Евгений Гришковец: Человек меняет политические взгляды — и это нормально

В прокате идет драма Карена Оганесяна «Молоко» по пьесе Екатерины Мавроматис. В доброй и реалистичной притче о том, что спасти человека могут только забота и внимание, Евгений Гришковец, чьи творческие роли перечислять можно долго, сыграл эпизодическую роль. Но, разговаривая о ней, мы вышли на куда более глобальные вопросы об искусстве, политике и многоэтажках. «Вечерка» продолжает рубрику «Зеркало для героя».

Евгений Гришковец — писатель, музыкальный исполнитель, театральный режиссер, актер... В его творческой жизни произведения искусства появляются одно за другим, и о каждом хочется поговорить. Поводом для этой встречи стал выход фильма Карена Оганесяна «Молоко», где у Гришковца небольшая, но трогательная роль.

— Евгений Валерьевич, кино — что это для вас?

— Для меня съемки в кино — это всегда большая радость. Потому что сам я отдельная авторская единица: либо ставлю спектакли, либо пишу книги. И там я отвечаю за каждую букву, каждое слово, за любую сцену, любой фрагмент спектакля. На площадке же я выполняю задачу, которую мне ставит режиссер. Так что для меня это полная смена профессии.

— По сюжету ваш персонаж встречает Зою (ее играет Юлия Пересильд), у которой необычный дар менять судьбы людей. Она отечественная супергероиня?

— Думаю, можно сказать и так. Но дело в том, что все наши попытки калькировать что-то с Запада в чистом виде на русской почве всегда дают плачевные результаты. В чистом виде калькированный стендап не имеет ни того размаха, ни той глубины, которая есть у американцев и у англичан, породивших этот вид сценического искусства. Попытки делать комиксы так же, как это делают в США и в Европе, — чепуха, ни у кого из наших не получается это на том же уровне. В чистом виде делать истории с отечественными супергероями — это все смешно.

Такова российская почва — калькированное не приживается. А вот так, как в этом фильме, как раз и получается наш отечественный «Марвел». И это замечательно. Эта история даже тоньше, чем кажется поначалу, когда думаешь, что понимаешь, как она будет развиваться. Тут, как в настоящей хорошей русской литературе, есть разворот, притом не один, а несколько.

Фото: Антон Гердо / Вечерняя Москва

— ...А героиня стремится победить зло любовью.

— В этой картине нет зла, нет врага и нет ни одного плохого человека. Есть только нездоровые люди. Если бы здесь был хотя бы один злодей, то и история эта сразу бы перестала быть такой тонкой. Она бы упростилась, и мы бы с вами не досмотрели эту ленту до конца.

Речь здесь идет не про искоренение зла, а про помощь одного человека другому. И выясняется, что это очень серьезное дело. Помощью и спасением людей не получится заниматься после работы, в свободное время. Невозможно помогать факультативно или как хобби. На это надо положить жизнь, отдать все свои внутренние ресурсы. Что, собственно, героиня и делает. Так, кстати, некоторые люди понастоящему занимаются благотворительностью. Не те, что пришли пожалеть бездомных собак или брошенных детей на званый вечер, а те, кто делает это целенаправленно, вкладывая всю свою основную жизнь. Примером может быть Чулпан Хаматова, если говорить об актерском цехе.

— Но разве не все, что мы делаем, направлено на помощь и облегчение жизни других? Ведь в этом суть любой работы, любого труда.

— Могу привести вам массу примеров людей, которые много работают, делая это из вполне эгоистичных побуждений. Их труд направлен на собственное обогащение, увеличение благополучия и кажущейся безопасности. Правда, такие люди никогда не бывают счастливыми, но их много.

— Этот фильм нацелен на широкие массы?

