Продолжаем публикации историй судеб детей знаменитых людей. 75 лет назад в СССР была организована экспедиция на первую в мире дрейфующую научную станцию «Северный полюс-1». За это ее руководитель, легендарный исследователь Арктики Отто Шмидт, получил звание Героя Советского Союза. Его судьба была уникальна. А нынешнее поколение студентов очень любит его сына Сигурда, 63 года преподающего в одном вузе.

- Сигурд Оттович, я читала, что вы появились на свет под звон колоколов...

- Когда мама рожала, стояла Страстная неделя, и во всех церквах звонили колокола. Побежали за акушеркой, но та сказала, что рожают каждый день, а куличи пекут раз в год, и не пошла. Пришла она, когда я уже появился на свет.

Надо сказать, при рождении я был чудовищно уродлив. Когда няня моя, Тата, впервые меня увидела, всплеснула руками: «Боже мой, и для вот этого я шила такие красивые распашонки!». Но к полутора годам я выглядел уже вполне прилично.

- Ваше первое воспоминание?

- Мне было года полтора. Летом мы жили в деревне. Сейчас это часть Москвы, район Петровско-Разумовской. Хорошо помню, как я улегся в теплую лужу рядом с хозяйской свиньей, и ощущение блаженства. А потом из дома выбежала Тата, схватила меня за подтяжки, вытащила из лужи и сунула в бочку с холодной водой. Я был ужасно обижен этой несправедливостью: ведь мне было так хорошо!

Другое сильное впечатление – тоже из раннего детства, когда умерла бабушка, и меня, дабы не травмировать, из дома убрали. Кто-то из родных решил прокатить меня на мотоцикле с коляской. Это было потрясением: мы мчались вдоль Москвы-реки, и я видел все на уровне чертополоха, а он был очень высоким, в человеческий рост.

Надо сказать, я был мальчиком довольно болезненным, тщедушным, но амбициозным. Я был всегда освобожден от физкультуры, но ощущал потребность в славе. Первый виток всенародной славы отца пришелся на 1933 год, когда состоялась знаменитая полярная экспедиция челюскинцев, в результате которой за несколько миль до цели пароход «Челюскин» был раздавлен льдами, и более ста человек были вынуждены высадиться прямо на льдины.

Отец был одним из последних, кто покинул пароход. Летчики вывозили людей на континент в течение двух месяцев. Участники этой драматической эпопеи стали героями. Я хорошо помню теплый июньский день, когда отца и других челюскинцев на улице Горького, ныне Тверской, встречала ликующая толпа. Поразило, что почти все были с тюльпанами. Манежная площадь была увешана окороками и колбасами производства Микояновского завода.

В общем, был большой праздник, и я, конечно, позиционировался тогда исключительно как «сын Шмидта» и ничем другим не был интересен. Хорошо помню, что мне было обидно сознавать себя лишь чьим-то сыном, а не отдельной величиной. С тех пор ситуация изменилась не очень сильно. Если заглянуть в энциклопедии и словари и найти статьи обо мне, то вы узнаете, что я историк, профессор, обладатель множества званий и титулов, но при этом – сын «того самого» Отто Юльевича.

А вот если вы поищете статьи об отце, то узнаете, как много сделал Отто Юльевич как математик, геофизик, полярник, общественный деятель, но ни слова о его сыне. Однако, в отличие от детских лет, меня это нисколько не огорчает. Мне приятно, что об отце еще помнят.

- Часто ли вас называли «сыном лейтенанта Шмидта»?

- Бывало и такое, хотя отец никакого отношения к революционеру Петру Петровичу Шмидту не имел. У него даже не было воинского звания, хотя есть фотографии, на которых он с адмиральскими шевронами. Так что иногда я отшучивался: дескать, мой отец не лейтенант, а адмирал.

- Наверняка и отец на вас сильно повлиял.

- Именно так. Воздействие «энциклопедизма» отца, широты интересов и многосторонности знаний, несомненно. Он был основателем и первым главным редактором «Большой советской энциклопедии», потом, уже в последние годы жизни, редактировал журнал «Природа», и я видел, как трепетно он относится к этой работе.

Поскольку до тринадцати лет я много болел, пристрастился к чтению «литературы для взрослых» — и не только произведений классиков художественной литературы, но и мемуаров, биографий и особенно энциклопедических справочников. Именно у отца я научился трудолюбию и ответственности..

- Героическая слава к вашему отцу пришла на фоне репрессий 30-х годов. Эта тень над ним нависала?

