«Жена сказала, я плохой артист». Девять дней со дня смерти Марка Захарова

За последние пять лет я интервьюировал Марка Захарова пять раз: по разным поводам, на разных площадках и для разных ТВ-каналов. Сегодня есть горький повод вспомнить эти эпизоды…

— Читая ваши мемуары, увидел детские фотографии и понял: вы были очень шкодливым ребенком. И мама обещала зачистить вас из паспорта.

— Это в случае очень серьезных нарушений дисциплины семейной. У меня мать придумала такую замечательную вещь, от которой меня просто бросало в дрожь. Она говорила: «Я тебя вычеркну из паспорта». Мне это казалось таким страшным делом.

— Вы использовали этот прием при воспитании в отношении Александры?

— Она ничего не боялась.

— Оторва была?

— Абсолютная.

— Были же какие-то инструменты воздействия?

— Ну, были. Когда манную кашу плохо ела, я говорил: «Сашенька, вот в Ленинграде в блокаду дети голодали… и это была для них жизнь, эта каша. Это надо ценить». И я поймал на себе такой ее взгляд — вот такой, как у вас сейчас. И она, когда садилась в следующий раз манную кашу есть, говорила: «Ну давай, про детей блокадных рассказывай».

— Про Сталина и репрессии. Ваша мама говорила, что будет вас называть не Марком, а Макаром?

— Да, это был рассвет борьбы с космополитизмом. И когда все подозрительные имена и фамилии, в общем, мешали человеку. Поэтому у нас стал Андрей Миронов, а не Андрей Менакер. Хотя мы в своем кругу называли его Дрюсик.

— Вас как друзья называли?

— Да вот как-то так. В школе меня называли красиво — Мэк. Мне это очень нравилось. Это в последних классах десятилетки, когда было увлечение американским джазом и вообще жизнью зарубежной.

А Сашу в школе звали Захаридзе.

— Есть знаменитая фотография: Миронов, Захаров, Ширвиндт. Который там не улыбается, зато вы, Марк Анатольевич, ухмыляетесь. Правильно я понимаю, вы Ширвиндта провожали в Харьков из Москвы?

— Из Москвы в Харьков. И жена подарила мне замечательную идею, сказала: «Вот какая у него неподвижная физиономия! Его совершенно удивить ничем нельзя. Вот бы он поразился, если бы он приехал в Харьков, а вы уже там».

Ну, посадили его на поезд, а сами в аэропорт. Миронов был все-таки известен уже. И нам сказали: «Ну ладно, мы для вас место найдем в самолете ночном. А этот кто, зачем этот-то едет?» — «Это мой личный пиротехник, я без него практически не снимаюсь».

И я делал разные фить-фить, брум-брум… Мы прилетели в Харьков. А Ширвиндт уже готовился к съемкам. Надо было видеть его лицо, когда мы запели у него за спиной, из кустов выйдя. Я спросил: «Шурик, ну а что ты подумал, когда это услышал?» Он ответил: «Я подумал, что пить надо меньше».

— Дочь Александра рассказывала: «Мне было года два или три, они занимались тем, что Андрей Александрович надевал маску волка и говорил: «У-у!» Я — рыдать.Он снимал маску — ну вижу — Андрей Александрович, не страшно. А они ухохатывались, им это казалось очень весело».

— Он моментально снимал маску. И все равно, когда снова надевал, ребенок плакал, ей казалось, Андрей превращается в волка.

— Вот тогда вы и поняли волшебную силу искусства? Вам же приходилось гримироваться до неузнаваемости.

— Ну, нас привлекали в массовку с курса третьего примерно или четвертого. И вот там, помню, была «Дорога свободы» в постановке Охлопкова. Было много негров. И я был одним из них. Я старательно мазал физиономию, часть груди. И очень удивлялся, что за это платят. Потому что я бы с удовольствием сам оплачивал этот выход с большими артистами. Там Вера Марковна Орлова была, которая потом стала моей актрисой в моем театре. Она смотрела на меня, я помню, теряла серьез. Потому что таких афроамериканцев не бывает.

Про роль в «Конке-Горбунке» помню. «Конек-Горбунок», царь. Весь залепленный. Как я вспоминаю, каково было клеить бороду, нос! Жена играла Царь-девицу.

— А роль Остапа Бендера?

— Театр миниатюр. С ним связано одно сильное воспоминание. Пользовался успехом монолог, написанный Белинским. И я тогда говорил: «Я Остап-Сулейман-БертаМария-Бендер-бей». Вступала музыка, и я дальше читал монолог. А зал маленький. Первый ряд, приблизительно так, как вы сидите.

И вот я сказал: «Я Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей», — сделал паузу, человек, сидящий напротив, бьет по коленям, встает, говорит со вздохом: «Да…», — и уходит медленно по проходу. И я потерял серьез. И понял, что все, профессия мне, наверное, не очень удалась.

— Но у вас так удалась другая профессия.

— Она началась в городе Перми. Я об этом не думал, я был артистом. Играл разных чудиков.

