Щепки

Лес рубят, а они летят — щепки. Крошечные, покрупнее. Истекающие смолой. Сухие, как пыль. Их намочит дождем, а затем поглотит земля, и вскоре они тоже станут ей — черной, густой, с запахом прели. И на ней потом вырастет новый лес.

Люди тоже бывают... щепками. Сломать такую легко двумя пальцами — одним нажатием. Сломать и выбросить. Что она? Ничего. Одна из многих. Можно и не вспоминать.

Можно, но не получается. Сконцентрированную память о времени репрессий и Большого террора хранит столичный Музей истории ГУЛАГа. Согласно недавнему опросу ВЦИОМа, проведенному в рамках сотрудничества с Музеем истории ГУЛАГа и Фондом Памяти, 72 процента считают необходимым как можно больше рассказывать о сталинских репрессиях подрастающему поколению, 49 — осуждают их. Но 43 процента считают, что без них невозможно было сохранить порядок в стране... Тема «делит» нас и не дает покоя. И мы отправились в музей, чтобы посмотреть — как это было...

...Поворот с шумной Селезневки — и наступает тишина. Сюда, в хитросплетенье переулков, два года назад переехал Музей истории ГУЛАГа. Окна-глазницы здания смотрят в 1-й Самотечный отрешенно. Там, за дверью, — прошлое. Которое не хочет уходить, да и не должно.

Но надо ли, кстати, помнить? Что нашему XXI веку до минувшего, XX? Этот вопрос директор музея Роман Романов слышал не раз. Для него, правда, все очевидно — надо. Потому что эхо событий происходившего более полувека назад отзывается в дне сегодняшнем. Потому что судьбы огромного количества людей были сломаны, и система ГУЛАГа во многом изменила и ментальность советских людей, на долгие годы поселив в их душах страх. А еще… Еще потому, что музей и его волонтеры опекают около полутора сотен человек — живых свидетелей эпохи, бывших узников ГУЛАГа. Стоит поговорить с ними хоть раз, чтобы сомнения отпали: помнить — надо. Хотя это и больно.

НА НОВЫЙ ЛАД

Музею истории ГУЛАГа в этом году 16 лет. В 2001 году его основал историк и публицист Антон Антонов-Овсеенко, прошедший через ад лагерей как сын врага народа. Раньше музей находился на Петровке, месте «козырном» — центр, народу море. Но тесно. И когда правительство Москвы предложило музею занять бывший жилой дом, музейщики согласились. Теперь на трех тысячах квадратных метров выстроено единое пространство, позволяющее понять и даже прочувствовать кожей, что же происходило в стране в годы репрессий.

Те, кто не был в музеях со школы, удивились бы переменам, что происходят в них сегодня. Статика и занудство не в чести, все ищут новые формы работы. А в Музее истории ГУЛАГа, особом проекте, на восприятие «работает» все — начиная с сейфов при входе, в которых можно оставить вещи. Есть в них что-то… Нет, не тюремное. Но особое.

Красный кирпич фасада собирались облицевать мрамором. Потом зашили медью. Она уже начала окисляться, на что и был расчет: год от года дом будет становиться все темнее. Метафора очевидна: так уходит в тень наше прошлое. Кирпичи же внутри дома обработали, но оставили как есть. Почему — додумайте сами. Тут нет ничего, что не носило бы нескольких смыслов. Ассоциации у всех будут разными. Кто-то подумает, что из кирпича можно соорудить как дом, так и тюрьму. Кто-то — что жизнь — это путь по ступеням, которые ты выкладываешь сам. Кому-то вспомнятся кладка Соловков и непростая история этих островов, с их попранной адом святостью. А для кого-то стены из выщербленных кирпичей будут символами и застенка, и покореженных судеб.

Понять «конструкцию» музея не так просто. Восемь залов и тематических зон соединены лестничными подъемами. Оказавшись над объектами или сбоку от них, на миг сбрасываешь эмоциональное напряжение, без которого путешествовать по залам не получается.

...Экскурсовод Константин Андреев заводит меня в зал. Пространство неволи... Широкие белые полосы на полу повторяют контуры камер. Вот вместительная Бутырка, до нее от музея ходу полчаса. Вот камера поменьше. «Зайти» можно в питерские Кресты — семь квадратных метров отделены от зала не стенами, а дверями из разных лагерей. Звук закрывающейся двери, записанный в Бутырке пару лет назад, кажется выстрелом.

