Руслан Татаринов: У нас с Европой разные генокоды

Недавно из зоны проведения специальной военной операции вернулся полковник Руслан Татаринов. Два с половиной года он провел на войне. Осенью 2022 года известие о том, что он уходит добровольцем на фронт, стало для родных и сослуживцев потрясением. И вот — долгожданная встреча. Почему он принял такое решение и какова она, жизнь на фронте, Руслан Владимирович рассказал нам в эксклюзивном интервью.

Сознаюсь честно: перед интервью волнуюсь всегда, но тут это было не волнение даже, а какой-то... трепет. Боялась, не получится ли разговор слишком пафосным или, наоборот, зная скромность спикера, не выйдет ли все чрезмерно сдержанным. Как вышло — судить читателям, могу лишь сказать, что встречи с такими людьми укрепляют веру в будущее.

— Руслан Владимирович, скажу откровенно: когда стало известно, что вы пошли на СВО, многие просто ахнули. Потому, что это — поступок. И вообще поступок, но еще и потому, что вы, человек, занимающий достаточно высокое положение, спокойно могли бы остаться тут, в кабинете с видом на Кремль.

— Мог, наверное, но… не смог. Объясню почему. Да, меня туда никто не звал. Но, во-первых, у меня там много родственников. Я же родился в Северодонецке, это сейчас Луганская Народная Республика. Среди моих родственников, кстати, произошел раскол: кто-то на нашей стороне остался, кто-то — на другой, что, конечно, непросто… Во-вторых, у меня три сына. И я ловил себя на мысли: боже мой, война явно будет носить долгий характер, потом еще и моим детям придется воевать? А я ведь пока еще в силе нахожусь, так чего сижу…

— Вашим детям сколько уже, взрослые?

— На сегодняшний день им 29, 20 и 18 лет. Взрослые.

— И вы не хотели, чтобы это «упало» на них?

— В том числе, конечно. И потом, надо самому что-то успеть сделать. Хотя все эти аргументы «за» я, если честно, не структурировал: что важно, что менее важно. Просто все сошлось. И были еще два момента, которые меня к этому решению подтолкнули. Понимаете, мы вот тут работаем, реально много делаем полезного. Но при этом ты ведь никак этими делами победу не приближаешь, и я это остро начал понимать. Ну и еще… В той части, где я служил, много ребят погибли прямо в самом начале войны. В том числе сын прапорщика, которого я брал когдато на службу еще 18-летним; это было давно, в 1992 году. И это меня обожгло. Что же это получается: сыновья моих подчиненных погибают, а я тут сижу? В общем, когда одно наслоилось на другое, я пошел к Сергею Михайловичу Миронову, руководителю нашей фракции, и сказал, что здесь находиться я больше не могу, мне надо — туда. И я очень благодарен ему за понимание. Он меня выслушал и понял.

— Не удивился? Хотя он знал, что вы офицер…

— Насчет удивления не знаю, но понял меня сразу. Да я уверен: если бы Миронов был лет на десять моложе, он сам рванул бы туда, такой он человек. Кстати, как только мобилизацию объявили, мы поехали с ним в 1429-й полк — они так хорошо воюют сейчас, молодцы! В этом полку москвичей было большинство. Мы приехали на полигон Кантемировской дивизии, где их готовили. И такие там парни были… Отличные мужики. Все разные, от 45 лет, с разным уровнем физической подготовки, командиру танкового батальона вообще под 60, на войну пойти звание позволило. И все — такие настоящие мужики… Это так Сергея Михайловича впечатлило! И меня поразило по-хорошему, честно говоря.

— А вы помните, сколько разных сомнений высказывалось в начале СВО, как общество разделилось: зачем мы туда первые полезли, надо было ждать… У вас подобных сомнений не было?