— Мне кажется, будут люди, которые абсолютно не захотят смотреть это кино. Но будут и те, кто станет его пересматривать. И с ними, я уверен, станут происходить прекрасные вещи. Потому что, как я писал в своей книге, после того как человек встречается с произведением искусства, а этот фильм именно таков, ему хочется позвонить тому, с кем он поссорился, и извиниться, хочется навестить родителей или сходить на их могилы, хочется прийти домой и посидеть возле постели спящего ребенка.

— После вашей небольшой сцены мне захотелось плакать, хоть ничего трагичного в ней не было. Что вызывает такие сильные эмоции?

— Сочувствие. Это самая главная составляющая искусства — сочувствие, соучастие, сострадание и много других «со». Когда человеку становится жалко не только персонажа, но и самого себя, со своими какими-то детскими травмами, историями, недополученной любовью и прочим. Это очень важная задача искусства — чтобы человек мог пожалеть себя и свою жизнь, какой бы налаженной она ему ни казалась, каким бы сильным и уверенным в себе он бы ни был.

— То есть искусство как отражение жизни?

— Нет. Я бы в данном случае не стал упрощать. Никто не знает, что такое искусство. Нет этому определения. Пушкин сказал в одной фразе — «над вымыслом слезами обольюсь» — вот это и есть суть искусства.

— Да, наверняка, даже если посмотреть и на историю злодея, рассказанную с его точки зрения, его станет жаль...

Если посмотреть глазами другого человека, то да. Есть такой литературный прием, который очень активно развивал писатель Стивенсон. К тому, кто рассказывает историю, есть большое доверие. Но в «Молоке» историю рассказывает режиссер Карен Оганесян, а он точно хороший человек.

— Поэтому вы сразу согласились сниматься в его новом проекте про Ивана Грозного?

— Потому что нам точно интересно работать вместе, в этом есть творчество. Знаете, у нас с ним на «Молоке» был всего один съемочный день, но очень счастливый и плотный. Снимали в Кировске, в Мурманской области, и там на площадке случился настоящий акт творчества. Режиссер Оганесян за один день сделал со мной роль — поставил такие актерские задачи, которые мне было неожиданно и интересно выполнять. И он увидел во мне того актера, с которым ему приятно взаимодействовать, и пригласил меня в детскую комедию, на главную роль, разглядев то, чего я сам в себе никогда не наблюдал — возможность создать большой комедийный образ — Ивана Грозного. У меня не очень большая фильмография и раньше были все время эпизоды.

— Поговорим о другом вашем творчестве. Ваш первый моноспектакль вы показали зрителям со сцены в 33 года, первую книгу опубликовали в 37 лет. Почему не раньше?

— Раньше я занимался пантомимой, самодеятельным театром в городе Кемерово, и у нас там было довольно много спектаклей. Но «Как я съел собаку» стало первым произведением, которое имело масштабное значение. Это уже не были некие экзерсисы (тренировочные упражнения. — «ВМ»). Это было уже нескромное высказывание. Я уже понимал, что то, что я сделал, — это произведение, которое можно вынести на большую профессиональную сцену и показать широкой публике, то есть всем людям. Вот всем-всем-всем! Это было уже произведение абсолютно для всех, а не для узкого избранного профессионального сообщества.

Фото: Кирилл Зыков / АГН Москва

— То есть это произошло, когда у вас сформировалось высказывание?

— Именно. Конечно, оно сформировалось не сразу, это процесс постепенный. И то, что с ним я вышел на широкую публику, стало моментом перехода из некоего моего самодеятельного творческого состояния в профессиональное. Но к этому вел длинный путь.

— Если возвращаться к недавним событиям, этим летом вы и группа «Бигуди» выпустили альбом «Человеку человек». Зачем вам это? Как еще один способ коммуникации со зрителем?

— Искусство — не коммуникация! Разумеется, все это делается для восприятия людьми. Но моя цель была не в том, чтобы пообщаться или оказать влияние на кого-то, а в том, чтобы просто создать произведение искусства. Если человек его увидит или услышит, то слава богу. Может быть, у него внутри что-то произойдет. Но большинство, конечно, этого не услышат. Потому что я не являюсь известным музыкантом, и моих слушателей совсем немного. Но если человек потратит время на этот альбом, и он чувствительный, и в какой-то степени мой единомышленник, то он получит впечатления. И все же это не коммуникация. Это произведение!