На семи квадратах не развернешься: камера чуть больше кухни в доме советской застройки. По нормам она — для четырех-пяти узников. Костя обходит «камеру» по периметру:

— И по воспоминаниям бывших заключенных, и при делении общего их числа на количество камер тут было человек 20.

Пытаюсь «уместить» сюда два десятка человек. Не получается. Даже «внавалку». Нереально.

Костя слегка пожимает плечами. Тут привыкли к нереальной реальности. И к подобному изумлению посетителей, постепенно сменяющемуся оторопью и иногда слезами. Самое нереальное в том, что все это сделали люди, для других людей. Пытаясь превратить их в животных.

Из воспоминаний Зои Выскребенцевой:

— Жизнь моя не сложилась. У меня был молодой человек, с которым мы собирались пожениться, но после ареста он заявил, что мы больше не знакомы. На Лубянке меня посадили в одиночку на двое суток. Я ничего не понимала. Оказалось, подруга... Ее взяли за отношения с иностранцами, но хотели вытянуть из нее еще что-то, и она сказала, что у нее есть знакомая в институте криминалистики.

На очной ставке она меня оговорила в глаза. Сама получила пять лет и уехала в Сибирь, а я двадцать — и в Мордовию. Я не понимала, какой родине я изменила. Восемь лет была я не Зоя Ивановна, а «Г-747».

Справка. Родилась в 1924 году в Москве, работала в МВД, в лаборатории дактилоскопии. Арестована в 1948 году, приговорена к 20 годам ИТЛ, отправлена в Мордовию, п. Явас. Реабилитирована в 1956 году.

Почему-то тронуть дверь страшно. Она тяжела и огромна, как символ убитой судьбы. Глазок — око с огромным зрачком — следит за нами, окошечко — как безмолвный рот. Цвет смеси коричневого, охры и грязи отвратителен.

— У нас на экскурсии был как-то маляр, — рассказывает Костя. — Он объяснил, почему дверь покрашена в такой цвет. Это просто была самая дешевая краска.

Да, экономика должна быть экономной. Поборов себя, касаюсь двери. Она не бьет током, не обжигает, чуть холодит пальцы. Хорошо, что двери не умеют говорить. Эта, из периферийной тюрьмы, видела столько горя, заглушила столько стонов и похоронила столько надежд, что должна была бы разорваться от воспоминаний. Но сделана она на славу. И ничего — стоит!

В альбоме Дэвида Кинга «Обычные граждане. Жертвы Сталина» собраны портреты лишь малой части сталинских жертв. Долгая выдержка, необходимая для съемки при естественном свете, позволила отобразить весь диапазон эмоций людей: страх, непонимание, гнев, тоску. Это и есть люди-щепки...

Олег Каменецкий, киевлянин. В Москве жил на Лосиноостровской линии, 3. Арестован 26 января 1929 года по обвинению в контрреволюционной деятельности. 8 июля 1929 года приговорен к высшей мере наказания, расстрелян 12 июля, реабилитирован в 1990 году

«Номер 234» — Александр Малченко. Был знаком с Лениным, которого мать Малченко спасала от полиции. В 1929 году арестован по ложному доносу, расстрелян 18 ноября 1930 года. Реабилитирован в 1958 году

На двух верхних фото 1936 года — поэт Осип Мандельштам. В 1934 году арестован за антисталинскую эпиграмму, отправлен под Пермь. После возвращения арестован вновь, приговор — 5 лет ИТЛ. 27 декабря 1938 года умер в «пересылке». Вероятно, похоронен во рву у речки Саперки, убранной в трубу в районе Моргородок Владивостока. По делу 1938 года посмертно реабилитирован в 1956 году, по делу 1934 года — в 1987 году 

ОТ СОЛОВКОВ ДО КОЛЫМЫ

Наручники на стене. Жесткая кровать в круге света. А вот и схема типового лагеря. Начерчено с любовью, кружки-деревца высажены у квадратиков-домов, все гостеприимно готово к приему 3–5 тысяч заключенных. А вокруг в руинах лежала страна, только что пережившая войну. Но приоритеты на строительство система расставляла своеобразно.