— Нет. Мы с Сергеем Михайловичем там бывали с 2014 года. После Русской весны приехали с гуманитарной миссией, встречались с Захарченко (Александр Владимирович Захарченко — Верховный главнокомандующий Вооруженными силами ДНР, генерал-майор, был убит 31 августа 2018 года. — «ВМ») и много ездили по региону, общались с теми, кто потерял родных, с гражданскими лицами, чьи близкие погибли во время бомбежек в том же Донецке. У нас не было иллюзий. Много страшного довелось увидеть. Поэтому мы постоянно этому региону помогали, отправляли гуманитарные грузы, принимали беженцев и тех, кто потерял родных… И, бывая там регулярно, мы пропускали, конечно, все это через себя, иначе просто и быть не могло. Потом издали «Белую книгу» — про преступления украинских нацистов, бомбежки, доказанные преследования и пытки, которым подвергалось местное население, в том числе те, кто принимал участие в народном референдуме в мае 2014 года. Мы даже перевели эту книгу на иностранные языки. И знаете, что поразило? Абсолютная черствость европейцев к этому документу. К нам как раз приехали немцы из Социал-демократической партии Германии: у них впереди были выборы, и они хотели за счет нас накинуть себе политических очков — мол, вот, общались в России. Мы им эту книгу показаментация. И я тогда понял для себя, что нет идеологии, есть… чувство почвы. Чувство почвы, чувство крови… И на той израненной земле погибали не те, кто был накачан идеологией, а те, кто верил в Россию, знал правду и бился за нее.

— Читала «Белую книгу» — слезы невозможно сдерживать. Спросила у известного юриста, правозащитника Александра Брода: почему не докладывают об описанных в ней преступлениях на Западе? Он ответил: мы докладывали. И в ООН тоже! Но они не слышат. Почему, Руслан Владимирович?!

— Причин много. Вы знаете, я убежден: у нас в России свой код. Мы по Достоевскому живем: вся наша человечность, попытка всегда понять других, причем не просто понять, но и простить, войти в ситуацию, привычка скорее себя посчитать неправым в чем-то, чем перенести вину на кого-то, способность выслушать иную точку зрения, добросердечие русское — это все наше! А Западная Европа, мне думается, воспитана в другом генокоде. Их стиль — колониальное поведение, они живут с глубокими ранами от проигранных прежде войн…

— В смысле — с ментальными ранами?

— Да. И если вы откроете западные учебники по политологии, то увидите, что там все рассматривается исключительно через призму доминирования над всеми остальными. У них именно так строится жизнь. Но мы-то другие. Сейчас это уже очевидно.

Да, находясь на войне, испытываешь озлобление к врагу. Но не к украинцам! А в селах, которые раньше были украинскими, мы ощущали уважительное отношение, причем оно было обоюдным. Оттуда кто убежал? Молодежь, бизнесмены да представители правоохранительных органов: кто-то просто уехал, кто-то за большим рублем на Запад потянулся. Остались на месте те, кто еще помнит, как раньше вместе и воевали, и жили. И они ценят то, что Россия уже начала для них делать. У многих внуки и родные где-то в той же Европе или на Украине. И люди нас спрашивали, а могут ли эти люди вернуться и как это сделать, потому что на самом деле вернуться многие хотят — тут же могилы родных. А тем временем все потихоньку налаживается. Уже многие школы отремонтировали, в библиотеки книги завезли, даже много где интернет бесплатный появился. Вот восстановление Мариуполя идет стремительно, а также Донецка и Луганска. Луганск курирует Москва, город-красавец рождается заново, я ведь помню, каким он был раньше, в юности бывал там не раз. Дома культуры стали ремонтировать, зарплаты платить. А население хочет жить, оно эти места не покинет — там плодородная земля, а главное — она родная.

— Но вернемся к вам. Вы ушли на фронт…

— …в октябре 2022 года.

— Но ведь все понимают, каковы риски. Как родители к вашему решению отнеслись?

— Отец — с пониманием. Мать, если честно, в слезы… Супруга вытерпела, сдержалась, не заплакала.

— Ну, она, наверное, понимает, что если вы решили, то вряд ли будет по-другому…

— Но каждый солдат верит, что он будет жив.

— Что меняет война в людях?

— Многое. Озлобление к врагу приходит, это факт. При этом требования к себе формируются повышенные. Заниматься физической культурой и освоением новых образцов военной техники, беспилотной авиацией необходимо, важна и самоподготовка. Кстати, к слову, в 2022 году беспилотной авиации у нас не было, украинцы нас в этом смысле опережали. Хотя надо подчеркнуть, что воюем не с украинцами, а со всей Европой. Сейчас мы ощутимо выравнялись в этом смысле, на курском направлении это стало очевидно. Сейчас от технически сложной в эксплуатации беспилотной авиации мы не отстаем ни по количеству, ни по качеству.

