Дом ветра

Витька из той редкой породы мужчин, которые всегда чем-то увлечены.

Причем увлечения все какие-то нестандартные.

Вот он идет по деревенской улице, невысокий, худой, как мальчишка. И волосы рыжие, но уже с какой-то пегой сединой, торчат непокорными вихрами, будто хохолок у попугайчика.

— Конничива! — кричит издали Витька и широко улыбается. — Конничива, для тех, кто в танке, по-японски значит «здравствуй».

У Витьки нет передних зубов, на нем пятнистая куртка, кажется, американской армии — конечно, с чужого плеча. А кроссовки какие-то подростковые, на подошвах светятся веселые огоньки. Тоже кто-то отдал. Витька ни одного дня своей пятидесятитрехлетней жизни не работал.

— Это принципиально, — поясняет он свое безделье. — Надо заниматься только тем, что тебе интересно, тогда ты не будешь работать ни одного дня в своей жизни.

Мне кажется, Витька как-то неправильно понимает мысль Конфуция. Великий китаец все же предполагал какую-то полезную для людей деятельность. Витька, конечно, обогащает всех нас историями и шутками-прибаутками. Но так-то все делает только для себя. Увлекается и забрасывает занятие. Сейчас вот начал учить японский язык. Зачем ему японский в нашем маленьком подмосковном поселке? Где перекинуться и парой фраз Витьке будет не с кем. Ни одного японца поблизости нет. А поехать в Страну восходящего солнца ему никогда не удастся. Не того полета птица. У него и загранпаспорт-то отсутствует.

Витька тяготеет к коллекционированию. Собирал рыболовные блесны — все мы привозили ему из города касмастеры, воблеры, мормышки и мушки. Как же Витька радовался новой блесне! В его сарайчике целая стена была отведена под коллекцию. Всеми цветами радуги переливались железные «рыбки», а сарайчик гордо именовался «Домиком рыбака». Интересно, что Витька не пользовался своей коллекцией в прикладных, так сказать, целях. Попросту говоря, на рыбалку не ходил. Просто собирал, просто любовался. А потом, в один день, вдруг остыл к блеснам. Собрал их все в старую спортивную сумку и продал за бесценок на автовокзале какому-то случайному знакомому.

Соседи крутили пальцем у виска: дескать, дурачок Витька. А у меня есть своя теория такого, казалось бы, нелогичного поступка. Витька, который рыбачил разве что в детстве, Витька-фантазер, Витька-замухрышка, отчего-то считал, что такое вот сугубо мужское занятие, как ловля рыбы, ну или хотя бы коллекционирование блесен, делает его брутальным, крутым. Может быть, он представлял себя эдаким Хемингуэем. Витька много читал и любил сыпать цитатами. Во время увлечения воблерами и мормышками редкий разговор с Витькой не был расцвечен яркими фразами из старины Хэма.

— Закат без моря не считается закатом! — глубокомысленно говорил Витька бабушкам, собравшимся поточить лясы вечером на лавке под старой липой.

— Много ты тех морей-то видел! — сердито кричала Валька в спину Витьке.

Потом выяснилось, что вечерами Витька действительно, как тот Хемингуэй, записывал какие-то истории в толстую тетрадку. Причем делал это исключительно стоя, откуда-то узнав, что великий Эрнест писал свои романы, стоя за конторкой. Конторки у Витьки не было, но зато был верстальный станок. За ним Витька и написал свой роман, прочитать который никому уже не удастся. Тетрадку Витька отправил заказным письмом в толстый журнал, кажется, «Роман-газету». И даже поехал в Москву и нашел редакцию, которая была расположена недалеко от трех вокзалов, на Новой Басманной улице, в старинном особняке, знавшем когда-то лучшие времена. Внутрь Витьку не пустил толстый улыбчивый охранник-казах, но позволил ему позвонить с местного телефона. Витьке ответила вежливая, но очень уставшая, по всей вероятности, женщина, что рукописи редакция не принимает и в переписку с авторами не вступает, что тексты нужно присылать исключительно по электронной почте, и тетрадка Витькина, скорее всего, уже не отыщется.

— По электрической, говорит, почте надо было присылать, — пояснил растерянный Витька охраннику. Тот сочувственно хмыкнул. Хороший, видно, человек.

А Витька понял, что не стать ему известным писателем. Хемингуэем не стать. В сердцах собрал он свою коллекцию блесен и избавился от нее на следующий же день.

Он подзабросил свой «Домик рыбака», и пошел по поселку собирать пустые бутылки. Его охватила новая идея. Витька решил построить дом, вернее, домик, из стеклянных бутылок — горлышками наружу.

