Детство, деревня. Июнь. В палисаднике буйно цветет сирень. Это в теплой Москве сирень буйствует в мае, а за городом попрохладнее. Все позже. И тюльпаны, и сирень. И соловьи дольше не умолкают. Под окном как раз поселился какой-то такой, неугомонный. Поет, старается. Дед Михаил говорит: «Соловей бьет». Маше непонятно — как это, соловей бьет? Кого бьет? Дед ей объясняет: ты прислушайся, как поет. Трель то падает, то взлетает. Звук бьет — понимаешь?

Маша все равно не понимает. Ей шесть лет. Но она уже умеет читать и вообще — умница. Дедова радость. Он всегда хотел девочку, дочку, а вырастил одного сына. Теперь вот, на старости, родилась внучка, девочка. Все говорят: похожа на маму, Олечку. А дед Михаил считает — на бабу Нюру похожа. Такие же небольшие, но живые серо-голубые глаза. Такая же нежная кожа и губки бантиком. Сейчас, конечно, громоздкая баба Нюра совсем не напоминает ту молоденькую, гибкую, как березка, Нюрочку, в которую без памяти влюбился первый парень на деревне Мишка Кожин. Но он-то помнит. А теперь вот и Машенька приехала на лето в деревню, вот радость. Живое напоминание о той, давней, Нюре-Анюте.

У Маши есть игрушка, дед привез из районного магазина. Пластмассовый цветок-лилия с рычажком. Нажимаешь на рычажок — лепестки цветка раскрываются, а внутри сидит крошечная девочка-дюймовочка. Чудо! Машенька цветок бережет. Дюймовочку все никак не получается рассмотреть: лепестки лилии раскрываются ненадолго и вновь плотно смыкаются. Дед сказал: Дюймовка похожа на тебя, Манечка.

Только дед Михаил зовет городскую девочку Машу Манечкой. А сказочную Дюймовочку — Дюймовкой. Дед веселый! А баба Нюра сердитая. Не Нюра, а Нюшага какая-то. Нюша-Яга. У нее толстый блестящий нос, будто раздвоенный на конце. И на лбу выпуклая родинка. Маша бабу Нюру побаивается. Нюра строгая, вот и за Дюймовочку деда наругала, сказала: деньги зря тратишь. А Маше велела на улицу игрушку не носить, Вовка-немотырь отнимет. Вовка — это со- седский мальчишка, семилетний, но в школу пойдет только на следующий год. Вовка немой. Вроде все понимает, а не говорит. Почему — непонятно. За Машей Вовка с интересом следит через щель в заборе. И как Маша сидит на скамеечке и листает книжку. И как ловит сачком бабочек.

И как пристраивает цветок с Дюймовочкой в глубине сирени. Машенька — фантазерка, ей не надо товарищей по играм, особенно вот таких, как деревенский Вовка. Достаточно и Дюймовочки, таинственного соловья в сирени, невидимого днем (но ведь его же так просто представить!), и, конечно, деда. Он всегда что-то придумает… Но дед часто бывает занят. Сейчас вот ушел готовить рыболовные снасти, а потом, сказал, они с Машей пойдут за червяками к свинарникам.

Возле свинарников валяются старые доски, и под ними собираются черви; Маша уже как-то помогала деду собирать этих необходимых для рыбалки розовых беззащитных слепцов. Маша волновалась — как же так, дед, значит, червей убьет? Но дед внучку успокоил. Манечка, сказал дед, смерти нет, а червяком ведь быть грустно. Извлеченный из земли червяк станет кормом для юркого окушка, который, в свою очередь, тоже попадется на крючок, а оттуда — на сковородку.

Но это значит, что глупая бессмысленная червяковая жизнь закончится, а душа обретет новую оболочку, более веселую. Например, станет он речным кузнечиком. Ты же любишь, Манечка, речных кузнечиков? У них такие удивительные темно-зеленые плотные крылья! Речные кузнечики веселые. Быть кузнечиком куда лучше, чем печальным червяком. Ты же мне веришь, Манечка?

