Актер Сергей Ли: Москва любит талантливых, пылких, страстных

В новом театральном сезоне ярким событием стал мюзикл по повести Александра Грина «Алые паруса». Одну из ролей — собирателя легенд, старого Эгля, предсказавшего Ассоль встречу с Грэем, исполняет Сергей Ли. Корреспондент «ВМ» расспросил артиста о его детстве, проведенном в Осетии, пионерской поездке в Северную Корею и, конечно же, ролях.

— Вы родились в Моздоке. Для Северного Кавказа у вас довольно необычная внешность. Не было ли из-за этого каких-то проблем в школе, в отношениях со сверстниками?

— Были. Всегда. И в школе, и во дворе. Несмотря на то что Моздок — многонациональный город. Нас — троих братьев — обзывали узкоглазыми. Случались и потасовки. Но от взрослых и от детей нас защищала моя бабушка — мама мамы. Она — русская, Метелкина Клавдия Александровна. Вся наша семья — родители и мы трое — жила у нее, в полуторной квартире. Из-за тесноты самый младший брат спал с бабушкой на диване, а я с братом — на полу... Было трудно, но ведь что нас не убивает, делает сильнее?

— Уже в школе вы начали интересоваться театром?

— Даже в детском саду: утренники, стихи. У меня неплохо получалось.

— Помните свое первое выступление?

— У меня есть черно-белая фотография из детсада. Помню, что первая песня, которую я выучил, была «Малиновки заслышав голосок». Я вставал дома на табуретку и пел ее. Да и с братьями мы не раз устраивали концерты — для родителей и бабушки. Приоткрывали в нашей крошечной квартире дверь в маленькую комнату — чтобы было наподобие сцены. А чтобы создать театральную атмосферу, мы на люстру вешали... пионерский галстук. Пели, включали музыку. Ее у нас в семье любили: папа слушал Pink Floyd, Metallica, Высоцкого, Розенбаума, а я — Тину Тернер. Уникальная певица и актриса.

— Занимались ли в каких-то кружках?

— Да, постоянно. Несмотря на то что я был ленивым, учился хорошо, мне все давалось легко. Но если было неинтересно — не делал. И меньше всего интересовался школой. Занимался спортом — очень быстро бегал на короткие дистанции. Длинные не выносил. Был даже чемпионом школы. Ходил и на волейбол... Но в спорте нужна дисциплина, а я недисциплинированный человек.

Фото: Камиль Айсин, «Вечерняя Москва»

Меня занимало творчество. У нас был кружок художественного чтения, его вела очень интересная женщина по фамилии Цицаниди. Такая непровинциальная, талантливая, с внутренней энергией. С ней было очень интересно. Но самый мой главный учитель — это, конечно, Светлана Борисовна Дзыбоева. Она научила петь. И все, что я сейчас умею и делаю, это благодаря ей. Друг, учитель, педагог, родственник... Она таковой остается для меня до сих пор... А так я занимался всем подряд. Когда у нас открыли курсы менеджмента, пошел и туда. В школьном хоре пел, где меня и нашла Светлана Борисовна и забрала к себе в вокальную студию.

При этом я был активистом, председателем совета дружины. Постоянно организовывал какие-то смотры строевой песни. В 1988 году в качестве поощрения меня отправили в пионерлагерь «Орленок». В следующем году заочно выиграл конкурс и отправился на Тринадцатый международный фестиваль молодежи и студентов в Пхеньяне. По результатам этого отбора в Москву тогда приехало со всего Советского Союза сто детей, а очный конкурс проходил уже в Доме пионеров на Ленинских горах. В итоге отобрали двадцать человек, чтобы отправить в Корею. Это был первый такой опыт отправлять школьников — раньше ездили только студенты. И вот мы поехали в Пхеньян. А когда я вернулся, стал этаким национальным героем. Меня вызвали во Владикавказ, и я от Владикавказа уже куда-то ездил. Это было счастливое, богатое на события, насыщенное время. Детство.

— Какие остались воспоминания о Пхеньяне?

— Для фестиваля там построили специально проспект Кванбок, гостиницы, пресс-центры, спортивные сооружения. Мы жили в очень хорошем отеле. Это был мой первый выезд за границу — в тринадцать лет.