— Но ведь в Москву переехали с подачи жены? Это она позвонила Гончарову?

— Она позвонила Гончарову (худрук Театра имени Маяковского. — «ВМ»). Потому что он ее помнил хорошо, она ему нравилась. И он ей сказал: «Приезжайте». Тогда она ответила робко: «Я замужем, у меня муж тоже артист». — «Ну, приезжайте с мужем». Легкомысленно сказал, потому что, когда я появился перед его очами, он был очень удивлен, что должен этого человека брать в театр. И как-то, в общем, это не состоялось. И он был прав.

Знаете, у нее был, я это называл не совсем приятно, кошачий ум. Я понимал, что я в чем-то лучше соображаю, но в каких-то аспектах у нее мозг срабатывает лучше. Она, конечно, мечтала, что муж — режиссер, она должна быть ведущей актрисой где-то, как в кинематографе положено.

И вот был такой момент, когда Гончаров после спектакля «Разгром» сказал: «Приходите в театр вместе с женой. Она будет актрисой, вы — режиссером». И я легкомысленно помчался на крыльях ликования домой, сказал: «Нина, вот момент, который настал. Тебя приглашают актрисой, меня режиссером». Она подумала и сказала совершенно неожиданную вещь для меня: «Этого не надо делать. Ты будешь заложником. Ты будешь весь на нервах».

— Вы когда-нибудь жалели, что у вас не сложилось актерской карьеры?

— Нет. Мне очень давно жена сказала, что я плохой артист, и я поверил.

— У вас никогда не было ревности: спектакль делает режиссер, а славу и все прелести медийного персонажа, вплоть до общения с Госавтоинспекцией, в основном получают актеры?

— Вы знаете, я очень рано понял, что все-таки для каких-то знатоков и гурманов это понятно: режиссер — это человек, который, в общем, формирует и строит театр. Но для обыкновенного зрителя, конечно, важнее артист. И я помню, Валентин Николаевич Плучек, который очень много сделал для меня в жизни и пригласил в театр, очень расстраивался, когда кто-то покупал автомобиль из артистов. И я это запомнил.

— У вас первая собака была… Бимка? Бим? Фокстерьер, по-моему?

— Я всего от вас ожидал, но то, что вы помните всех собак…

— Я по животным специализируюсь. Странная история: и Бим, которая оказалась девочкой, и Ром — тоже мужское имя… Но это в честь Рима, я так понимаю?

— И в честь жены Райкина.

— Про собаку. Якобы, когда животное увидело вас по телевизору, оно замахало хвостом... Так собака узнает режиссерский почерк? Допустим, идет «Двенадцать стульев» или «Мюнхгаузен», «Убить дракона», она понимает: «Это делал хозяин, узнаю режиссерскую руку».

— Ну не до такой степени... Кино ведь и началось случайно как-то. Подарил идею Сергей Николаевич Колосов, руководитель объединения на Мосфильме телевизионных фильмов. Он сказал: «Вот «Обыкновенное чудо». Есть пьеса. Давайте. И знаете, в Америке, говорят, в Голливуде за идею платят большие деньги. Но у нас это не предусмотрено по смете. Но я бы вам с удовольствием оплатил эту идею».

Симпатичный парень пришел, высокого роста. Красивый, обаятельный, с каким-то потенциалом человеческим. Абдулов с 4-го курса. Я понимал, что это товар с точки зрения актерского и режиссерского сленга очень серьезный. Но я не думал, что это дойдет до такой степени народной любви. Мне показывали некоторые письма, которые приходили. Кстати о письмах, вы знаете, я получал письма, не знаю, в архиве сохранились ли, в них писали: «Как вы можете выпускать на сцену Караченцова и Чурикову? Это же какие-то уроды! Они компрометируют образ советского человека. Не должны такие люди олицетворять нашу действительность».

Такой списочек был в Госкино тех людей, которых нельзя было снимать в главных ролях. Туда Ролан Быков, кстати, входил. И несколько очень хороших артистов. Естественно, Чурикова там была.

— Александра говорила: «Марк Анатольевич изобрел совершенно свой кинематограф, не похожий ни на что и ни с кем не соревнующийся». Сколько звезд открыл. Янковский из Саратова приехал. Всеволод Дмитриевич Ларионов работал в Театре Ленинского комсомола тогда, но он пошел куда-то по партийной линии, по-моему?

— Пошел ВПШ (Высшая партийная школа. — «ВМ») заканчивать, чтобы потом стать директором. И когда сыграл у меня в «Тиле» потрясающе, когда его проводили аплодисментами в первый раз, то с ВПШ было покончено.

— В дочери-то вы не сразу увидели актрису…

— Укоряете меня… На больные места наступаете… Вы правы, вы знаете, все-таки я вам скажу, что она пришла в театр на законных основаниях, она показывалась худсовету, Елена Алексеевна Фадеева ударила рукой вот по этому столу и сказала: «Что мы будем здесь ее обсуждать? Человек свою жену в театр не взял. А мы будем дочь обсуждать». Вот это был аргумент, который очень на всех подействовал.