Из воспоминаний Виталия Беликова:

— 9 марта 1949 года меня арестовали. У нас в этот день с подругой был абонемент на лекцию по Бетховену. Вейсман, мой однокурсник, оказывается, был стукачом, вот и донес, что я рассказывал, как в Германии живут немцы. Следователь мне врал, что будет суд, защитники. А ничего не было. В камере мне сказали, что я счастливчик — сроки были и по 25 лет. Ну а день смерти Сталина мы встречали криками «ура».

Справка. Родился в 1924 году. В 1942 году был угнан из Харькова на работы в Германию. В 1945 году сбежал оттуда, воевал в рядах Красной Армии, дошел до Берлина. После демобилизации поступил в столичный МИИТ. В 1949 году арестован по доносу однокурсника, приговорен к 10 годам, отправлен в Вятлаг.  В 1956 году освобожден условно-досрочно, в 1986 году — реабилитирован.

Мертвое выставочное поле не пробуждает эмоций. Тут поле — живое: интерактивные модули, все современные технологии, многое построено на символах, звуках, ассоциациях, игре света. Все это погружает в эмоции с головой. Вот письма, написанные на тряпочках, разорванных «бинтами». Осужденные выбрасывали их на полустанках из окон поездов. Найдется добрый человек — авось передаст весточку родным. Сколько таких «тряпочек» не нашли пути домой? Эти — добрались. Хочешь узнать историю подробнее, прочесть «расшифрованное» письмо — нажми на экран, что рядом с экспонатом. Увидишь и автора письма. Она выжила...

Карта лагерей с точками-отметинами — гигантская вуаль с мушками, наброшенная на «лицо» страны. Тут изображены все подразделения ГУЛАГа, находившиеся в каждой области РСФСР и рассыпанные по ее союзным республикам. Ближе к краям карты точки почти сливаются — так их много. Кадры хроники и съемки из экспедиций, в которые ездят музейщики, дополняют картину. Последняя была на Чукотку. Заброшенный лагерь на горе неприступен, как крепость.

— Костя, а ведь для охранников это тоже было испытанием? — дикая мысль не дает покоя.

— Еще каким, — кивает Андреев. — То-то и оно.

ТРЯПОЧНЫЕ ЛИЦА

Ложки-самоделки, чайник, спаянный из консервных банок, тряпье. Люди пытались выживать. А вот крошечные пинетки, сделанные «мамкой», заключенной, родившей в лагере, для ее малыша. Его отберут через два года, и след его затеряется в путаной истории других лагерей. Она будет его искать. Найдет ли — никому не ведомо. Хотя чудеса иногда случаются.

— Одна женщина, из числа тех, что родились в лагере, всю жизнь искала маму. Нашла ее в том году под Мариуполем. Ей — за семьдесят, маме — за девяносто, но жива. Встретились.

Прикидываю «на глаз» количество лагерей. Пара сотен. Но нет. Пятьсот... Скоро карта будет интерактивна. Тач-панель выдаст всю информацию — что за лагерь, сколько заключенных.

Масштаб и количество лагерей потрясают. Быт — ошарашивает. История системы исправительно-трудовых лагерей, ИТЛ, главного инструмента репрессий, в музее собрана в едином пространстве — чего раньше никогда не было. Сюда несут свидетельства прошлого. Вещдоки эпохи.

Но особое и сверхценное направление работы музейщиков — сбор уникальной коллекции воспоминаний бывших узников лагерей. Студия визуальной антропологии оснащена по послед- нему слову техники. Пять съемочных групп на самых современных носителях записывают многочасовые интервью. В прошлом году записали пятьдесят бесед, бесценных свидетельств.

— Если показывать на экране лица бывших узников, просмотреть их можно будет лишь за год сидения перед экраном, — «добивает» Андреев.

Кубики-домики, под «крышей» которых собраны вещдоки, не отпускают. Чувствую чей-то взгляд, оборачиваюсь и вздрагиваю. Безносое лицо смотрит, искривившись то ли от боли, то ли от усмешки. Оно похоже на страшную маску.

— Этими тряпочными накладками заключенные прикрывали зимой лица, чтобы не обморозиться. Но спасало это мало, — говорит Костя.

Понимаю, что это лишь тряпочная маска, но не могу отделаться от ощущения, что она — «зрячая». Она провожает — пустыми глазницами…

БОЛЬШОЙ ТЕРРОР И «ТРУДОТЕРАПИЯ»

Расстрельные списки с визами «больших людей» — страшные документы эпохи. А тут клеймящие «врагов народа» и «вредителей» плакаты-агитки. Сделаны талантливо. Правда, это не гарантировало авторам, что за ними не придут.