Маша деду верит. И они набирают червей для завтрашней дедовой рыбалки (дед кряхтя поднимает тяжелые доски, а Маша тонкими пальчиками ловит червей и кладет в баночку с землей). Будущие речные кузнечики не особо рады грядущим переменам, но Маша шепчет им: терпите, терпите, милые. Совсем скоро вы поймете, что вам же будет лучше.

А на обратном пути дед говорит: смотри-ка, Манечка, какой куст жасмина у дороги вырос! Ничейный. Давай-ка его выкопаем да бабе Нюре подарим. Вот она обрадуется!

Куст жасмина небольшой, и в высокой июньской тра- ве почти незаметный. Но дед Михаил, конечно, его засек. Он приметливый, Михаил. Все замечает, все знает. К вечеру они с Машей вновь идут на край деревни, уже с лопатой и с тачкой, и выкапывают куст. Жасмин, хоть и невысок, но ком корней с землей делает его неподъемным для Машеньки. Дед-то сам с трудом управляется. А потом — это целое приключение — и везти жасмин на тачке, и сажать в палисаднике, и поливать. Главное — звать бабу Нюру и следить за ее реакцией. Она сначала сердится по привычке. А потом плачет и смеется одновременно. И вытирает свой смешной раздвоенный нос кончиком платка.

— Не приживется твой жасмин! Кто ж летом пересаживает. Он-то вон уж и цвесть собрался, — уже успокоившись, говорит баба Нюра. Опять, значит, начинает сердиться.

Маша засыпает, уставшая и радостная. Еще один бесконечный летний день подошел к концу. И, уже проваливаясь в сон под пенье приятеля-соловья, обдает ее холодом беспокойство: а как же Дюймовочка-то? Так и осталась в сирени сидеть.

Ну ничего, с утра отыщется. Утро вечера мудренее, как говорит баба Нюра.

С утра Маша первым делом бежит к сирени. По дороге забегает проведать жасминовый куст: он хорош и даже не подвял ни капельки. А вот и пластиковая лилия. Маша облегченно выдыхает. Нажимает рычажок… Дюймовочки нет. Кто-то выломал ее и похитил. На отчаянные Машины рыдания бежит и баба Нюра, и соседка тетя Тамара…

— Говорила тебе — не таскай игрушку на улицу. Видишь, испортил Немотырь вещь. Ну ладно, не плачь. Смотри, как жасмин-то ваш хорош, — говорит баба Нюра. Прав был дед. Она вовсе не строгая. Просто серьезная.

■

Мария приехала в деревню своего детства по делам. На семейном совете решили продавать деревенский дом. Мать с отчимом предпочитали дачу в Малаховке, Маша и вовсе две недели отпуска проводила на заграничных морях. Нужно было переоформить бумаги — дела всегда хлопотные и тоскливые, но без них ничего с места не сдвинется. Маша не была сентиментальна, но сердце как-то защемило: дом, конечно, помнился совсем другим… А так — цепкий взгляд заметил сразу и просевшую крышу, и подгнившее крыльцо. Только по-прежнему пышно росли сирени — две рядом, белая и лиловая. Они уже отцветали, а вот жасмин как раз вступал в силу. Весь осыпанный белыми душистыми звездочками, высокий и раскидистый, он был настоящим украшением заросшего сада. Маша нервно закурила, присела на покосившуюся старенькую лавочку. Хорошую цену за дом, конечно, не дадут.

На семейном совете решили продавать деревенский дом / Фото: Нина Бурдыкина

— Ну здравствуй, Манечка. Приехала наконец-то. Я Вовка, помнишь? — парень в шапке-афганке, небритый, коренастый, вполне себе современный парень. — А мы тебя ждали, ждали. У меня должок перед тобой. Куколку свою помнишь? Дурак я был, позавидовал тебе, городской соплюшке, выломал куколку, ты еще ревела. Ну? Схожу принесу. У меня уж сколько лет лежит. Прям за иконкой и лежит.