- Постоянно. Особенно это было заметно на фоне второго витка славы, который пришелся на времена экспедиции папанинцев. Это был 1937 год. Отец руководил доставкой научного снаряжения для уникальной дрейфующей станции, а затем работами по спасению полярников. В частности, именно он рассчитал направление и скорость дрейфа льдины, в результате чего самолетам удалось обнаружить терпящих бедствие полярников и доставить их на континент. Помню, как вместе с отцом меня пригласили на торжественный прием в Кремль. Там к отцу подходили и жали руку многие из тех, кто вскоре был арестован. Я тогда вел дневник и подробно описывал происходящее со мной за день.

После арестов я решил, что мои записи могут быть опасны для отца и вырезал их из дневника. При этом родители оберегали меня, сохраняли спокойное настроение. Лишь однажды вечером отец выглядел мрачнее обычного, и мама спросила его, что случилось. Он угрюмо ответил: «Мне только что позвонили и сказали не удивляться, что завтра на работу не выйдет ряд моих сотрудников, в том числе, мои замы».

Отец тогда был Директором института Арктики. Кроме того, он возглавлял созданную им кафедру высшей алгебры мехмата МГУ, а в 1932 году был назначен начальником Севморпути. Авторитет отца был так высок, что все понимали: трогать его без личного распоряжения Сталина нельзя.

Тот играл с ним как кошка с мышкой. Он сам его возвысил, в 1937 году дав ему Героя, а затем, буквально через два месяца, его избрали заместителем председателя Верховного Совета. В 1939 году личным указом Сталина отец получил пост вице-президента Академии наук. При этом я точно знаю, что в эти годы на отца собиралось дело. Так, один крупный инженер, мамин родственник, рассказывал, что его вызывали в «органы» с вопросом, не получал ли он от Шмидта задание использовать для ледокола не такой металл, как надо, и это привело к его затоплению.

- Как вы думаете, почему вашему отцу удалось избежать ареста? Ведь забирали и самых талантливых, и самых «незаменимых».

- Думаю, отец уцелел потому, что Сталин при всей его подозрительности понимал: Шмидт для него не опасен. Отец никогда не участвовал ни в одной оппозиции. Не потому, что боялся – просто ему это было совершенно неинтересно. Он был настоящий ученый, исследователь, организатор науки, но политикой никогда не интересовался. Это его и спасло: ведь к концу 30-х годов из его окружения почти никто не уцелел.

- Наверное, изгнание из Академии наук далось ему нелегко?

- Нет, наоборот, он был очень доволен, потому что смог, наконец, заняться наукой, создал ряд работ по высшей алгебре, теории групп, которые были оценены достаточно высоко, с головой ушел в преподавание. Именно в эти годы он разработал свою знаменитую космогоническую теорию образования Земли и планет в результате конденсации околосолнечного газово-пылевого облака. Думать на эти темы он начал уже в начале 20-х годов – именно тогда он написал труд о магнитной аномалии и высказывал первые геологические идеи, связанные с происхождением Земли. С его идеями в этой области, как я впоследствии слышал, соглашался Владимир Иванович Вернадский. Это мультидисциплинарная теория, где увязаны многие науки – геология, геофизика, биология, химия, физика...

Интересно, что его первые наброски формул, показывающие движение планет, были сделаны на больших листах блокнота депутата Верховного совета, которым он в то время уже не был.

- Наверняка отец пытался вывести вас на путь точных наук, сделать своим преемником.

- Нет, он никогда не грузил меня естественнонаучными знаниями. Он видел, что я много читаю, увлекаюсь историей и литературой и подолгу беседовал со мной, проявляя неподдельный интерес к моим тогдашним идеям.

- Как вышло, что вы стали историком?

- Повлияла мама, известный литературовед, музейный деятель, исследователь творчества Лермонтова Маргарита Голосовкер и, конечно, школьные учителя. Они у меня были чудесные! Разрешали погрузиться в то, что по-настоящему интересно.

При этом на дворе стояли 30-е годы, и наши учителя прекрасно понимали, в какой исторической правде мы участвуем. Школа была привилегированная, в моем классе учились дети многих наркомов и других известных людей, и чуть ли не каждый день становилось известно, что за соседней партой появился очередной сын или дочь врага народа.

В нашей школе трогать этих детей было запрещено. Когда арестовали Бухарина, мы должны были собраться и всем классом его осудить. Его дочь Свету, которая училась в моем классе, на это время вызвали в учительскую – чтобы она при этом не присутствовала.

