Уютный человек: интервью с актером Евгением Стебловым

80-летие отметил 8 декабря народный артист России Евгений Стеблов, полюбившийся зрителю с первой кинороли — Саши Шаталова в фильме Георгия Данелии «Я шагаю по Москве».

Среди знаменитых работ Евгения Стеблова — роли в картине Михаила Калика «До свидания, мальчики», Алексея Коренева «Вас вызывает Таймыр» и «По семейным обстоятельствам». «Вечерняя Москва» пообщалась с Евгением Юрьевичем накануне юбилея.

— Евгений Юрьевич, Театр имени Моссовета, на сцену которого вы выходите с 1969 года, готовится к вашему юбилею. Будете в этот вечер общаться с публикой или играть?

— Буду играть спектакль «Соло для часов с боем», у меня там главная роль Франтишека Абеля. Это довольно сложный спектакль, он очень трудно рождался, скажем так, не бесконфликтно. Кстати говоря, эта же пьеса шла в свое время во МХАТе с большим успехом, рассказывают, что за кулисами мхатовские старики даже не разговаривали, что-то в этой пьесе есть психологически сложное. Но мне сказали, что надо сыграть, а потом будет банкет и там меня будут чествовать. Вообще, я человек непьющий, но уж по такому случаю выпить придется, сам Бог велел.

— Любите праздники?

— Знаете, для меня лучший праздник, когда собираются близкие и друзья, — я скорее уютный человек, чем публичный, но раз назвался груздем, полезай в кузов.

— Читала в ваших интервью, что вот эту поговорку про груздь и кузов вы не раз повторяли, когда на вас обрушилась слава после роли Саши Шаталова в «Я шагаю по Москве». Правда ли, что известность вас... иногда даже смешила?

— Это правда, мне было дико смешно. Я с трудом «держал серьез». Жил себе обычным человеком, а тут вдруг меня стали узнавать на улице, в транспорте. Были и курьезные случаи. Пошел я как-то обедать в «Прагу», а со мной за столиком сидит незнакомый человек и как-то странно мне улыбается, как будто намекает на что-то. Мне очень смешно, но я стараюсь сдерживаться. А человек мне говорит: «Ничего, ничего, не смущайтесь». Оказалось, что он психиатр, который решил, что я его бывший пациент и стесняюсь это, так сказать, проявить. Ну я ему объяснил, что он ошибся. Хотя по сути, может, и не ошибся (улыбается). Потому что, когда я впервые увидел себя на экране, еще в пробах, у меня было полное ощущение, что я вижу сумасшедшего человека. Я даже как-то огорчился немножко.

— В вашей фильмографии, я заметила, практически нет отрицательных персонажей. Почему?

— В принципе, ты все роли из себя вынимаешь, поэтому я не люблю играть отрицательных героев. И почти их никогда не играл. Однажды, правда, пришлось — Кама Гинкас ставил «Гедду Габлер» и предложил мне роль судьи Асессора Бракка, который доводит Гедду до самоубийства. Но я старался эту его жестокость как-то снивелировать, играл человека, который мягко стелет, но жестко спать. Хотя отрицательные роли играть вообще-то легче.

— Почему?

— Сюжет работает на тебя. Положительные роли, которые я, в принципе, всю жизнь играю, сложнее. На актерском жаргоне они называются голубые, и тут нужно очень постараться, чтобы персонаж вышел неходульным, интересным. Гораздо сложнее, чем сыграть какого-то негодяя….

— Вам часто приходилось отказываться от ролей?

— От негативных — да. Помню, в кино предлагали за очень хорошие деньги играть убийцу, но я отказался, потому что мы ответственны за зрителя, которого мы к себе приближаем, влюбляем в себя. И эта ответственность лежала на мне с первых картин — с «Я шагаю…» и «До свидания, мальчики», ставших киноклассикой.

— Расскажите, как вам работалось с Данелией и Каликом.