Перспектива оказаться в лагере, но не в расстрельном списке, кого-то приводила в эйфорию. Поэтому данный зал светлее прочих. Но...

…Но это вчера ты был человеком. Ученым. Или актером. Или инженером? Не помнишь? Не важно. Теперь ты никто, ты — номер на лагерной нашивке. Работай, пока не упадешь лицом в стылую землю, примерзнув к ней губами. Толкай тачку в триста кило. Делай, что сказано...

С 1930-х годов экономика Советов поднималась на хребтах заключенных. Не выполнил нормы? 15 суток карцера, «кондея», где всегда сыро и холодно. На сутки — 300 граммов хлеба и кружка воды. Дотянешь до третьего, шестого и девятого дня — получи миску баланды. Если заключение «с выводом», будешь ходить на работы. Там дают горячее.

На работах нужно не гонять балду, а трудиться на совесть, участвовать в соцсоревновании. На зоне есть передовики — их список вывешен. За хорошую работу могут дать досрочку. Хотя иногда усердие приводило к смерти от переутомления, а 15 июня 1939 года досрочки отменило распоряжение Сталина. Вождь верил в силу принудительного труда. И имел основания! Беломорско-Балтийский канал вырыли заключенные. А в том году музей пополнился еще одним экспонатом — альбомом фотографий из детской трудовой колонии МВД.

...Папки с копиями архивных документов можно полистать при свете лампы. Красные карандашные пометки Сталина — образец тончайшей работы стилиста. Правка вождя ювелирна. Постановления и доносы. Заключение: «рассмотреть, судить, расстрелять» — заранее предрешало финал. Со многих документов гриф «секретно» слетел после перестройки. Но архивы 1930–1950-х годов до сих пор под замком...

О «Деле врачей» слышали, думаю, все. Но от его деталей пробирает озноб. Белый пятигранник, среднее между гробом и светелкой, скрывает комнатку. Справа — экран с записями интервью бывших узников. Слева — празднование Нового, 1937 года. Все это рядом. Как? Нет ответа.

Из воспоминаний Александры Успенской:

— Видно, кому-то не понравилась я. И посадили. У нас был парень, Игорь. Все говорил на собраниях, что не то что-то на плакатах написано. А все это написали на меня. Я когда освободилась, говорила ему: «Гарька, неужели тебе не стыдно?» А он мне: «Я не виноват. Меня заставили». Но мне женщина одна в предварительном сказала: если что скажут подписывать, подписывай, иначе будут бить. А били до смерти. В лагере я болела цингой, и ноги были — сплошная рана. Ели мы зеленую капусту с рыбой, протухшей. В рот не взять. А Сталина? Сильно я его любила. Когда умер, плакала.

Справка. Родилась в 1923 году в Ленинградской области. Арестована по доносу, осуждена на 10 лет лагерей. Реабилитирована в 1960 году.

Напротив — еще экран. Лица, лица, лица. Они меняются, общими остаются лишь отчаяние и боль — страна хоронит вождя. Лишь на одном лице, в уголках сжатых, будто сшитых вместе, губ, мелькает иное — трудно скрываемая радость. Этой женщине уже нечего было терять.

Осенью этого года, ко Дню памяти жертв политических репрессий, в столице планируют открыть памятник. Его установку поддерживает правительство, идет и сбор средств — собрали уже 30 миллионов. Конкурс на проект был открытым, лучшим признали монумент Георгия Франгуляна «Стена скорби». На полукруглом двустороннем горельефе бессчетное количество людских фигур взлетают к небесам. Их очертания напоминают оплывающие воском свечи. Фигуры невесомы, стена — символ беспощадной системы — тяжела. Внизу горельефа — арки, по форме те же фигуры. Пройти сквозь такую и не заметить — очень легко…

Дверь музея хлопает за спиной. На улице — редкий день без дождя. Пять минут — и я растворюсь в шуме Селезневки. Да, я вернусь. И точно — с детьми. Это выбор каждого. Мой — таков. Они должны знать, я уверена...

ФАКТ

За время Большого террора (1937–1938) только по политическим статьям были арестованы 1 575 259 человек. 681 692 — расстреляны.

ЦИФРА

20 миллионов человек прошли через лагеря за время существования ГУЛАГа, каждый десятый остался в лагере навсегда.

Подписывайтесь на канал "Вечерней Москвы" в Telegram!