнолуний

— А вот как ты думаешь, правда или нет? Что если кто-то проживет 84 года и переживет, значит, 1008 полнолуний, то потом уже здесь, на Земле, ему не перевоплотиться. Уйдет, понимаешь ли, в другие измерения.

Вопрос повис в спертом воздухе больничного коридора. Мы познакомились случайно, в больнице. Я приходила к своей соседке Раечке; так получилось, что попала она в отделение интенсивной терапии, а пресловутые апельсины-то, оказывается, для нее и привезти некому. Раечка одинока; семья вроде и есть, но вечно все заняты. Я поехала к ней — отвезти свежих газет и тех самых апельсинов, которые мы все везем отчего-то в больничные палаты. Может, дело в цвете этих апельсинов: оранжевые, яркие, они будто напоминают нам о том, что солнце все равно взойдет, низкое, позднее, зимнее. Или — беспечное яркое летнее. Но обязательно взойдет.

Раечка апельсины, конечно, приняла и была мне благодарна. Но — уж больно активный и общительный она человек. Я поняла, что Раиса Дмитриевна уже нашла здесь, в унылых белых стенах, и подруг, и темы.

Мы поболтали с ней пять минут — не больше; и Раечка ускользнула куда-то в палату, где кипели страсти, где пульсировала странная жизнь, расцвеченная забором анализов, обсуждением диагнозов и выстраиванием смутных планов на будущее. Я была рада за Раису Дмитриевну, но и раздосадована. Будто та доля сочувствия и добра, которую я тащила сюда, в больничный жалкий коридор, оказалась не востребована. И душила злоба на себя — ну неужели ты шла сюда для того, чтобы показаться в своих собственных глазах добренькой и нужненькой? Именно так нас порицали когда-то давно школьные учителя. Ты не добрая, ты добренькая. Не нужная, а нужненькая. И не друзья у тебя, а дружки…

Я сдирала целлофановые бахилки, надетые поверх зимних сапог. Откуда-то из этих бахилок вылилась на чистый кафель грязная вода, растаявший снег. Словно моя досада.

И вдруг голос, нежный, немолодой, но какой-то… ангельский, что ли.

— Деточка, не расстраивайся, грязь на полу — это не то, на что надо тратить свои нервишки.

Странная женщина — не могу сказать: бабушка. Женщина! Просто — пожилая. Очень пожилая.

Худая, бледная, изящные руки в прожилках, карие глаза, в которых плещется смешинка. Белые-белые седые кудри, открывающие изящные ушки. На пальцах сверкает большой камень зеленого цвета. Неужели настоящий изумруд? Как в «Тысяче и одной ночи». А на голове веночек из красных цветов, как у Фриды Кало.

Удивительная, похожая на какую-то сказочную фею. И имя у нее тоже необычное: Ванда.

Так она мне представилась. И сказала, очень по-детски:

— Давайте я вас провожу до гардероба. А то мне скучно и занять себя нечем.

Потом добавила:

— Ко мне никто не приходит — можно, я буду считать, что вы пришли ко мне?

Обезоруживающая простота, возразить нечего, да и не нужно. Ну, пошли мы вместе со Сказочной феей Вандой к строгой гардеробщице в синем халате. На стене больницы огромный, во всю стену витраж. Десятки фигур — Дон Кихот на тощей кляче, Черномор возглавляет выходящих из морской волны богатырей, по синему небу плывут белые лебеди, в уголке ютятся какие-то гномы в колпаках.

Какая богатая фантазия у художника, оформлявшего кардиологическое, кстати, отделение.

Ванда цапнула меня под локоть сухонькой ручкой, остановила. Спросила:

— Как вы думаете, кто я здесь?

Здесь — это, значит, на витраже. Кто ж ты, не вижу ни одного ангела, ни одной волшебницы, ни одной бабочки. Ну не та же пузатая зебра, не та выгнувшаяся недобрая черная кошка с золотыми глазами. Не чертик, выглядывающий из чернильницы.

— Я крохотная звездочка, что расположилась прямо возле месяца. Вон та.

Тонкий белый палец с голубой прожилкой посередине указал на правый верхний угол, там, где сиял тонкий месяц. Мне пришлось надеть очки, чтобы разглядеть звезды — такие маленькие они были. И так много! Как Ванда выбрала для себя среди них одну-единственную, почему именно ее?

Тут-то Ванда и задала мне странный вопрос про тысячу восемь полнолуний.