— Мне очень повезло, что удалось поработать с двумя такими выдающимися режиссерами, как Георгий Николаевич и Михаил Наумович. Они, конечно, были абсолютно разными людьми — Данелия был легкий, доброжелательный, а Калик был сложный, «ужаленный» человек, он был репрессирован, несколько лет провел в сталинских лагерях. Это был глубокий художник, но надломленный. А с Данелией мы работали, как говорил Никита Михалков, шутя и играя. Мы приезжали на площадку, острили, смеялись, потом входили в кадр, работали, потом ехали обедать. Спрашивали: «Георгий Николаевич, а как вам эта сцена, может, по-другому ее сыграть, что думаете»? А он губами пошлепает, вот и весь ответ. Но он, конечно, был очень мудрым и точным режиссером, всегда твердо знал, чего хочет. Вообще, я счастлив, что застал золотой век отечественного кинематографа.

— В последнее время вы редко снимаетесь. Не любите продюсерское кино?

— Про продюсерское кино вы верно подметили — мне это совершенно неинтересно, и я это проходил. Приглашает тебя человек, очень любезно принимает, высказывает свое пожелание, что вот ему бы хотелось, чтобы была такая-то картина с моим участием, которую он раньше видел. Все расписано, запротоколировано, и вот уже на этом этапе все вторично и неправильно. В искусстве нет никакой конструкции — есть совершенно неповторимая поэтика, легкое дыхание. Помните, как у Шпаликова: «Бывают крылья у художников, портных и железнодорожников. Но лишь художники открыли, как прорастают эти крылья. А прорастают они так, из ничего и ниоткуда. Нет объяснения у чуда, и я на это не мастак».

— В свое время вы служили в Театре имени Ленинского комсомола, в Театре Советской армии, вот уже много лет — в Театре Моссовета. Для вас существует такое понятие, как «современный театр», и чем он отличается от театра тех времен, когда вы начинали свой путь в нем?

— Театр не может быть несовременным. Хороший театр всегда актуален. Если он волнует зрителей, значит, он на острие. А форма может быть какая угодно. Хотя излишне формалистический театр мне не близок. Я все-таки люблю психологический театр. С удовольствием смотрю в телепередачах записи спектаклей старых мхатовцев — мне очень нравится, как они работают: без всякой натуги, очень естественно, просто. А это самое трудное. Я всегда стремился к этому. Вообще не люблю на сцене экзальтацию, хотя мне приходилось все это играть, и истерику тоже.

— А вы сегодня преподаете?

— Да, я давно преподаю. В конце 1980-х начал. Мне, собственно, предложил еще Владимир Абрамович Этуш. Он был тогда ректором Щукинского училища. А когда я учился, он был молодым педагогом, и как-то делал со мной отрывок. Я с ним спорил, и он это запомнил. И потом, через много лет, когда я уже был состоявшимся артистом, мы с ним встретились в фойе МХАТа на каком-то спектакле, и он вдруг спросил: «Что же ты не подумаешь о педагогике?». Он мог бы мне припомнить тот спор, но, как выяснилось, наоборот, мое мнение его заинтересовало.

— А легко ли сегодня преподавать? Все-таки за сорок лет многое поменялось: вкусы, взгляды на профессию.... Или разницы нет, и артисты — всегда артисты?

— Нет-нет, разница есть. Сейчас во всем мире, не только у нас в стране, культурная деградация. И она очевидна. Люди приходят, не имея базовых знаний. Они могут быть талантливыми, очень талантливыми или среднего дарования, но с культуркой-то у них похуже, чем у их ровесников в 1980-е. Иногда ты чувствуешь, что они просто тебя не понимают, и требуются дополнительные усилия, чтобы донести до них что-то. Но талантливые люди многое добирают своим дарованием. И когда ты говоришь, что им стоит что-то прочитать, восполнить пробелы, они это воспринимают. В общем, слушают, слышат и идут туда, куда я их зову.