Помещицы

Лиля и лилии

— А я — знаете кто? Не дачница. Помещица! — моя попутчица по электричке смотрит в упор. Глаза маленькие, кругленькие, пронзительно-голубые. — Только помещицы на завтрак едят землянику со сливками, пьют кофе на террасе, увитой виноградом, только помещицы возделывают сад! И никогда — огород.

Шляпа с огромными полями, футболка навыпуск, конечно, арбузные груди, конечно, смешные штанишки в облипон и, неожиданно, кокетливый шарфик на шее. Заметила мой взгляд — уж больно интересным узлом завязан этот маленький воздушный шарфик. Объясняет:

— Такое солнце, лицо прячу, не обгорает. А вот здесь — будто блинчик непропеченный положили.

И я сразу понимаю: действительно, прямо под шеей на груди у всех женщин за тридцать такой вот «блинчик». Ну, вернее, не у всех, а у тех, кто возделывает, с ранней весны и до поздней осени, свой садик. Клубника, кабачки, смородина, огурцы, помидорки, которым не каждое подмосковное лето дарит возможность созреть. Хотя все последние годы — вызревают и помидоры, и роскошные глянцевые баклажаны, и даже, кое у кого, арбузики-полосатики. Не астраханские, конечно, но зато свои собственные.

А эту вот даму, назвавшуюся помещицей, я встречаю уже не первый раз на железнодорожной станции. Теперь даже вот уже и здороваться начали. Зовут ее Лиля («Знаете, что Маяковский свою Брик называл Лилетик? Какая гадость, так препарировать красивое имя»). И овощи на участке она не сажает, но любит, до умопомрачения, садовые цветы. Пионы, розы, лилии. Конечно — у Лили должны расти лилии! Про цветы Лиля готова говорить бесконечно.

— В прошлом году росли у меня лилии в мой рост! Все приходили смотреть. Ну что за чудо, белые с желтыми тычинками, и темнорозовые такие, и желтые! Белые самые шикарные. А запах! И что же вы думаете, в этом году лилий взошло мало. Смотрю — а какие-то у соседки на участке. Мои лилии-то, что ж я своих не отличу, что ли? Высоченные, жирнющие. Я к ней с претензией. Она отвечает, что ни сном ни духом. Ну и правда, не поверю я, что моя почтенная Тамара Алексеевна будет лазить на моем участке и выкапывать луковицы. Возраст, знаете ли, не тот. И что ж? Мыши!

Это мыши постарались. Какие-то луковицы сгрызли, какие-то утащили прочь, запасы сделали. Ну что за маленькие мерзавцы. Не люблю мышей. Раньше кот был, Туська, хороший такой кот, рыжий, а хвост короткий. Собаки, наверное, оторвали хвост. Ну, летом Туська у меня жил, кормился, а на зиму я его в город не брала. Он же деревенский. Но летом — хозяин моего дома! Царь и гроза мышей. А в этом году, знаете, такое несчастье, весной не пришел. Пропал где-то зимой. Жалко.

Лиля смотрит в окно и долго-долго молчит.

— Жалко, — повторяет она. — Жа-а-алко. Я сейчас вот думаю, чего я его в город-то не забрала? Блох вывести можно на раз-два. А весной вместе бы приехали, глядишь, и пожил бы еще Туська. Я о нем не думала никогда, а сейчас вот без него как осиротела. Мыши опять же не боятся — прямо в кухне бегают! Ну да не это главное. А вот поняла, что был мне Туська, пожалуй, самым близким и родным.

Опять молчит Лиля, и мне становится ее вдруг бесконечно жаль. Сиротство, оно же не только детское бывает. В зрелом возрасте сиротство куда болезненнее — уже почти растаял шанс на то, что найдешь родную душу. А Туську какого-нибудь, прибившегося к дому, присохшего к сердцу, вдруг бездарно потеряешь.

— Я ж одна совсем, — продолжает Лиля. — Когда-то и мужья были. И сестра любимая. Родители. Деток, правда, бог не дал. Родители умерли. По-другому-то не бывает. А потом так получилось: с первым мужем разошлась, потому что встретила второго, Вадика. Влюбилась. С Вадиком и домик этот построили, да и вообще хорошо жили. А он меня бросил. Другую нашел.

Смотрит на меня испытующим взглядом — глаза синие горят, как две пронзительные звездочки.