Смешной случай: впервые там мы увидели автоматы по продаже напитков, шоколадок. Сейчас ведь такие стоят чуть ли не на каждом углу. Даже в Москве еще их не было. Если кто-то привозил из столицы фанту, мы, провинциальные дети, собирали из-под нее банки — как какую-то диковинку. А там, в Пхеньяне, продавались кока-кола, какие-то шоколадки. Надо было закидывать в автоматы мелочь. Раньше нельзя было вывозить за границу бумажные деньги. Разрешалось взять с собой только 20 рублей, но мелочью. И она у нас у всех была. Кто-то из ребят выяснил, что наши двадцать копеек подходят вместо корейской валюты. И мы ходили отовариваться. Но потом это заметили, поставили какого-то человека, который проверял, с какой валютой мы пришли.

Самое драматичное воспоминание у меня о том, как я потерялся в первый же день поездки. Нас посадили в автобус, отравили за аккредитацией. Огромное здание — множество людей самых разных рас и национальностей, какие-то стенды, выставка... Нас завели, чтобы выдать бейджики, а я куда-то ушел. Смотрю, стоит кореянка, у нее на бейджике написано «Ли». Спрашиваю: «У вас фамилия Ли?». Как оказалось, она хорошо говорит по-русски. В Северной Корее многие по-русски говорят. И вот мы с ней разговорились. Через какое-то время смотрю — никого нет. Выбегаю на улицу — нет и автобуса. Я в панике, растерялся. Бегу к кореянке: что мне делать? «Не волнуйтесь, — говорит, — вы выйдете, здесь один проспект, увидите здание, где советская делегация живет: пойдете прямо, будет одна эстакада, потом вторая и повернете налево, там будет большая гостиница, на ней флаг ваш висит».

И я иду. Ребенок. В Северной Корее. Проспект. Одна эстакада, вторая. У нас у всех была униформа, купленная в магазине «Березка». Там продавали только фирменные вещи, и нам всем перед поездкой выдали специальные деньги, чтобы купили брюки, пиджаки, шляпы, шорты, сумки, рюкзаки... Полная экипировка. И вот я смотрю — наши идут, советскую делегацию легко было узнать. Подбегаю, говорю: «Ребята, я потерялся». Меня сразу «на ковер» в какую-то маленькую комнатку. С нами был такой страшный, похож на Абажа из «Королевства Кривых зеркал», мужчина. И вот он меня начал отчитывал. В общем, страшно вспомнить.

Фото: Камиль Айсин, «Вечерняя Москва»

— Вы так любили в детстве сцену, а решили поступать в Институт иностранных языков?

— Да, расскажу эту историю. Я всегда хотел быть врачом. В школе начал учить немецкий язык, потому что мне сказали, что он ближе к латыни. Учил так себе, но хорошо читал. У нас была преподаватель Мария Тиграновна, у нее были ручки разного цвета. И если я получал пятерку, она ставила огромную — на все клетки — отметку. Ее пятерка залезала на клетки алгебры и физкультуры, других предметов. Очень любила она задавать нам что-нибудь выучить наизусть. Ни черта по-немецки не понимали, просто заучивали. И вот я запомнил несколько. Видимо, хорошо получалось. А она мне красной пастой рисовала пятерки в дневнике.

Потом, уже в одиннадцатом классе, к нам приехали миссионеры-протестанты из Америки — студенты с гитарами. Они пели на английском, разговаривали. Я пошел к ним. Взял какой-то разговорник и начал общаться. Они-то уехали, а меня уже было не остановить: пошел на курсы английского. В школе только начиналась система экзаменов, когда можно было выбирать, какие сдавать. И я выбрал английский. Мне директор говорит: ты же немецкий учил все эти годы. Но я буквально влюбился в английский язык. Сдаю экзамен на пять. Думаю: что делать, надо в Иняз поступать в Пятигорске. Очень хороший был институт. Поехал туда на пробный экзамен — раньше так можно было. Сдал на отлично. А по институту пошел слух, что приехал какой-то мальчик с шикарным американским произношением. А я же слухач — вокалисты все очень быстро ловят акцент. Когда я пообщался с американцами, так у меня это и отложилось... Потом договорился с местным преподавателем, ходил на дополнительные занятия.

Сдал вступительный на пять, русский и литературу устно на четыре и сочинение на четыре/три. И недобрал один балл. Притом что такого рывка, такой дисциплины и усердия в моей жизни никогда не было! Это был осознанный труд. Я знал русский язык — буквально все правила. И вот в сочинении вдруг делаю одну ошибку. Написал «они борятся и надеятся», а мне засчитали ее как две. Отправился на апелляцию. Опоздал. Думаю, надо на платное отделение за пятьсот долларов, но там за эти деньги мест уже нет — есть только за тысячу. А у нас таких денег с мамой нет. Все, говорю, мам, поехали, ненавижу я это все... Мама еще и заболела, и если бы мы вовремя не уехали… Помню тот момент перед отъездом, как она выбрасывала в мусорку борщ из кастрюли и рисовую кашу. А у меня — нервный срыв: осознал, что превзошел себя, но никто этого не оценил, никто не помог... Так мы поехали домой. Чуть не опоздали на поезд. А по дороге встретили преподавателя, который принимал экзамен:

— А вы куда? — спрашивает.