— Ваши треки тоже о нежности к человеку?

— Скажу так: по-моему, искусство обязательно должно быть гуманным. Если произведение искусства не гуманистично, то это не искусство. Я в этом абсолютно убежден. Это не значит, что все должно быть паточное, розовое и беззубое.

Существует много произведений искусства, наполненных насилием, но в которых оно является не нормой, а, скорее, безумием. И этому дается художественная оценка как тому, что не должно, не может побеждать. Есть также масса трагедий, в финале которых добро проигрывает. Но читатель, зритель, слушатель отходит от них с гуманным впечатлением.

— В прошлом театральном сезоне у вас была премьера «Между делом» в Театре имени Пушкина. Там человек искусства противостоит государственным структурам?

— Я бы не сказал, что речь идет о противостоянии. В пьесе «Между делом» тоже нет ни одного плохого человека. Ведь и генералы-силовики, и все люди, которые не доверяют главному герою, — они не плохие, у них есть своя правда.

Что там происходит: один человек хочет помочь другому и все время наталкивается на недоверие. И в какой-то момент он понимает, что не может помочь. Но все равно продолжает это делать. Почему? А бог его знает! Потому что не может не помогать. И сам главный герой там не самый приятный человек. Его друг-генерал более цельный, понятный и полезный обществу, созидательный человек. Но он не может помогать, потому что у него есть должность, и эта должность не позволяет ему делать то, что делает главный герой, он ограничен регламентом.

— Другая премьера по вашей пьесе «Собрание сочинений» была в театре «Современник». Там поднимается вопрос, как адаптировать советское прошлое к нашему времени?

— Я бы не сказал здесь «адаптировать», как и «сделать из него антиквариат» — тоже нехорошо звучит. С этим прошлым нужно научиться жить и чувствовать его своим, неотрывной частью своей истории, себя. Для меня советские годы — это детство и юность, взросление, для кого-то — молодость их родителей, для другого — вся жизнь любимых дедушки и бабушки. На этом нельзя ставить крестов. Но также ни в коем случае нельзя его мифологизировать, раскрашивать теми красками, которые не были свойственны тому периоду.

Взять хотя бы советские многоэтажки, которые показывают и в «Молоке», эти квартиры с потрепанными дверными косяками, обшарпанными подъездами — красивым это не назовешь. Но в тех квартирах прожиты жизни и продолжаются новые. Да, они такие, какие есть. Но и среди всего этого можно провести достойную, интересную, наполненную всем человеческим содержанием жизнь — быть кому-то другом, сыном, внуком, матерью, быть человеком, который нужен — трудиться, созидать.

— Разве мрачное окружение может не нагонять тоску, не напоминать чернуху?

— Может. Я, например, не хочу приходить в кинотеатр и тратить два часа своего времени на то, чтобы мне в очередной раз сказали, что жизнь отвратительна, а люди — мерзкие твари. Не хочу смотреть на мир взглядом современного молодого автора, полным ненависти, который видит во всем вокруг одно сплошное зло.

Мне нравится то, как в нашем фильме сняли жизнь в маленьком городе, построенном в Советском Союзе. Она не показана как социальное дно и беспросветный мрак. Это просто жизнь. Да, неухоженная. Да, невеселая. Но при этом в каком-то прекрасном природном обрамлении. И во всем этом есть возможность жить достойно, быть человеком. Это важнейшая особенность «Молока», кардинально отличающая его от многих других фильмов, почти от всего подобного кинематографического контекста.

Фото: Кирилл Зыков / АГН Москва

— Как вы считаете, сознательный современный человек должен иметь активную политическую позицию или это не обязательно?

— Человек никому ничего не должен. Я полагаю, лучше, чтобы такая позиция у него все-таки была. Тогда его можно будет считать полноценным членом общества.