— А в смысле моральном? Часто говорят, что у нас молодежь такая-сякая, но тяжелейшая ситуация показала, что у нас есть настоящие герои.

— Конечно. Знаете, какое слово самое оскорбительное было у нас? «Пятисотый». Это тот, кто ушел с позиции, спрятался, сбежал. Но у нас в подразделении таких не было.

— Но страшно же…

— Конечно, страшно. Но знаете, сейчас война такая, что… Ты ничего и не ощутишь. Как говорят: «Свою пулю ты не почувствуешь». То есть это все внезапно произойдет. И мгновенно… К сожалению, у нас потери были, и это воспринимается очень болезненно. И если твой товарищ остался инвалидом на всю жизнь — тяжело. Но это война. И ответственность у командиров — своя, у бойцов — своя. Кстати, как бы ни было трудно, на войне существует свой особый, циничный юмор. Говорят, допустим, едем: будет 200, 3 или 12.

— Пока не поняла…

— 200 000 рублей — средняя зарплата в месяц, три миллиона — за ранение и 12 получат родные, если не вернешься. Но в этом, на самом деле, и заключено бесстрашие людей. Родина сказала — мы пошли. 200 будет, 3 или 12 — не знаешь.

— Все, с кем из участников СВО удавалось поговорить, говорят, что там совершенно иначе выстраиваются отношения между людьми.

Подлости и трусости там не может быть. И да, армия удивительная штука. Я, допустим, представитель старшего поколения, воспитан на интернационализме, советскую школу оканчивал. Сейчас к межнациональным отношениям мы относимся с опаской: конфликты в школах есть, на улицах. Но армия — это настоящий интернациональный котел. У меня под началом были чуваши, татары, казахи, русские. Ни одного оскорбления, ни одной клички по национальному признаку, ничего такого. Абсолютное братство военное! И я этим очень горжусь. Настоящая дружба зарождается без оглядки на национальность. И вообще, меня несколько смущает то, как бы в результате интервью я не выглядел как какой-то герой. Для меня герои — ребята мои. Вот про них говорить надо.

— Вы просто показали достойный пример. А если спросить у ребят: за что они воюют, что они ответят?

— Самый правильный ответ сначала — за командира. Боец должен понимать: что командир сказал, то и сделаю, наша военная подготовка на этом строится. Потом можно рассуждать, прав он или нет, но задача поставлена — выполняй. А на самом деле сейчас не нужно уже никаких политинформаций проводить. Бойцы, по крайне мере, которых я там видел, идут по зову сердца. За землю свою воюют и за мир. Другое дело, что я после всего увиденного уверен: нам надо бороться с инерцией пацифизма среди гражданской молодежи. Она сильно развита вследствие погруженности молодых в интернет и мессенджеры, желания получать готовую информацию сразу и сразу же проглатывать ее, без желания анализировать — увы, верхоглядство присутствует… Но при этом нельзя сказать, конечно, что сегодня на фронт идут исключительно те, кто мечтает сломить хребет бандеровщине. Есть и те, кто живет в маленьких городишках, где зарплаты минимальные, и они идут на фронт, чтобы семьи свои кормить. И это тоже нормально на самом деле и не осуждается. Вопрос один — кто и как себя проявил в боевой обстановке. Это всегда главное.

— Вы получали военное образование в совершенно иных реалиях. Все изменилось с тех пор?

— Конечно. Сейчас идет фактически война технологическая, война антенн. Надо очень стремительно осваивать новые образцы техники. Сейчас система подготовки уже отлажена — тебя могут отослать поучиться на пару недель, и ты возвращаешься подготовленным. Но самоподготовки это не отменяет: в наше время учиться нужно постоянно. Все меняется слишком быстро. Если мы раньше только восхищались нашей техникой и воспринимали ее как самую лучшую, нужно понимать объективно, что многие образцы у нас отстают от западных. На войне надо говорить правду. Если скажешь неправду, не выживешь.

— А вера?