Через три дня ей должно было исполниться 84 года. И где-то Ванда то ли прочитала, то ли услышала слова индийского мистика Садхгуру, который утверждает, что если получится у человека прожить 84 года, пройти эти вот тысячу с небольшим полнолуний, то он сможет выйти за пределы циклов рождения и смерти. Не воплощаться на Земле. «А куда тогда потом?» — спрашивает меня Ванда, а что я могу ей ответить? Я не знаю. Никто не знает, даже индийский йог.

Но в ее карих, совсем по-молодому лихорадочно блестящих глазах искренняя тревога. И от волнения вздрагивают на голове красные цветки с веночка Фриды.

— Я не могу не прийти снова на Землю. Понимаешь? Ничего, что я на ты? Мне очень надо встретить снова одного человека. Я помню его по своим прежним воплощениям. Не все, но отрывочно помню, я сразу его узнаю. Можно, я расскажу тебе про своего Георгия?

И вот мы уже сидим с Вандой напротив громадного нелепого витража, переливающегося всеми красками, на низенькой банкеточке. «Будто внучка пришла проведать свою бабушку», — думаю я.

А Ванда рассказывает мне о том, что все чаще снятся ей странные сны, в которых она четко вспоминает свои прежние жизни. Отрывочные сновидения, тем не менее, очень реалистичны. Как будто фрагмент художественного фильма, ни начала, ни конца. В одном из них она карабкается на гору с группой туристов. Ослепительно сверкает белый снег на вершине. Очень красиво, очень страшно. Она отстает, уж больно тяжелый рюкзак. Один из группы неожиданно оборачивается, решительно подходит к ней, берет себе ее рюкзак. Протягивает руку в красной перчатке. И она видит его смеющиеся ярко-голубые глаза.

В другом сновидении-воспоминании они живут вместе в маленьком европейском городке возле ратуши. Их домик увит розами, невыносимый сладкий запах роз и стрекот цикад черной теплой ночью врываются в спальню. Колышется белая невесомая занавеска. Она сидит перед зеркалом, длинные распущенные волосы падают по плечам. Сердце колотится, и родные шаги за дверью, и вот теплые любимые руки ложатся на ее плечи и в зеркальном серебре она видит его лицо, но так неконкретно, нечетко, как бывает всегда во снах. Только — те же глаза, голубые, ясные.

«Ванда!» — произносит он ее имя. И все — как в кино: обрыв пленки. Ванда уже знала, что для чего-то ей показывают (так она сама сказала — показывают это кино).

— Наверное, чтобы не страшно было потом… ну, ты понимаешь.

Понимаю. Сама ужасно боюсь. Но, может, и мне что-нибудь эдакое покажут? Утешительное.

А вот еще совсем другая мизансцена.

Серый город, деревянные двухэтажные дома, повозки с уставшими лошадями и огромные черные липы вдоль улицы. Как защемило сердце — она помнит, знает этот город. Курск! Конечно, Курск. Там, в подвальной квартире, жила ее старенькая тетушка Варя, отцова сестра. С родителями Ванда была там проездом и отчегото сразу влюбилась и в этот город, и в сырой воздух, и в совершенно особенные деревья, которые, будто атланты на плечах, держат низкое небо над домами.

Но то был Курск двадцатого века. А во сне — наверное, восемнадцатый. Холодно, как же холодно, и ждешь беды. И вот она, беда — ополоумевшая лошадь несется вскачь, снося все на своем пути. Катятся какие-то сбитые бочки, и испуганно кричит женщина в цветастой юбке. А Ванда видит носки своих сапожек, ноги будто приросли к земле, и ни убежать, ни крикнуть невозможно. Такое тоже бывает в снах. И вдруг ее сшибает с ног соседский парень. Конечно, она знала его давно... Егор? Кажется так его зовут. Знает всю жизнь, но только сейчас поняла, что он ее судьба. Что у него сильные жилистые руки, а глаза — такие, что в них утонуть можно! Прожить до двадцати лет, собираться замуж за другого, и вдруг узнать свою судьбу за долю секунды, — что может быть удивительнее.

Разве что — встретиться еще детьми. И вот еще один сон. Заиндевевшее окно, в котором отражаются огни новогодней елки. Ванда и ее товарищ так малы, что им не разрешают остаться до двенадцати часов. В десять — пора спать! Ванда безутешна. На ней такое красивое шелковое платье и белые атласные туфельки, а в волосах огромный бант. И на тебе: спать! А ее синеглазый дружок с золотыми кудрями тоже огорчен, но находит слова утешения.

«Посмотри за окно, на небо! Видишь сколько звезд? Я подарю тебе одну из них, вон ту, голубую, что возле месяца. Всегда, когда ты будешь смотреть на звездное небо, ты будешь вспоминать меня. Ведь мы больше не увидимся».

