— А я видел вчера четвертого шмеля. Днем на прогулке. Уже ведь тепло, шмели проснулись. Шмель рылся в сухих листьях. Я его потрогал — сначала веточкой, а потом погладил по спинке. Он бархатный. Он жужжал, когда я его трогал. Я думаю, мы со шмелем подружились. Потом, как всегда, Сергей стоял перед окнами детского сада. Из окна на него смотрел Матвейка — бледное личико, длинная худая шейка, лохматая рыжая голова. Матвейка сосредоточенно махал отцу рукой, напряженно следил за каждым его движением. Как только Сергей делал шаг прочь от подъезда, к калитке, личико искажала страдальческая гримаса. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать. Все три года, что Сергей водил Матвея в детский сад, изо дня в день, соблюдался этот ритуал. «Не уходи! — Но мне надо на работу… — Ты заберешь меня вечером? — Обязательно! — Ты помашешь мне? — Обязательно!»

И потом невозможность оторваться от хрупкой фигурки в окошке. Они стояли друг напротив друга — большой мужчина и маленький мальчик — и глядели, глядели, будто расставались навек. Смешно, глупо. «Ну все, иди! Ты же мужик!» — подбадривал себя Сергей. И не мог сдвинуться с места.

В окошке, рядом с Матвейкой, появилась другая фигура. Высокая полная воспитательница Тамара Алексеевна, она обняла его за плечи и увела прочь, в группу. Окно опустело. Сергей вздохнул и быстро пошел прочь. Вот детская площадка — деревянная машина, песочница, в которой остались позабытые формочки, на веранде аккуратно поставлены игрушечные лопатки и грабельки. На клумбе пробились первые, ядовито-зеленые, ростки тюльпанов. Наверное, здесь Матвейка и подружился со шмелем.

Надо же, думал Сергей. Какая ранняя весна в этом году. Проснулись шмели. Матюша вот уже четвертого видел, а я… да вообще, когда последний раз шмеля-то видел? Риторический вопрос. Думал о шмелях, о всякой ерунде. Только для того, чтобы не думать о главном. О том, что не давало покоя уже два месяца.

Вчера позвонили из медицинского центра и сказали: «Ваш анализ готов». Значит, совсем скоро, наверное, уже через час, Сергей узнает окончательную правду: его ли сын Матвейка? А потом… что потом? Надо что-то решать, что-то делать. Четвертый шмель… Сергей вытер глаза тыльной стороной ладони. Это все весеннее солнце, такое яркое, беспощадное. Слепит до слез.

■

Когда оно появилось, это страшное подозрение, что Матвейка — не его? Да, собственно, мама Сергея, Екатерина Михайловна, в прошлом — строгая служащая Министерства путей сообщения, а сейчас — заслуженная пенсионерка, сразу сказала: «Не наша порода». Но Сергей и думать об этом не хотел. Кружевной кулечек, перевязанный голубой ленточкой, принял на руки как самую большую награду. Заслуженную награду, выстраданную. У него с Маринкой, Мусей, три года дети «не получались». А потом — она съездила отдохнуть на море, в Геленджик. И потом порадовала его новостью. О, как хорошо он помнил этот вечер… Августовский душноватый вечер — Муся сидела на балконе в белой футболке и домашних шортиках, и этот простенький наряд так чудесно, так замечательно оттенял медовый загар ее кожи. Сергей с Маринкой любили теплые летние вечера проводить на балконе. Они жили на втором этаже, в старом доме с тихим двориком. Деревья так разрослись, что казалось — они не в пыльном городе, а где-то на природе. Весной здесь, в сиреневых кустах, чудесно пел песни «их» соловей, а сейчас птицы уже, конечно, затихли. Но стрекотали какие-то кузнечики. Сергей полагал, что это — кузнечики. Многоголосый хор, славящий этот славный август, и этот замечательный город, и красивую молодую пару, трогательно держащуюся за руки…

— Это цикады! — объяснила Муся. — Надо же, здесь тоже, оказывается, есть цикады. А какие они на юге! У-у-у-у! Просто звери.