— Это будет «Дом ветра», — объяснял нам Витька. — Ветер будет дуть в бутылки, о, какая музыка зазвучит! Бутылки разноцветного стекла, подобранные по размеру, складывались причудливыми витражами. Витька промазывал их каким-то цементирующим составом, складывал слоями. Дело шло небыстро, хотя недостатка в строительном материале не было. Теперь добрые соседи тащили ему стеклотару, да, признаться, у Витьки и своих бутылок было много. Витька был если не алкоголиком, то человеком сильно и с удовольствием выпивающим.

Более того, пожалуй, это было тем самым главным увлечением его жизни, благодаря которому он ни дня не работал. Но сам Витька считал, что огненная вода позволяет его фантазии лететь куда-то за скучные домики поселка, за бедные огородики, дальше, дальше, за синеющий лес и даже за далекую и недружественную, как оказалось, к начинающим писателям Москву… Куда летела душа Витьки? Может, в Страну восходящего солнца?

«Дом ветра» возводился с мая до осени, дело шло небыстро; к зиме он остался недостроенным, но даже в таком вот виде — коробка метра полтора высотой без крыши — видна была большая задумка мастера. Цветное стекло в солнечный день отбрасывало волшебные солнечные зайчики, а ветер и впрямь завывал на сотню голосов.

В ту пятницу — был октябрь, золотая осень отшумела, но еще ни одной снежинки не упало с неба, — перед старым домом Витьки остановилась ловкая машинка красного цвета. Оттуда выпорхнула хорошенькая девушка в спортивном костюме, деловито нажала на брелок — машинка пару раз взвизгнула сигнализацией. Девушка чуть нахмурила светлые бровки и по-хозяйски вошла в калитку. Через полчаса вышла (напротив Витькиного дома уже толпился весь наш поселковый бомонд, желающий видеть все своими глазами).

Девушка проделала крепенькими своими ножками обратный путь от дома до машины, за ней шел заплетающейся походкой радостный Витька. Снова тявкнула сигнализация, девушка быстро, по-птичьи, поцеловала, будто клюнула, Витькину небритую щеку, погрозила пальчиком.

— Мы договорились! Помнишь? Двадцать третье октября.

Села в машину и уехала.

— Это кто ж такая? А, Вить? — изнывали соседки.

Витька немного поинтриговал, но потом, конечно, не удержался и рассказал все.

— Дочка приехала, Долька. Долорес. На свадьбу приглашает. Хочет, чтобы все, как у людей, было: белое платье, букет-шмукет, папа. Я.

Надо же, оказывается, был когда-то Витька женат, совсем недолго. Родилась девочка, дочечка. Витька, большой оригинал, дал ей главное: так он рассказал нам всем. Дал жизнь и дал имя. Имя, конечно, непростое. Тогда он был увлечен Испанией — и дочка получила громкое имя Долорес. А по-простому — Долька.

Теперь, после появления дочери, вдруг новый смысл открылся для Витьки в той давней и уже позабытой своей семейной истории. Свадебное выцветшее фото тридцатилетней давности Витька теперь демонстрировал всем с большим удовольствием, тыкал пальцем с желтым ногтем в невесту. «Это вот она, Анька, Цума. Цума по-японски значит жена».

Цума Анька смотрела с фотографии строго. Вообще, в ней чувствовался несгибаемый характер, его всегда считываешь на раз-два, даже на вылинявшем фото. Пышная прическа, модная в девяностых, — кажется, она называлась «Аврора». Густо подведенные глаза, узкая бритвочка поджатых губ.

— А этого Бонжови узнаешь? — хитро спрашивает Витька. И не сразу догадаешься, что «Бонжови» это, скорее всего, Джон Бон Джови. Действительно, похож. Эдакий юный рокер. В петлице цветок шиповника.

Другое фото — «Бонжови» с пухлощеким младенцем на руках на фоне все той же нашей знакомой до боли деревенской улочки. И липа все та же, и лавочка под ней. Младенец широко улыбается, и совершенно ясно, что это яблоко от яблони, плоть от плоти нашего Витьки. Ну до чего похожа, даже таким вот малышонком.

— Гены пальцем не раздавишь, — довольно ухмыляется Витька. — Долька, Долорес моя.

Валька рассказывает, что прожил Витька с Аней недолго, года четыре всего. Потом, поняв, что Витька так и будет всю жизнь фантазировать, писать плохие стихи, собирать то камешки, то бабочек, рассказывать байки, иными словами, ни одного дня не работать, Анька подхватила Дольку и уехала покорять Москву. Витька о том, что у него когда-то была «цума Аня» и маленькая Долорес, похоже, быстро и прочно забыл. Денег никогда никаких не переводил. С днем рождения и Новым годом не поздравлял. Вел жизнь холостяцкую — мало ли бабешек, которым нужно скрасить одиночество.

