Саудади

Он подсел к ней в аэропорту. Высокий, бородатый, немножко усталый. А может, грустный. В забавной вязаной шапочке (такие шапочки носят финны). Попросил приглядеть за своей объемной сумкой, а потом предложил выпить по чашечке кофе. Представился Василием.

— Как вас зовут? Олеся? Надо же, какое милое имя! Так вам подходит!

Ну конечно, именно «милое». Про ее имя всегда говорили: «милое». И так же, не сговариваясь, про Олесины акварели все говорили: «они пахнут арбузом». Олеся уже и не удивлялась даже… Только слегка морщилась. Не хотелось ей быть «милой»…

Все рейсы задерживались: на Москву обрушился внезапный снегопад. И, конечно, парализовал движение — так говорили в новостях. Почему снегопад оказался неожиданностью, было непонятно. В конце ноября снегопад — явление естественное, как пальмы на набережной в Сочи. Как черемуха в мае. Как золотые березы в сентябре…

Художница Олеся все жизненные явления представляла сразу акварелями на бумаге. Так ее научила первая учительница по рисованию в изостудии, Лилия Константиновна. На самом первом занятии, куда Олесю привела бабушка, Лилия Константиновна объявила: художник должен не просто видеть предмет, но и представлять его внутреннюю сущность. Настоящие художники образом могут выразить и настроение, и движение, и музыку.

— Если вы меня поняли, то попробуйте изобразить слово «тяжесть» рисунком, — дала она задание.

Олеся закрыла глаза и стала представлять тяжесть… Мешок с песком? Огромный камень? Бабушку с авоськами? Нарисовала в итоге гриб. Тонкая ножка согнулась под огромной шляпкой. И даже крошечный листочек, упавший на шляпку гриба, казалось, уже неподъемная для него ноша…

Лилия Константиновна долго рассматривала ее рисунок, а потом обняла Олесю за худенькие плечики, притянула к себе и сказала:

— Умница, детка. Если на гриб упадет еще хоть один, самый маленький, листик — он переломится. Ты станешь настоящей художницей…

Так и случилось. Как в воду глядела мудрая Лилия Константиновна. Художницей Олеся стала. Довольно-таки востребованной художницей… И сейчас как раз летела в Португалию, в город Лиссабон. Ее работы удостоены специального приза на книжной выставке; с ней будут делать самое настоящее большое интервью, ее рисунки увидит много-много народу…

Олеся думала: напишут ли в португальских газетах про ощущение «арбузной свежести» от ее акварелей? Или арбузный эффект ощущается только на родине? В Португалии сейчас солнечно и ярко — не то что в заснеженной Москве. Вот только бы переждать этот снегопад! Олеся с надеждой смотрела на табло. Но там по-прежнему горело: «Вылет задерживается».

— В эскимосском языке, например, более пятидесяти определений слова «снег».Представляете, Олеся?! Кто-то даже утверждает, что больше ста. Снег падающий, снег лежащий, мокрый снег, снежная крупка, поземка, первый снег… Мы живем в своем мире и говорим своими словами. У нас свои понятия. Своя ментальность. У них — своя. Они живут среди снега и оленей. Оленей эскимосы, кстати, обозначают почти тысячей определений, — оказывается, Василий все это время увлеченно рассказывал Олесе об эскимосах.

— Откуда вы все это знаете?

— Ну, я же геолог. Исследователь. Вы простите, что я вам все это рассказываю. Вам, наверное, неинтересно… Просто вы так похожи на одну женщину… Я ей не успел все объяснить. Просто не успел. А может, не захотел. Теперь уже поздно, и ничего не поправить. Я увидел вас в этом дурацком зале ожиданий — и чуть с ума не сошел, вы так похожи на эту женщину, Леру. Ее звали Лера. Она была моей женой... А вы, конечно, не Лера — вы Олеся. Лера это огонь, кипящая смола, громкий смех, страсти-мордасти. А скажешь «Олеся» — и представляешь березовую рощу, девочку в платочке красненьком, она собирает ромашки и колокольчики…

Олеся вздрогнула. Странный этот Василий. В нем какая-то затаенная боль. Он как раненый зверь. Летит куда-то далеко, на север, этот геолог Василий. Борода суровая, и рисунок рта тоже. А глаза — детские, беззащитные, серо-голубые. Как грустное северное небо. И на виске бьется тоненькая синяя жилочка. Олесе вдруг до слез стало его жалко.