И засмеялась, запрокинув голову. В темноте блеснула белая полоска зубов.

— Принеси виноград! — попросила Марина.

Сергей пошел на кухню, принес глубокую вазу с виноградом и бутылку сладкого вина.

— Давай выпьем за этих маленьких музыкантов — цикад, или кузнечиков, или зверей! — сказал он жене. — Пусть поют подольше, чтобы лето не кончалось… Чтоб оно за мною мчалось…

— Нет, вина не надо, — Марина неожиданно стала серьезной. — Сереж, я тебе хотела сказать… Все не могла выбрать момент, в общем, у меня… у нас… будет…

Сергей выронил бутылку из рук, она разбилась, забрызгав все вином. Марина ойкнула, но тут же опять захохотала.

— Это на счастье! На счастье! Боже, Сережка, какой ты у меня нелепый и родной!

■

А потом — месяцы любви, нежности, взаимной заботы. УЗИ, на котором сказали: мальчик. Первая фотография: «Смотрите, он сосет пальчик!» — сказала врач. Сергей долго вглядывался в снимок, пытаясь определить в горизонтальных полосках и странных овалах: где же мальчик? Фотография напоминала снимок из космоса. Млечный Путь.

Сергей мог часами лежать рядом с Маринкиным огромным животом и ждать, когда сын подаст весточку. И вдруг радостно видел: вот пошла волна, — малыш шевелится! Вот ручка. Или ножка? Напрягает живот изнутри. Шевелится! Маринка, Муська, смотри, он шевелится! Что ты чувствуешь? Ну скажи, как это — когда внутри тебя человечек? Живой человечек! Бьется! Это и есть Космос. Наш с тобой Космос.

Фото: Нина Бурдыкина

■

За три недели до родов что-то пошло не так. Марина вернулась от врача заплаканная и напряженная. Сказала: завтра надо ложиться. И стала собирать большую сумку. Книжка, полосатые носочки, пижама.

Сергей чуть с ума не сошел от тоски и страха. И ездил к ней в больницу — каждый день, хотя это было бесполезно, все равно посещения были запрещены, но стали невероятно важны мелочи. Например — передать бананы, ведь Муся так любит бананы. А на следующий день — привезти ей крем для рук. Ведь малыш родится, и Марина вновь захочет быть самой красивой и желанной. Значит, крем обязательно.

И стоял подолгу под окнами больницы, и неотрывно смотрел на правое крайнее окошко на третьем этаже. Там, в этом окошке, появлялась Марина, в больничном халате, очень несчастная, очень одинокая.

— Господи, милый, добрый Боженька, пусть все закончится хорошо. Пусть она вернется ко мне, — шептал Сергей. Он не знал молитв и сейчас очень жалел об этом. Молился по наитию — просто просил у Бога милости и здоровья для Маринки и малыша. Хотя больше, конечно, для Маринки…

Сергей любил стоять под окнами детского садика еще и потому, что каждый раз как бы вновь переживал тот горький и холодный конец марта Маринкиного больничного заточения. Он вспоминал и свое отчаяние, и ее беззащитность и хрупкость, и последующее безграничное счастье. Как награду за перенесенные страдания. Белый кружевной конверт, перевязанный голубой атласной ленточкой.

Сергей принял его на руки, с трепетом посмотрел на красное, безбровое сморщенное личико. От свертка пахло молоком, теплом и почему-то корицей.

Маринка стояла рядом, такая милая, женственная.

— Грудь лопается от молока, — шепнула она на ухо Сергею. — Молоко пришло… Сергей задохнулся от важности момента. Молоко пришло — это тоже Космос. Млечный Путь.