Откуда он знает, юный провидец, что больше они не увидятся? Ванда видит вышитые на нарядной сумочке цифры: 1913. Своей детской душой она предчувствует разлуку и откуда-то знает, что это Рождество — одно из последних мирных в прекрасной заснеженной стране. Мальчика Юрочку, маленького романтика в матроске, она действительно больше никогда не увидит. Заплаканная Ванда идет в свою чистенькую спаленку, это воплощение будет очень коротким и для нее, сгинувшей в лагерях тридцать седьмого, и для Юрочки, увезенного мамой во Францию сразу перед Первой мировой. Но всю свою недолгую жизнь каждую ясную ночь будет выискивать крошечную звездочку возле месяца, которую Юрочка щедро подарил ей когда-то на Рождество.

— Мы узнавали друг друга сразу! Разве это не чудо. Но никогда не смогли прожить вместе всю жизнь. Будто судьба вновь и вновь испытывает нас на прочность, — тихо говорит Ванда. Она вот-вот заплачет, вот и голосок дрогнул, и рука нервно поправляет застежку на больничном халатике.

— А в этой жизни? Ну, той, которая сейчас. Вы были с ним знакомы? — спрашиваю я, просто чтобы она не расплакалась.

И действительно — Ванда уже снова улыбается.

— Встретились. Сначала было его имя: Георгий. Правда, это самое красивое мужское имя? Георгий… Чужой муж. Который должен был бы стать моим. Мы познакомились случайно, в компании общих друзей. Он играл на гитаре. Его обожали дети и собаки. А он обожал меня.

Он сказал, что я похожа на Фриду Кало, только брови подрисовать погуще, и подарил мне венок из красных цветков. Я ушла от мужа, — не спрашивай, это было тяжело. Я ушла в съемную квартиру, которая должна была стать нашим общим домом. А он не приехал.

Что это была за ночь для меня! Мне казалось — самая страшная ночь, а потом, наутро, узнала, что впереди меня ждет много-много таких одиноких и кошмарных ночей. Он разбился в аварии, — торопился ко мне, занесло на скользкой трассе.

Этими одинокими тоскливыми ночами я разглядывала звездное небо. Где-то он там, мой Георгий. А потом стали приходить эти вот сновидения-воспоминания. И моя грусть уплыла куда-то. Я знаю точно, что мы встретимся опять. И, может быть, на этот раз нам повезет больше. Только вот — а вдруг этот индиец прав? Тогда я, пожалуй, не хочу дожить до восьмидесяти четырех. А если ты захочешь меня проведать, то запомни номер моей палаты, тридцать два.

Проведать — какое прекрасное, давно позабытое слово.

Через три дня я пробиралась через сугробы в больницу. Не только к Раечке, которая уже готовилась к выписке. Я хотела вновь увидеть старенькую прелестную Ванду — проведать ее — и подарить ей скромный букетик из кустовых белых розочек, и маленького игрушечного зайку. Восемьдесят четыре — это ведь новое детство, когда вдруг так хочется получить в подарок милую игрушку.

Раисы в палате не оказалось, она окрепла настолько, что стала выходить на улицу. Морозный воздух и правда лечит лучше лекарств. Не оказалось в палате номер тридцать два и Ванды.

Две удивленные женщины в одинаковых синих халатиках вскинули на меня глаза.

— Здесь не было никакой Ванды!

— Ну как же, такая элегантная бабулечка в веночке… У нее сегодня день рождения. Я обещала прийти.

— А, с цветами! Да! Только она не Ванда, а Лидия Сергеевна. Ее здесь уже нет.

— А где она? Перевели?

— Ее здесь уже нет, — отчетливо повторила одна из женщин, та, что постарше и повыше. Волосы, собранные в хвостик на затылке, были у нее двухцветные, как у моей черно-рыжей кошки.

Я оставила ей букет белых розочек, а зайку оставила себе.

Зимой темнеет рано. И что ж это был за вечер, просто сказочный. Темно-синее небо, искрящийся снег, фонари — все как в детстве. Пушистые сугробы и снежные шапки на кустах. С каждой минутой все темнее становилось небо и все ярче проступали серебряные звезды. А вот возле тонкого серпика молодого месяца появилась крошечная голубая звездочка. Я знаю ее имя: Ванда. Почему она назвалась так? Вспомнила давнее счастье, показанное в одном из сновидений-кинолент, аромат летней ночи, теплые мужские руки на своих плечах? Спросить уже не у кого.