— Расскажите мне о ней. Мы же никуда не торопимся. Снег, наверное, кончится еще не скоро…

А Василий словно только и ждал предложения — выговориться. И начал рассказывать, сбивчиво, торопясь. Как будто боялся, что Олеся вдруг исчезнет.

Олеся была слушательницей хорошей. Внимательной. К тому же — художница, значит, представляла себе рассказ в красках, будто видела его нарисованным на шершавой акварельной бумаге. Называется — раскадровка.

Куропатки

… Лера — талантище.

У нее чудный голос. Хочет стать артисткой, участвует в самодеятельности. Короткая стрижка (а у всех девчонок — длинные волосы!) Умопомрачительно-короткие юбки носит, и обувь без каблуков: так ей удобно.

Предвидела сегодняшнюю моду –— уже тогда. Она не ходит — бегает. А может, вообще летает. Не красавица, не отличница. Просто — супер. Всегда в центре внимания, всегда торопится, всегда поет. Рядом с ней невозможно быть серьезным, грустным, задумчивым. Рядом с ней все движется. Мы учились в параллельных классах. Я тоже парень что надо, гитарист, прическа как у битлов. Челка на глаза, пробиваются мягкие первые усы, на шее — фуляровый платок. Пижон! Когда объяснились друг другу в любви? О, это невозможно забыть.

На тот Новый год, который впервые отмечали с классом — на даче у Тимофеева. Закопали бутылку шампанского в снег и не могли найти, — классика жанра! Напились какой-то домашней настойки, которую хранил в подвале отец Тимофеева. Пели, веселились, спорили! Напились, и хохотали, и танцевали до упаду! Было так жарко от маленькой печки-буржуйки, что выбежали на крыльцо, чтобы освежиться.

И Лерка предложила: а давайте — упадем в снег с крыльца, как куропатки! Первым бросился в сугроб Тимофеев. За ним — все остальные. Почему-то не было холодно, снега было много, но температура — маленький минус. Уже на следующее утро началась оттепель, и снег быстро растаял. А тогда, новогодней волшебной ночью, он еще лежал, как перина. На нее — в нее — мы и свалились вместе, обнявшись. Я целовал Лерку, одурев от счастья.

А она отворачивала смеющееся лицо. Потом, через месяц, когда все уже было между нами решено: вместе и на всю жизнь, она, чуть смущаясь, сказала: «Когда мы прикинулись куропатками и упали в снег, я ела его, как мороженое, как самое удивительное лакомство.

Он хрустел, был свежим, пах счастьем и яблоком! Ничего вкуснее не ела!» В этом была она вся. Лерка-куропатка… Вернее, не куропатка. Райская птичка.

Виверровый кот-рыболов

Лерка была фантазеркой. Как-то на улице подобрала котенка. Обычный, серый, в болотный оттенок; окраска — помоечный. Полосатенький такой. Умненький! Притащила его домой.

Я — виверровый дикий кот, а ты нежная бабочка, летящая на свет. Но я напишу тебе свою почту. Может быть, тебе захочется когда-нибудь черкнуть мне письмишко / Фото: Нина Бурдыкина

Мы уже поженились тогда. Сразу после школы и поженились… Жили в маленькой хрущевке с ее бабулей. В одной комнате мы, в другой — бабуля. Бабуля хорошая, добрая. Бывшая учительница английского. Я учился в геологоразведочном. Лерка нигде не училась, ничего не делала. Вернее, готовилась к поступлению в театральный.