— А вроде не наш, — вынесла свой неумолимый вердикт Екатерина Михайловна, пришедшая проведать внука. Маринка как раз вышла из комнаты, а Сергей с матерью склонились над кроваткой. — Ну ты посмотри сам, рыжий мальчик-то! У нас рыжих никогда не было. И на Марину не похож, ни одной минуты. О-хо-хо. Ну что? Что? Ты рыба моя золотая! Что ж теперь делать, бедняжечка ты мой…

Сергей даже не сразу понял, что последние слова, сказанные нелепым, сюсюкающим тоном, несвойственным его строгой Екатерине Михайловне, были обращены к малышу. Тогда он был просто малыш, горошинка, как называла его Маринка. А Матвеем они его назвали позже. Почти месяц выбирали имя.

■

О плохом думать не хотелось, Сергей списал материнские подозрения на ее дурной нрав и скрытую нелюбовь к Маринке. У обеих его любимых женщин — мамы и Марины — характеры были непростыми. В глубине души Сергей отмечал их удивительное сходство, иногда удивляясь, что не Марина ее родная дочь, а он, мягкотелый, чувствительный. В тот горячий первый период его влюбленности в Марину, их обоюдной, как он считал, страсти, так не бросалось неправильное распределение гендерных ролей в семье. А потом, после тридцати, Марина резко рванула по карьерной лестнице вверх, научилась лихо водить серебристый джип, остригла мягкие русые волосы и перекрасилась в платиновую блондинку. Сергей продолжал работать простым консультантом в салоне сантехники — хотя и называл себя «управляющим», но Марина резко опускала его статус, величая «королем унитазов». В ней вообще появилось много резкого и даже грубого. С Екатериной Михайловной, кстати, они теперь замечательно ладили, ополчаясь вдвоем против Сергея.

— Если ты неспособен зарабатывать деньги, то будь тогда домохозяйкой! — кричала как-то Маринка. — Я не буду после переговоров приходить и вставать к плите, чтобы делать тебе котлеты! И если ты хочешь жрать борщ, то сам его и вари.

Сергея покоробило это мужицкое: «Жрать!» Он хотел ответить, заорать в ответ. Но наткнулся на испуганные глаза Матвейки, в них закипали слезинки.

— Пойдем, сынок, я почитаю тебе про поросят, — сказал Сергей. — Только зубы почисти.

И Матвейка послушно пошел чистить зубы. «Три поросенка» была его любимая сказка, которую он знал наизусть. Но внешне они были, конечно, прекрасной, успешной семьей. Ездили отдыхать за границу летом, а зимой проводили выходные в торговых центрах. Матвейка очень любил такие их семейные походы. Они ходили в кино, а потом сидели за столиком и пили кофе с пирожными. Маринка никогда не боялась растолстеть и ни в чем себя не ограничивала. Матвейка нырял в бассейн с пластмассовыми шариками и прыгал на батуте. «Мама! Папа! Смотрите! Я лечу!» — кричал он.

Сидящие за соседними столиками смотрели на них с улыбкой. «Какая счастливая семья, надо же! Бывает же такое», — читалось в завистливых взглядах одиноких дам. Такие колючие взгляды не скрыть, как ни пытайся. Завидовать, конечно, нехорошо, но ведь, согласитесь, всем хочется такого вот простого, буржуазного, очень примитивного и светлого счастья. Именно о таком писал Лев Толстой — «все счастливые семьи счастливы одинаково…»

■

Счастье рухнуло оземь и разбилось на тысячи мелких осколков этой зимой. Марина вдруг решила завести собаку. Не просто какую-нибудь маленькую умильную моську, нет. Здоровенного бурбуля. Похожего на бежевого теленка, опасного и свирепого. И даже уже нашла подходящего заводчика. А с Сергеем даже не посоветовалась, просто поставила перед фактом: в эти выходные едем выбирать щенка. И показала фото на компьютере. Свирепый оскал на фоне зеленой травы.