Три десятка лет просвистело мимо, как один миг. И вот вдруг появилась откуда-то из прошлого молодая прелестная женщина. Взрослая дочка, с ума сойти. Как-то выросла, и видно, что успешная. Анька, значит, справилась. Вырастила, дала образование.

— А я дам любовь! — сказал Витька.

На свадьбу к дочери его собирали все соседи. Михаил Львович отдал свой почти новый пиджак, темно-коричневый в тонкую голубую полосочку. Светка Казакевич принесла ботинки старшего сына: он их один-единственный раз на выпускной надел, потом сказал, что это не его стиль. Светка была довольна, что хоть кому-то лаковые ботинки пригодятся. Я привезла из города новый галстук, бордовый, в крошечную голубую крапинку, заметную, только если приглядеться. Витька сделал невероятное — съездил на велосипеде за пятнадцать километров в парикмахерскую, где его коротко постригли. Что ж, надо сказать наши совместные усилия сделали из него почти того «Бонжови», которого мы видели на полинявшей фотографии. Конечно, дело портило отсутствие передних зубов, но Витька клятвенно пообещал не улыбаться широко и по возможности прикрывать рот рукой.

— А что подаришь-то? — спросила практичная Валька.

— Я ж сказал, любовь! — раздраженно ответил Витька. — Ну и еще привезу желудь. Когда Долька была маленькой, мы с ней как-то ходили в дубовую рощу и собирали желуди для поделок. Она должна помнить.

Ну, понятно. Символ счастья, символ детства. А может, и намек на то, что из простого желудя, считай, семечка, может вырасти огромный могучий дуб. А может и не вырасти.

Никто из нас на свадьбе Долорес, конечно, не присутствовал. Но почему-то хотелось верить, что все теперь у Витьки в жизни наладится. И Анька вот, говорят, замуж так больше и не вышла. Хоть и работает где-то в столице на хорошей должности. Думали: может, и останется Витька в Москве. Но вернулся он на следующее утро — весь оборванный, как растрепанный воробей, с фингалом под глазом, похмельный и бледный. Сломанная рука в гипсе была лихо подвязана шелковым галстуком — тем самым, бордовым, в мелкую крапушку.

Витька рассказал нам про свадьбу. Про то, что начиналось все хорошо, и люди все такие уважаемые были, и невеста прелесть как хороша, да и Анька, бывшая жена, тоже причипурилась. Но уже после росписи, на застолье, услышал Витька краем уха, как Анька выговаривает дочери: зачем алкаша позвали и фотографировались все вместе? Все снимки своей мордой пропитой испортил.

Обидно стало Витьке, до слез обидно. Тогда он выпил сто грамм для храбрости, и поднялся, и подошел к Долорес. Произнес странный тост, где русские слова перемежались японскими. Подарил ей, своей Мусумэ, что значит по-японски «дочь», желудь. Воспоминание о детстве, о корнях. И напомнил заодно гостям, что счастливую судьбу определяет во многом имя, и, значит, именно он, Витька, дал своей Долорес счастливую путевку в жизнь. Всем аригато годзаймас, что значит «большое спасибо».

Потом Витька разошелся, заказывал музыкантам «Седую ночь» и хотел сам петь, фотографировался и уже не стеснялся своей беззубой улыбки, он накидался — не просто так, а от обиды. И еще, по его выражению, «для примирения с жизнью». Потом с кем-то дрался. Потом очнулся в травмпункте, куда его отвезла, оказывается, Анька.

Она деловая стала, эта Анька, в ней Витька не мог узнать девочку-отличницу, на три года младше, которая была когда-то влюблена в него до беспамятства. Анька сказала: «В нашей жизни больше не появляйся». И добавила какое-то слово, вспомнить которое Витька не мог. Хотя слово было русским, а не японским.

— Но она отходчивая, Анька. Все у нас с ней еще будет хорошо. Будем мы снова кадзоку, это, как его, семья. Любит меня до сих пор — зачем иначе в травмпункт повезла, а до этого отбила в махаче? И Долька приедет. С мужем. Вот выпадет снег, а потом сойдет, и я продолжу строить свой «Дом ветра». Увидят — обалдеют.

Дом из цветного стекла будет отбрасывать десятки разноцветных солнечных зайчиков утром и днем, а ночью, в свете фар проезжающих редких машин, внутри него будет самая настоящая светомузыка под завывания ветра.

Главное — дожить до весны.