С первого раза-то ее не приняли, не приняли и потом. Конкурс большой. Хотя она была лучше всех. Может — для меня? Так вот, Лерка притащила нам этого котенка. Бабуля была против в штыки! А Лерка нас обманула, и меня, и бабулю… Сказала: это не просто вам котенок помоечный, это виверровый кот-рыболов! Такая порода. Виверрового на улицу выбросить не смогли. Назвали Тишкой. Полюбили, особенно бабуля. Вырос огромный котище, до сих пор жив, кстати. Как мы без него жили? Кот жив, а Лерка…

Купол от дождя

Она была удивительно везучая. В мелочах очень везучая, я таких людей других не встречал. Когда подходила к остановке, тут же подъезжал нужный автобус. Ей предлагали билет на премьеру — когда нет ни одного лишнего билетика… Она никогда не брала с собой зонтик, потому что дождь щадил ее и заканчивался, как только она выходила на улицу. Один раз я видел, как Лерка бежала по улице — она всегда бежала стремительно — и над ней сияло солнце, а где-то позади шел дождевой фронт. Лерку он догнать не мог, а может, не хотел.

Олеся будто видела эту легкую бегущую девушку, над которой словно невидимый купол, защищающий ее от дождя. Невыносимо захотелось тут же зарисовать — запрокинутое лицо, тонкий профиль, короткая стрижка. Дождь стеной и полоску синего неба.

— А потом мы начали ссориться, — голос Василия стал совсем грустным. — Она не могла найти себя. Все учились, работали. Все — взрослели. И даже уже немножечко старели… А она — пела. Но уже только дома. Спала до обеда, потом варила крепкий кофе. Выпивать начала. От скуки, наверное. А может, перестала чувствовать себя счастливой. Я ей предлагал родить ребенка. Но она не хотела.

Кричала на меня — что я хочу приковать ее к кухне и сделать рабыней! Господи! Да я просто хотел, чтобы она родила мне девочку, такую же, как Лерка, только маленькую. Маленькую принцессу, которую я бы баловал. Которую я бы любил.

Она плакала и говорила, что я ее разлюбил. Наверное, не разлюбил. Просто устал от нее. Легко любить очаровательную счастливую фею. А злую нечесаную ведьму — практически невозможно. Особенно когда тебе всего-то двадцать с небольшим. Я начал ездить в экспедиции, все чаще и чаще. Это — настоящее дело. Геологи приняли меня в свое братство. Я перестал быть «битлом», отпустил вот бороду. Там настоящий мир, мир суровых мужиков, диких зверей, прекрасной природы. И песни там поют совсем другие. И запахи другие: костра, дождя, пота, прелой листвы. Ночью дождь шуршит по стенкам брезентовой палатки.

И у снега полсотни определений. Снег в туче, снег, падающий в воду и растворяющийся в ней без следа, снег-поземка и плотный наст. Я хотел рассказать Лерке про снег, а она, слегка пьяненькая, крикнула мне: «Заткнись! Когда идет снег, красивые женщины носят норковые шубы! Но что знаешь об этом ты — о красивых женщинах и о шубах?! Нищеброд!».

Я ничего ей не ответил. Я собрался и ушел к Витьке, приятелю. А оттуда уехал в экспедицию. На полгода. И Лерке ничего не сказал об этом. Я хотел ее наказать за то, что она стала капризной бабешкой. А она не стала бабешкой — просто не могла вписаться в новую действительность. Ей хотелось петь и блистать. А надо было просто жить. Тянуть лямку. Такие, как Лерка, не могут тянуть лямку. Это все равно что заставить Мэрилин Монро работать кассиршей в супермаркете.

Мне бы тогда, когда поссорились из-за снега и шубы этой дурацкой, напомнить ей, как мы падали в снег, как куропатки. Чтобы она поняла: все по-прежнему, она самая-самая. А я просто уехал. Потом уже, когда вернулся, мне сказали о том, что Лерки нет. Она выбросилась из окна. Пятый этаж. И записку даже не оставила.

Ты так похожа на нее, Олеся. Только ты — светлая. От тебя свет идет. Я когда тебя увидел, просто подумал, что это Лерка. Хотя о чем я. Ты же молодая совсем. Ей было бы сейчас тридцать три. Я уже почти десять лет без нее живу. Я не спрашиваю твой телефон. Все равно ты не скажешь мне свой номер, зачем я тебе, суровый угрюмый геолог Василий.

Я — виверровый дикий кот, а ты нежная бабочка, летящая на свет. Но я напишу тебе свою почту. Может быть, тебе захочется когда-нибудь черкнуть мне письмишко. И я, правда, постараюсь не думать о том, что маленькая светлая Олеся — это реинкарнация той моей несчастливой любви.