— Сестру мою нашел. Встречался с ней в городской квартире, пока я свои лилии да розы сажала. Так вот потеряла сразу и мужа, и сестру. Что ж, такая судьба. Какие тут слова скажешь? Все бывает? Или — иная потеря это находка?__ — Да знаю, знаю. Я переболела давно уже и Вадика, и Соню, сестрицу. Только страшно вот что. Едешь так, бывает, на электричке. И некому отправить даже сообщение: я в пути. И потом: я приехала. Ну некому. Так вот, случись что, и…

— А вы мне отправляйте! — зачем-то говорю я. — Я вам номер свой дам.

— Давайте, — неожиданно легко соглашается она и диктует телефон (я записываю: «Лиля, лилии»).

И перезваниваю ей. Тут же в пижонской тканой сумочке раздается резкая трель, и она хватает телефон и кричит в него: «Алло!» Мы дружно смеемся.

Она выходит раньше, на станции Сходня. Идет степенно по платформе — величественно колышутся поля шляпы, глаза скрывают черные очки. «Ласточка» трогается, и я медленно-медленно проезжаю мимо Лили. На Ленинградском вокзале шум и толкотня, и я засунула куда-то свой билетик, теперь вот ищу его в кошельке, в кармане, в книжке, из которой не прочитала ни страницы. Липкая московская жара окутывает сизой дымкой, моментально отодвигает все дачные впечатления куда-то в дальний ящик без того переполненной мусором памяти.

Через неделю мне приходит сообщение: «Я в «Ласточке». «Полетела!» И потом: «Добралась нормально!» Лиля! Я отвечаю ей: «Супер». И смешную рожицу-смайлик, желтое истерично хохочущее личико.

За лето скапливается много однотипных сообщений от Лили. Про то, что в «Ласточке», и про то, что добралась нормально. Я представляю, как она сходит с электрички, элегантная, женственная, в туфлях на низком каблуке и с платочком на шее.

Помещица, думаю я.

В середине августа пришло сообщение с незнакомого номера: «Перезвоните по поводу Лилии Константиновны». Я набрала номер, лишь смутно догадываясь, что за Лилия Константиновна. Женский голос ответил после первого же гудка.

— Лилия Константиновна в больнице. Я — старшая медсестра. Сообщения она отсылала только вам. Не могли бы вы подъехать — нужна ваша помощь.

Земляничная Поляна

С ранней весны Елена Александровна возделывала «земляничную поляну» — так она называла причудливую большую клумбу овальной формы. «Стробери филдс форева», — напевала Елена Александровна, в прошлом — учительница английского языка.

Всю жизнь Елена Александровна работала с детьми.

— На чужих натренировалась, жду вот, когда свои пойдут, — объясняет Елена Александровна.

Ей говорят: у тебя же есть дочка, Катенька.

— Катеньке-то уже тридцать два! Жду, когда внуки пойдут. Я для них вот все что хочешь, и силы пока есть, и желание нянчиться. Катя-то пусть работает, а хоть и третье образование получит. А я так вот малыша хочу затискать! Будем на речку ходить, ножки мочить в речке. Это такое чудо — показать ребенку первую ромашку, мальков на мелководье, дуть вместе на одуванчик, собирать клубнику...

Где-то на садоводческом сайте подсмотрела Елена Александровна «земляничную поляну» и создала у себя такую же. В центре — высокие кусты клубники, по краям кусты поменьше, но рясные, обсыпные. Земляничка, сорт «Гирлянда», плодоносит все лето, до поздней осени. Красотища. Клубнику-землянику свою фотографирует, выкладывает где-то в соцсетях. Собирает лайки. Гоняет птиц, которые с интересом поглядывают на красные ягоды.

— Вот приедет Катенька, — говорит мечтательно Елена Александровна. — Вот родит мне внучка Славика. Будет Славик со мной все лето жить. Будем с ним ходить по ягоды.

Смотрит мечтательно куда-то за крыши домов, туда, где клубятся облака, подсвеченные вечерним солнцем.

— Да Славика - то еще и в проекте нет, — скептически говорит Валька.