— В молодости, когда я служил, мы жили с ленинскими комнатами, они бывали даже походными. Сейчас у нас походный алтарь… Это нормально. И у меня были бойцы-мусульмане, которые в командировку боевую брали с собой молельные коврики. Мы относились к этому с пониманием. А вообще, завораживающее зрелище, когда батюшка стоит в затемненном ангаре, а вокруг человек пятьдесят, а то и сто со свечами, и он служит молебен. Это бойцам очень нужно. И когда мы стояли строем и нас провожали в боевую командировку, мы были рядом — мусульмане и православные. И ощущение братства было абсолютным.

— А в чем причина той ненависти, которую испытывают к нам с той стороны?

— Пропаганда! 100 процентов. Они же накручивали их не просто до Майдана, а, я уверен, с конца 1980-х годов. Закрытый национализм процветал на Украине, развивался и поддерживался, тем более ответственными за идеологическую работу в украинском ЦК партии оказались именно такие люди. Очернительство было и есть — и нашей истории, и нас, и наших национальных героев, но я за два с половиной года в идеологические споры там ни разу не вступал.

— Вы вели там какие-то соцсети?

— Нет, я считаю, что если ты ушел на войну, значит, должен воевать, а ничем иным заниматься не надо. К тому же электронные средства связи запрещены, можно же товарищей подвести. К военкорам все испытывали большое уважение. И сразу понимаешь, кстати, кто болтун, а кто нет.

— Физически как выдерживали нагрузки?

— Они серьезные. Выдерживать трудно, но никто не жаловался. Тут есть своя наука — надо и воду пить правильно, и питаться грамотно. Сейчас в этом смысле по сравнению с 2022 годом ситуация улучшилась настолько, что и говорить нечего.

— Чего ждут ребята, которые сейчас там? И скажите, может, наивно прозвучит, конечно. Но вот наш еженедельник, например, объявил акцию: обратились к читателям, чтобы они связали носки для солдат. Люди их несут и несут, уходят они на фронт коробками. Но насколько такие знаки благодарного внимания реально востребованы бойцами?

— Отвечу по порядку. Чего ждут? Армии скажут — будем воевать, и будем воевать до «лунного пейзажа» вокруг. Но реально все ждут Победы, потому что за Победой — мир. И когда он воцарится, все будут рады. Потому что и усталость накапливается, и надо успеть многое сказать миру за тех, кто воевал рядом с тобой и погиб. А про знаки внимания… Это почти до слез. Нам письма писали ребята-школьники, какие-то печенюшки присылали, маленькие подарочки к Новому году… Вы не представляете, как это важно! Ребята такие письма читали — душой отдыхали, отвлекались. Так что это очень важно и очень здорово воспринимается.

Но вот что еще хочу сказать. Я вот приезжал сюда на побывку, ходил в госпиталь, ребят навещал. Понимаю, военные организации закрыты у нас, медицинские тоже, но надо, уверен, туда школьников, студентов водить. Там десятки парней на колясках, с аппаратами Илизарова. Кто-то один лежит — родня далеко, не доедут, а он — без ног. И раненым не нужны деликатесы, не нужны сладости, им общение нужно, выговориться хочется. И я уверен, увидят те же школьники этих людей, и случится поворот сознания, и наше российское желание помогать, сострадать, сочувствовать вернется даже к тем, кто этого не испытывал и мало что знает о происходящем.

КСТАТИ

Среди представителей власти и депутатского корпуса немало тех, кто принимал или принимает участие в СВО, записавшись в добровольцы. Это сенатор Виктор Бондарев, депутаты Александр Бородай, Виктор Водолацкий, Олег Голиков, Адам Делимханов, Игорь Кастюкевич, экс-мэр Краснодара Евгений Первышов, Дмитрий Саблин и другие.

ДОСЬЕ

Руслан Владимирович Татаринов родился 21 сентября 1970 года в Северодонецке. Окончил Высшее политическое училище им. 60-летия ВЛКСМ внутренних войск МВД СССР, Российскую академию госслужбы при президенте РФ. Руководитель аппарата фракции «Справедливая Россия — За правду» . Как спецназовец проходил службу в отряде «Витязь». Действительный государственный советник РФ 1-го класса. Награжден орденом «За личное мужество» за выполнение боевых задач в горячих точках, медалями, почетным знаком СФ «За заслуги в развитии парламентаризма», почетной грамотой СФ. Находился в зоне СВО с осени 2022 года. Женат, имеет трех сыновей.