■

Лиссабон встретил Олесю солнцем. Узкие улочки и уютные кафешки, приветливые продавцы и повсюду — смеющиеся, доброжелательные лица. Она была в восторге и от желтого лиссабонского прелестного трамвайчика (чем-то он напомнил ей старый рыжий советский трамвай). И от замка Святого Георгия на высоком холме. Музей карет казался ожившей страницей из сказок Шарля Перро…

Каждый день дарил впечатления и счастье. Олеся сидела за столиком на открытой веранде — зарисовывала детей, запускающих воздушного змея. Рядом с ней сидел ее новый знакомый — Антонио. Ему было около пятидесяти, и Олесе было смешно и странно, что он просит называть себя мальчишеским Тони. И что он влюбился в Олесю с первого взгляда. Олесю он называл «Мадонна». Смешно и странно — за двадцать пять лет Олесиной жизни в нее никто не влюблялся серьезно.

А тут судьба вдруг подарила сразу две встречи, двух удивительных и достойных поклонников. Абсолютно разных… Тони был, конечно, замечательной партией: холостой, богатый и очень-очень сентиментальный.

Он купил много Олесиных рисунков — почти все, что были представлены на выставке. Тони показал ей свой роскошный дом, где во дворе разбиты клумбы из роз, а беседку увивает вечнозеленый виноград. Тони любит собак — их у него не меньше десяти, и в углу сада разбито небольшое кладбище, где он хоронит своих почивших от старости любимцев… Показывая Олесе кладбище, он так расчувствовался, что заплакал. И ей сразу стало жаль этого странного Тони-Антонио, облаченного в кипельно-белоснежные брюки и кожаные мокасины на босу ногу. Тони предпочитал ездить с личным водителем — из-за излишней полноты ему тяжело было подниматься по крутым улочкам Лиссабона.

Тони больше всего на свете любил свою старенькую маму, которая жила в его красивом доме. Он хотел так же полюбить русскую девочку Олесю и сделать ее хозяйкой своего сердца и своего дома. Так он объяснил Олесе и, конечно, заплакал. Он учил ее португальскому языку. В нем было много нюансов… Олеся не все понимала, что говорит Антонио.

Две недели пролетели незаметно. Ей нужно было улетать в Москву, и в последний вечер Антонио задал ей сакраментальный вопрос: да или нет? Согласна ли она стать мадам Мониш? Если она не согласна ответить прямо сейчас, то он дает ей время. До завтра. Аста маньяна.

Ночью Олесе не спалось. Она всегда плохо спала перед дорогой. Так повелось с детства… «Пусть мне приснятся море и желтый трамвайчик», — загадала Олеся. Тогда ответ будет — «да».

Забылась только под утро. Ей приснился белый-белый снег. Снег на земле — целый океан снега, без конца и без края. И с неба падает тоже снег. Густая белая пелена, в ней с трудом различима маленькая фигурка мужчины. На лыжах, с рюкзаком на спине, он идет куда-то упорно, как, наверное, может ползти муравей по ровной белой поверхности стола. Олеся наводит лупу на человеческую фигурку и видит, что борода мужчины покрыта инеем, и брови тоже белые. А глаза серые, доверчивые. Изо рта идет пар — мужчина что-то говорит ей, Олесе, только она не может понять: что?

В аэропорт ее провожал грустный Тони. Только взглянув в лицо Олеси, он понял ответ. Хотя она ничего ему не сказала… Все-таки он был удивительный, этот Тони. Как мальчик, превращенный в старичка из любимой сказки Шварца. Олесе так хотелось зарисовать его, Антонио. Он был похож на осиротевшего пингвина. Олеся чмокнула его в щеку. Это была единственная вольность, которую они позволили…

Водитель помог Олесе донести чемодан. В аэропорту работал вай-фай. До посадки оставалось еще полчаса. Олеся открыла свой маленький ноутбук и набрала новый адрес. Свое письмо она начала так:

«В португальском языке есть слово saudade. Его отчасти можно перевести на русский как «тоску». Оно означает печаль по утраченному прошлому и одновременно радость от того, что это прошлое было».