— Но разве выбор какой-то одной стороны не ограничивает?

— Если человек уперт в своей позиции, если он глух и слеп, если гневается... А чаще всего люди, когда отстаивают свою политическую точку зрения, именно так себя и ведут. Тогда, конечно, ограничивает. Иногда даже попросту лишает возможности слышать других и видеть жизнь во всем ее многообразии.

Но если у человека были какие-то экстремальные взгляды на что-то, то со временем он взрослеет, его мысли меняются. И, по-моему, это нормально, что человек может изменить свою позицию. Конечно, не тогда, когда он «продался» или плюнул на свои идеалы и успокоился. Но когда жизнь его изменилась и сформировались новые взгляды или вектор развития старых сменил направление. Это естественно.

Главное, чтобы приверженность той или иной политической позиции не разобщала. Это же вполне нормально, когда за одним столом находятся люди даже с диаметрально разными политическими взглядами, но при этом они способны за этим столом сидеть, есть, пить, а потом еще и спеть песню. Это говорит о том, что общество — зрелое. У нас, правда, оно пока не такое. Наши люди из-за политики готовы друг с другом и подраться.

— Если говорить о границах не в сознании человека, а о географических, как вы считаете, пандемия хоть немного способствовала объединению мирового сообщества?

— Нет. Вообще ничего хорошего в этой пандемии я не вижу. Происходит только разобщение. Европейская цивилизация, включая и нас, очень слабо проявила себя при столкновении с этой угрозой. Сначала многие не верили в опасность вируса. Потом чрезмерно сильно испугались.

Затем стали учиться с этим жить, допуская некоторые меры, которые не несут очевидного практического смысла. Например, я до сих пор не понимаю, чем обусловлена необходимость закрывать театры и концертные залы, музеи, когда при этом продолжает работать метро и общественный транспорт. А что происходило в европейских странах! Хотя в 60-х — начале 70-х годов, когда европейская цивилизация переживала очень яркий послевоенный всплеск культуры, люди бы этого не позволили, потому что жаждали свободы. Сейчас же многие от нее готовы отказаться ради своего благополучия, в силу своей законопослушности.

— Что делать, чтобы сплотить людей, вернуть доверие друг к другу?

— Если бы я знал! Скажу вам так: по-моему, между нормальными человеком и политиком, который может быть даже хорошим, но все равно при этом не вполне нормальным, есть разница. И она состоит в том, что чаще всего нормальный человек не знает, как жить ему самому, а политики уверены, что знают, как жить всем остальным.

— То есть больше думать о том, как жить тебе?..

— Нет. Я закончил свою мысль. Потому что высказанная мною мысль предполагает разные ее толкования. Если сужать, сужать и сужать ее, стараясь довести до конкретного вывода, то человеку не захочется согласиться с этим выводом, потому что все расшифровать и сказать, что это — «так, и никак иначе» — уже насилие.

И это, конечно, не свойственно искусству, которое и беззащитно, и всесильно.

ДОСЬЕ

Евгений Валерьевич Гришковец родился 17 февраля 1967 года в Кемерове. После школы поступил на филологический факультет Кемеровского государственного университета, начал заниматься пантомимой. После второго курса ушел в армию, попал на Тихоокеанский флот. Затем вернулся и окончил университет. В 1990 году в Кемерове создал независимый театр «Ложа». В 1998-м переехал в Калининград. В том же году представил в Москве премьеру своего моноспектакля «Как я съел собаку». В 2000 году эта постановка получила «Золотую маску». Позже, в 2004 году, в рамках фестиваля все его моноспектакли были показаны на протяжении одного дня, и это событие было занесено в Книгу рекордов Гиннесса. Среди его наград «Антибукер», премия «Триумф» и другие. Автор более 15 книг, 9 моноспектаклей, 5 музыкальных альбомов (с группой «Бигуди») и многих других произведений искусства.