Маша, конечно, не понимала, о чем парень этот говорит: какая куколка, какой Вовка? В городе ход событий имеет другой темп. Зазвонил телефон — Сережка беспокоился, когда она обратно. Собирались ведь еще на шашлыки с Макеевыми. Надо быстрее ехать. Маша заторопилась.

Вернулся Вовка, принес кулечек, в нем завернутая в пожелтевшую газету крошечная куколка, Дюймовочка. Совсем некрасивая, простенькая. Ни тебе длинных ресничек, ни золотых волос. Грязная какая-то. Маше ее и в руки-то было противно взять.

— Ты знаешь, а я ведь человеком через эту фигульку стал, — сказал Вовка. — Потом, как ты уехала в Москву свою, пришел к твоему деду, повинился. И сразу, пред- ставь, заговорил — предложениями. А до этого молчал ведь. Немотырем звали. Принес куколку, а дед на меня и не ругался вовсе, наоборот, объяснил, что все к лучшему получилось и ты, Манечка, хотела бы, чтоб так все именно и было. Чтобы я говорить начал. И что куколка эта волшебная. Я тогда малец был, поверил, что волшебная, сколь лет берег-то ее. Потом уж понял, что волшебных кукол не бывает. А бывают волшебные слова. И дела, которые делают нас лучше. А дед твой Михаил потом со мной сколько занимался! И на рыбалку брал, и за грибами. Он горевал, что ты больше не приезжала.

— У меня родители развелись, мама не хотела, чтобы я сюда ездила. Она замуж вышла, мы на даче у отчима летом жили, — Маша, конечно, не должна была отчитываться перед этой деревенщиной, но что-то заставило ее объяснить, почему больше так и не появилась она ни разу в маленькой тверской деревушке у деда с бабкой.

— А, ну понятно. Я вот курей развожу. На продажу и несушек держу. Пестренькие такие, породные. У меня жена, дети. Сын и дочка. Сына назвал Мишкой, знаешь. Ты как там живешь-то? — спросил парень.

— В смысле? Нормально живу. Ну я поеду, а то мне надо тут успеть… Еще в правление заехать, документы взять.

— А, ну да, конечно. Ты это… куколку-то возьми. Столь лет сохранял ее. Самому смешно. Просто думал сначала — волшебная…

— Ну, давай. Все, пока, — Маша резко хлопнула дверью серебристой машины.

Выслушивать по второму разу всю эту мутотень про волшебных куколок ей некогда.

Ехала и курила в приоткрытое окно. Глаза щипало, то ли от дыма, то ли от слез. Маша не любила себя такую — плаксивую и нежную. Она, в конце концов, руководитель отдела. Бизнес-леди. Бери от жизни все, или как там говорят в рекламе… А тут — сопли, куст жасмина, прогнившее крылечко. Разозлилась на саму себя, схватила газетный сверточек, бросила в окно. Пусть Дюймовочка летит к своему принцу-лягушке, в придорожную канаву. Ну и игрушки делали в те времена… Как только дети не пугались. Включила музыку погромче и прибавила скорость. Опять зазвонил телефон; ох, она все знала заранее — «шашлыки, ты не могла бы побыстрее, как обычно все тебя должны ждать…» Дорога-одноколейка делала крутой поворот, и серебристая «шкода» прямо-таки влетела в КамАЗ.

Сотрудники ДПС и медики приехали одновременно, но помочь пассажирке «шкоды» они ничем не могли. Водитель КамАЗа только вздыхал и удивлялся — откуда она выскочила-то, машиненка эта, тридцать лет за рулем, правил не нарушал…

— Разберемся, — нарочито хрипло говорил сержант полиции Клиндухов.

Он был совсем молодой, хмурился и старался выглядеть серьезнее и взрослее, чем был на самом деле. И в протоколе писал совсем детским, круглым почерком. Клиндухов выводил свои аккуратные буковки, а свободной рукой отгонял сине-зеленого речного кузнечика с крыльями, похожими на плотный бархат. А кузнечик вился и вился, лез и лез, и мешал серьезной и важной работе.