— А мы уезжаем.

— Почему?

— Недобрали балл.

— У вас такое сочинение было прекрасное.

— До свидания.

Когда мы приехали, маму положили в больницу, сделали срочную операцию. Если бы еще на один день задержались — было бы плохо. А потом на улице я встретил председателя нашей корейской ассоциации. Он говорит: «Сережа, в Москве открывают корейский университет, поедешь? Там платно, но мы поможем». Конечно, поеду, я никогда даже не мечтал о таком, настолько мы все были закомплексованные. К нам в класс всегда приводили выпускников, которые в Москве учатся, — прямо посреди урока показывали, как иконы. Вот так случайно, а может, и нет, меня взяли без экзаменов — только по результатам собеседования, потому что была у меня выписка о вступительных в Пятигорске. Так я стал учиться в Московском международном университете. Это все было на базе Социального института. Так как там не было филологического отделения, а я пошел на филфак, мы учились в потоке с журналистами.

Фото: Камиль Айсин, «Вечерняя Москва»

Потом этот корейский университет перевели на базу Института стран Азии и Африки. Я думаю: лучше останусь в РГСИ. Пошел к ректору. А уже был известен — пел под гитару, стал звездой. Решил, что лучше синица в руках, чем журавль в небе. Но декан был на меня зол. Этот Генрих Авакович мне говорит: «Ну что, певун?». А я ведь по обмену был в Германии, послали от института. Пропустил зачетную сессию. Он мне: «Все, давай отчисляйся. Допустить тебя до сессии не могу, у тебя зачеты не сданы. И тебе это не надо все — иди куда хочешь». А я не знаю куда... Может, на психфак? Пришел к Елене Вениаминовне — декану психологического — и говорю: мол, хочу к вам. «Молодой человек, — говорит декан. — Вы два года учились на журналистике. Понимаете, что это совершенно разные вещи, огромная академическая разница?» — «Ну понимаю, до свидания», — отвечаю я.

Что делать, пошел к Василию Ивановичу Жукову, ректору. «Что такое?» — спрашивает. — «Ну вот, — говорю, — меня на психфак не принимают». Поднимает трубку: «Елена Вениаминовна, сейчас Сергей Ли к вам придет, оформите его на психфак, пожалуйста».

Я возвращаюсь к Елене Вениаминовне, она в шоке: что за артист, что он здесь делает?

Вот так с горем пополам я отучился на психфаке. Естественно, меня чаще видели на сцене, чем на лекциях. Где бы я ни был, всегда пел, читал стихи, вел концерты.

— Полученные знания сейчас как-то применяете?

— Конечно. Суть не столько в получаемых знаниях, сколько в создании нейронных связей. Мы же математику и алгебру учим не для того, чтобы потом интегралы высчитывать в реальной жизни. Но все эти процессы формируют и развивают наш мозг. А обучение — для того чтобы получать знания, обрабатывать их, применять и синтезировать. Оно дает навык, методику. Конечно, я не говорю о прикладных специальностях — врачебных, например. Я всегда уважал людей, которые что-то делают руками, и завидую им. Руками я ничего делать не умею. Ну разве что гвоздь вбить да готовлю хорошо. А вот в машине копаться не люблю. Даже не езжу на ней. И у меня никогда не было страсти их менять. Одна-единственная машина уже больше десяти лет. Я ее покупал новой еще в 2007-м, и она прошла всего-навсего 90 тысяч.

— У вас очень напряженный график. Какая для этого мотивация?

— Когда у меня много работы, меня это дисциплинирует. Я очень люблю отдохнуть. Люблю поговорить, погулять, прилечь на пляже, посмотреть на закат. Много сил дает природа. А сейчас постоянные перелеты, недосыпы. Для вокалиста важно высыпаться — для голоса. Есть у нас в партии Вронского нота, которая не прописана, но ее придумал мой сменщик. И вот мне испанская певица, с которой мы в Сочи вместе играем, подарила витамины, сказала — для вокалистов. Я прихожу к Свете Светиковой, сообщаю: я стал так петь... Не сплю, но пою. Может, это витамины? А Светикова: «Какие витамины? У тебя просто два с половиной месяца — постоянные тренировки. Поешь пять раз в неделю. Вот голос и окреп».