— Это отцовское… это щепетильность какая-то была? Мне Александра говорила: «У него не было другого выхода. Масса актрис, которые замечательно играли. Я не была в той форме, наверное, нужной».

— Очень правильно все сказала.

— Многие не поймут, что такое была поездка за границу в советское время. И в Париж. По приглашению Пьера Кардена в вояж знаменитейший. Вы взяли и вывели дочь из спектакля. Это что?

— Это какие-то педагогические поползновения. Потому что было бы несправедливо тех людей, которые много спектаклей отыграли, выводить, и вместо них чтобы ехала дочь. Я думаю, что это был правильный тактический ход.

— Во время тех знаменитых гастролей Караченцов не был на первом плане, как мне рассказывали. Я про спектакль «Юнона и Авось».

— Шанина была. Знаете, Караченцов все-таки здесь много снимался — и в Москве, в России Николай был как бы первым человеком, а Елена Шанина — второй. А поскольку с кинематографическими шедеврами советского времени французы не были знакомы, она их покорила как-то и обрадовала больше. И я очень гордился тем, что писала пресса, что «очень хороший кордебалет в театре». А это были драматические артисты.

И что «очень хорошее электронное оснащение». Потому что у нас там поднималась Кончита — Шанина, а на самом деле была такая дощечка, и председатель месткома с одним артистом, на разовых который работал, так сказать, изо всех сил ее поднимали, а у зрителей создавалось ощущение, что это электроника.

— Вы всегда боролись с цензурой. Это был какой-то внутренний импульс? Или так складывались обстоятельства?

— Так сложилось, что еще в недрах самодеятельного Студенческого театра МГУ, где царил юношеский максимализм, очень одаренные дилетанты оказывали влияние на нашу культуру, театр, кинематограф и телевидение. На телевидение, потому что Розовский, Аксельрод, Рутберг изобрели тот самый Клуб веселых и находчивых. Оттуда произрастают очень многие «растения», которые стали украшением нашего телевизионного пространства.

— Была ситуация, когда вы, возглавляя Театр Ленинского комсомола, могли лишиться должности?

— Я понимал, что надо создать живой театр, который как-то умел бы решать проблемы эстетические, соотнося это с нашей жизнью, с нашими социальными, общественными, политическими проблемами. Был момент, когда люди, мне симпатизировавшие в Управлении культуры исполкома Моссовета, меня позвали и сказали: «Знаешь, наверху принято решение о твоем увольнении, давай мы пока тихонечко переведем тебя в Театр оперетты, и ты будешь там «Сильвой» заниматься». Я говорю: «Не могу этого сделать потихонечку, потому что я уже пригласил людей, я уже начал работать с командой артистов, и это будет с моей стороны предательство. Пусть будет официальное увольнение, и тогда я, как законопослушный человек, подчинюсь этому». Обошлось. Или документы затерялись, или что-то еще. У меня давно возникло подозрение, что порядка нигде нет, даже в знаменитом доме на Лубянке.

— Среди зрителей есть сейчас люди, которые даже не знают, что Ленком — это Театр Ленинского комсомола? Которые воспринимают его как бренд? Или все-таки основная публика знает историю театра?

— Нет, я думаю, что история, тем более театра, артиста, режиссера, быстро забывается.

Если спросить молодого администратора, пришедшего работать в театр, кого у нас считают сейчас серьезными режиссерами, он мне скажет: «Константин Сергеевич Станиславский и вы, Марк Анатольевич». Двое всего, мало очень режиссеров хороших, мало.

— А вы понимаете, если бы не было ваших телевизионных работ и кино, то Марк Захаров был бы известен гораздо меньшему количеству людей?

— Да, это закон той цивилизации, в которой мы сейчас с вами находимся.

— И вы все равно считаете, что это более низкое искусство?

— Нет! Я вообще так не считаю, я вам сейчас скажу такую дилетантскую формулу: кино — это предварительная технологическая разработка вселенского телевидения. Кинематограф срастается с телевидением, и тогда у него все получается, как правило, есть и исключения, но все чаще телевидение входит в плоть и в кровь кино.

— Сильная сторона театра в том, что в каждом новом спектакле можно что-то поправить. В кино то, что зафиксировано на пленке, исправить нельзя. Вы о чем-нибудь жалеете? Исправили бы сейчас что-то в своих блокбастерах?

— Я думаю, что я бы сейчас ничего трогать не стал. «Обыкновенное чудо» и «Тот самый Мюнхгаузен» близки людям. Меня раньше удивляло, когда мне говорили, что выросли на моих фильмах и сейчас показывают их своим детям. Я это не очень понимаю, но очень благодарен.

ОБ АВТОРЕ

Евгений Додолев — известный журналист и медиаменеджер, в настоящее время ведущий авторских программ на каналах «Россия 1» и «Москва 24».

Читайте также: Мы вас никогда не забудем. Москва простилась с Марком Захаровым