Сергей разозлился. А посоветоваться не надо? А ты вообще знаешь, сколько эта лошадь есть будет? И знаешь, что наш сын боится собак? Маринка развернулась на крутящемся кресле и смотрела на него во все глаза.

Сергей подумал: ого, кажется, я кричал, впервые в жизни кричал на Мусю… Бедная девочка, бедная моя малышка, вдруг она сейчас заплачет… Но Маринка и не думала плакать, она просто остолбенела от удивления. А потом, все так же вращаясь в этом своем чертовом компьютерном кресле, ответила по каждому из пунктов. С кем советоваться — с тобой? А что ты можешь решить? «Эта лошадь» ест, да, но не ты будешь зарабатывать на ее кормежку. Ты на свою-то не заработаешь никак. И Матвейка боится собак, это позор, мальчик — и такой трус, хуже девчонки.

Кисейная барышня! Он должен расти мужиком, который ничего не боится. Чтобы не быть такой тряпкой, как ты. И я заставлю своего сына…

— Не своего, а нашего сына, — поправил Сергей.

Он уже успокоился и не рад был, что так резко выступил против бурбуля. В конце концов, собак же воспитывают, дрессируют. Африканский мастиф злой в своей Африке, а у нас из него может получиться вполне себе хороший четвероногий друг.

— Это мой сын, ясно? Мой, а не твой. Не ты его отец, — зло выдохнула Маринка.

Резко поднялась с кресла, и оно откатилось в сторону. А Маринка ушла в ванну, включила воду и долго-долго мылась там, что-то даже напевая. Она любила петь в ванной… А Сергей сидел на кухне и пил коньяк, рюмку за рюмкой. Пил и не пьянел. Просто потом как-то вырубился прямо на кухонном узком диванчике. Ему снился огромный пес бежевого цвета. Из глаз у пса катились слезы, и Сергей вытирал их Матвейкиной вязаной шапочкой. Приснится же такое…

На утро они не возвращались к тяжелому разговору. Маруся рано ушла на работу, даже не выпив кофе. Сергей разбудил Матвейку и повел его в детский сад. Жизнь шла дальше. Но Сергей со скрупулезной педантичностью начал отмечать свою и Матвейкину непохожесть. Подолгу разглядывал фотографию на экране телефона: селфи с сыном. Щека к щеке. И то казалось — Матюша похож, вот и ямочка на подбородке, это же редкость — такая ямочка… А то казалось: совсем другое лицо, и глаза, и нос, и губы. Но ведь дети — меняются.

С Маринкой они теперь почти не разговаривали на темы, не касающиеся хозяйственных. Но, как ни странно, не перестали ездить в торговый центр по выходным. И, как прежде, сидели за столиком в кафе, а Матюша резвился в бассейне с цветными шариками и просил купить ему апельсиновое мороженое с шоколадной крошкой. И уже выбирали, куда поехать отдыхать летом. Марина хотела на итальянское побережье, а Сергей предлагал Испанию. Тема собаки-бурбуля тоже больше не поднималась.

Две недели назад тоска стала такой беспробудной и всеобъемлющей, что он нашел в интернете телефон частной медицинской клиники, обещавшей анонимно установить отцовство с гарантией 99 процентов. Вчера позвонили: анализ готов, приезжайте.

А сегодня опять доверчивая Матюшина ручка зажата в его руке. Он, Сергей, должен быть сильным, должен пройти этот путь до конца и узнать правду. Хотя окончательной правды он ведь все равно никогда не узнает. Ведь будет этот малюсенький, ничтожный допуск размером в один процент. Ни одна клиника не пообещает стопроцентной гарантии…

И вот еще как быть со шмелями? Кому еще Матвейка сможет рассказать о шмеле, которого увидит сегодня во время дневной прогулки? Сегодняшний день будет уже совсем теплым. Яркое солнце обещало, что скоро появятся еще и первые бабочки, и золотые мать-имачехи, и нежное кружево берез, капающих весенним соком.