Фото: Камиль Айсин, «Вечерняя Москва»

— Что для вас театр: работа, искусство, служение, священнодействие?

— Иногда сидишь в гримерке, и ничего не хочется. Думаешь: вот сейчас просто на автоматизме где надо все спою, сыграю, заплачу, засмеюсь... Мюзикл — это больше шоу-бизнес. Как говорит один режиссер: «Бедные вы мои. Не понимаю, где вы, кто вы — между МХАТом и Муз-ТВ»... И так нас воспринимают все театральные деятели. Узнают, что поешь в мюзиклах, — все, это приговор! Мол, ничего не умеют — только петь. Вот так к нам относятся. Слава богу, жанр развивается. И мне на сцене хорошо. Как терапия. И когда слышу музыку — могу существовать. Если меня когда-нибудь пригласят в кино и скажут что-нибудь сыграть — сложную сцену, например, — я попрошу музыку, и думаю, что смогу. Хотя в кино да и в драматическом театре опыта совсем нет. И есть комплексы, что я — без специального образования. Иногда не понимаешь, что от тебя хочет режиссер... Поэтому я все делаю интуитивно. В мюзиклах получается? А больше мне и не надо. Вот я разрывался раньше: спорт, пионерия, художественное чтение... Теперь нашел свою стихию. Когда-то хотелось в шоу-бизнес. Слава богу, миновало. Виделся тут с ребятами, которые с Киркоровым работают. Они мне рассказали, в каком графике живут и какие деньги зарабатывают. А я понял, что просто этого не вынесу. Но, как показывает опыт, если нацелиться на зарабатывание денег, то даже будучи артистом мюзикла получится. Но этого надо хотеть. Надо хотеть машину, квартиру, ставить цель и идти, идти.

— В «Алых парусах» у вас, по сравнению с «Анной Карениной», роль небольшая, но с нее завязывается сюжет. Какую задачу вы перед собой ставите, играя Эгля?

— Когда «Паруса» только начинались, я даже на Грэя пробовался. Но какой я Грэй? Хотя и какой я Вронский? Мне позвонила Света Горшкова, режиссер «Алых парусов». «Тебе даже ничего не надо будет делать, — говорит. — Будь собой». Вот в «Парусах» я заботливый волшебник. Странник Эгль. Была бы моя воля и не надо было бы работать, я бы тоже поехал по миру, учил бы языки, делал добрые дела, готовил еду.

— Но в «Анне Карениной» роль совершенно другая.

— Да, это моя боль. Наказание или награда. Я только сейчас перестал отзывы читать. Тоже, наверное, формировал нейронные связи — стойкость к злым отзывам публики. Нет, я счастлив, я доволен. Сам вообще не думал, что я герой. Может, я и характерный артист, но не герой. А Саша Цекало, когда я в «Норд-Осте» играл, спросил: «Почему в кино не снимаешься? Ты же герой-любовник!». И вот Алина Чевик, режиссер «Карениной», тоже увидела во мне героя-любовника. Иногда люди оказывают решающее воздействие на твою судьбу. Но самое смешное, что я пробовался на Левина в «Карениной». Такой вот сельский помещик. И на кастинге все смеялись, потому что тексты вообще не лепятся к моей физиономии. А потом сказали: готовь-ка нам Вронского.

— Вы в Москве уже порядка четверти века?

— С 1993 года.

— Как считаете, что должен знать каждый, кто сюда приезжает?

— Знать, чего он хочет. Цель, может быть, позже осознается. Но меня всегда вела мечта. Я был такой лирик, романтик. Делал все, что мне приносило удовольствие, радость, счастье. Просто зарабатывать деньги — это как-то глупо. Москва любит талантливых, пылких, страстных. И любящих свое дело.

— Метро пользуетесь?

— На работу на метро очень удобно. Тридцать минут, и все. А на машине — час.Слава богу, по телевизору меня не показывают. Всегда испытываю некоторое неудобство, когда кто-то подходит и просит сфотографироваться.

— У вас есть любимая станция?

— «Достоевская» мне нравится. Очень красивая с этими черными силуэтами... Ну и потому что Достоевский — сейчас я в «Братьях Карамазовых» Смердякова играю.

Читайте также:

Актер Денис Дорохов: Шуту многое позволено