Валька — тоже своего рода помещица, но попроще, с уклоном в крестьянство, картофельные поля и почти промышленные масштабы зимних закруток. У Вальки трое, что ли, внуков — старший уже в армии отслужил, младший в сад ходит. Правда, в доме у Вальки появляются внуки очень редко. Старшему сельское хозяйство не интересно, младших не привозит принципиальная невестка, какой-то у них там с Валькой конфликт вышел. У Вальки другие заботы: козы, поросята, куры. Но при случае любит Валька похвалиться тем, что уже «трижды бабка». Все удивляются, говорят: да не может быть! Так что, считая себя «заслуженной бабкой», Валька снисходительно объясняет Елене Александровне про то, что землянику лучше собрать да и наварить варенья. Когда еще Катька приедет. Один-ноль в пользу Вальки.

Елена Александровна что-то бормочет по-английски, и Валька умолкает.

— Все выпендриваются, — обиженно говорит Валька, когда Елена Александровна уходит. — Языки они знают… Тоже мне. Я тоже на языках говорила бы, если б не это все, — и сердито машет рукой куда-то в сторону черного леса.

И все понимают, что «это все» не фигура речи, а долгая жизнь, проведенная в заботах и трудах, от весны до осени, потом от осени до весны. Жалобно блеет коза, и Валька тоже уходит, приговаривая, на родном и понятном русском, что новых козлят, если народятся, назовет Ленкой да Катькой.

А через пару дней вдруг действительно приезжает Катенька. За рулем машины, похожей на жука-бронзовку, в белых брюках, загорелая до неприличия, красивая Катенька, будто сошедшая с картинки из глянцевого журнала. Катенька приехала не одна, с ней собачка Маська, на макушке у Маськи розовой резинкой собрана челка. Маська тоже вся нездешняя, от нее, кажется, пахнет большим порочным городом и светской жизнью. Катенька ловко паркует машину возле дома Елены Александровны, достает из машины пакеты с едой, тонкой загорелой рукой машет соседкам и идет к калитке. Маська семенит следом за ней.

— Приехала, — на выдохе говорит Валька.

И неожиданно Валька поет: «Городски-и-и-ие цветы! Городски-и-ие цветы!» Соседки смеются. Смех такой — с легким налетом зависти. Один-один.

Да, пристроилась Катька, и Ленка тоже, глядишь, осуществит мечту, будет кормить внучка Славика земляникой.

— Завтра порасспрошу Катьку, что да как, — говорит Валька. — Помню ее еще девчонкой.

Да что там — все мы помним чумазую маленькую девчонку в коротком платьишке, заляпанном ягодным соком. А вот какая стала Катя.

Но поговорить с Катенькой и узнать, что у нее да как, не удается. За два дня так ни разу и не вышла она на пыльную улицу своего детства. «Лежала, загорала, музыку слушала», — рассказала Татьяна Михайловна, ближайшая соседка Елены Александровны.

Клубникой давленой лицо мазала. Моська Маська тут же скакала, тявкала, птиц гоняла, потом подрыла тыквы. А утром в понедельник Катенька уехала.

Елена Александровна весь день не показывалась, потом, вечером, не выдержала. Вышла на улицу к соседкам. Поговорили о том, о сем. Что дождь, наверное, натянет, что дальние зарницы не к добру, что туман вчера был грибной, значит, жди грибов.

А Елена Александровна вдруг как заплачет навзрыд, как ребенок.

— Я ей про земляничную поляну. А она мне — моя Маська клубнику не ест. И землянику не ест. А-а-а-а-а.

Два-один в пользу Вальки.

Плакала Елена Александровна, а подружки сразу стали утешать ее. Особенно Валька, конечно.

— Да глупая она еще, молодая, твоя Катька. Переменится! А красотка-то она у тебя какая, твоя Катенька! И умница, выучилась, работает, машину, смотри, вон, водит! Хором успокаивают, как куры, кудахчут все одновременно. Жалеют. Жалость, между прочим, целительна бывает.

И заулыбалась Елена Александровна смотреть слезы, ну, как бывает летний такой дождик — моросит, а солнце светит, и капли на ветвях висят, и в каждой — радуга и весь мир.

Я вижу эти слезы Елена Александровна — и внучка Славика, и девочку махонькую, на Катеньку в детстве похожую, с конопушками и двумя светлыми косицами, по телу разбросанными. , за другим — девчоночка эта махонькая.

А платьице у девчушки все ягодным соком вымазано. Все будет еще, все будет.