Другая моя одноклассница Вика Гамарник получила грамоту уже после того, как ее отец, член ЦК, был объявлен врагом народа и застрелился, «запутавшись в антисоветских связях», а ее мать через несколько дней была арестована.

Сейчас я понимаю, как много нам дали учителя... Они сформировали не только любовь к родной словесности, памятникам истории и культуры, но и уважение к ближним. Можно прочитать много книг, но не научиться самым важным вещам.

Замечателен был и кружок «Газета», где нас фактически учили читать между строк. Мастерство и преданность своему делу школьных учителей привели к тому, что уже в восьмом классе у меня возникло желание стать профессором. Думаю, что это объяснялось не мечтательной самонадеянностью, а тем, что собственно «профессорская» среда, хорошо знакомая с детства, воспринималась как естественная. Убежден: если основные способности, пристрастия и антипатии складываются еще в дошкольные годы и считается общепризнанным, что все мы «вышли из детства», то профессиональные склонности определяются в школьном возрасте.

- Когда же сбылась ваша детская мечта?

На сей счет есть забавная история. В 1945–1951 годах я был внештатным преподавателем-консультантом Заочной высшей партийной школы: выезды с лекциями и консультациями в другие города, семинары с московскими группами, отзывы на контрольные работы; причем все это за весь период отечественной истории, — как тогда выражались, от палеолита до Главлита.

Это давало и опыт преподавания, и существенно расширяло исторический кругозор. После первой — и удачной — командировки в Литву я возгордился своим успехом, а особенно тем, что ко мне обращались «профессор». Надо сказать, там подобным образом обращались ко всем преподавателям.

Видимо, следовало сразу же сбить с меня спесь, и через несколько дней после возвращения дома раздался телефонный звонок: нарочито деланным голосом попросили к телефону «профессора Шмидта». На удивленный вопрос: «Кто его просит?», ответом было: «Академик Шмидт». Это был полезнейший урок — слово «профессор» применительно к самому себе я стал употреблять лишь через 25 лет, когда в 1970 году мне присвоили это звание.

- Мы привыкли представлять вашего отца человеком сильным, мужественным, с неизменной улыбкой и окладистой бородой. Неужели правда, что он чуть ли не всю сознательную жизнь тяжело болел?

- Он рано заболел неизлечимой формой туберкулеза, причем это была такая форма болезни, когда обострения повторялись каждые десять лет. Когда ему было года 22, его впервые положили на полгода в госпиталь, и там у него выросла борода. Так и появилась «фирменная» борода Шмидта.

Через десять лет, уже в советские годы, приступ болезни повторился. Его отправили лечиться в Альпы, и там он овладел мастерством альпиниста. В третий раз обострение болезни совпало с «Челюскиным». Он тогда острил, что попадет в учебники медицины, потому что болезнь тянется очень долго.

В 40-е годы у него открылось кровохарканье. Последовало специальное распоряжение Правительства для выделения дефицитного стрептомицина. С помощью этого препарата, а потом антибиотиков отцу удалось продлить жизнь, но не вылечить. Он умер от туберкулеза в 1956 году. Ему было 65 лет, то есть он болел более 40 лет.

Пишут о Шмидте много, и все сосредотачивают внимание на героической арктической эпопее и на том значении, которое она имела для развития советской науки и всего общества. По моему мнению, главный героизм отца – его многолетняя борьба с болезнью, которая, конечно, снижала качество жизни, однако не помню, чтобы он когда-нибудь жаловался на плохое самочувствие. Самый героический период его жизни — последние 12 лет. Отец был большей частью лежачий больной, но продолжал работать, писать. Он был раздавлен и одинок: к нему даже внуков не пускали, потому что для них это могло быть опасно.

Именно в эти годы, особенно после смерти Сталина, мы очень сблизились. Помню, когда в Москве проходил XX съезд, я принес ему речь Хрущева, и отец был поражен фактом насильственной смерти Орджоникидзе. Для него это было страшным открытием – ведь это произошло в момент подготовки полярной экспедиции, когда он каждый день бывал в Кремле, общался с людьми, которые, вероятно, все знали, но ничего не говорили. Даже шепотом они не делились друг с другом.

- Правда ли, что он с вами не жил?

- Официально у него была другая семья, жена Вера Федоровна, талантливый врач-психиатр, секретарь фрейдистского общества, и сын Владимир, Волк, как мы его звали, мой старший брат. При этом отношения у родителей были самые близкие. До тех пор, пока отец мог преодолевать нашу лестницу (лифт появился уже после его смерти), он часто приходил в гости, оставался ночевать. Ни я, ни мама дефицита от общения с ним не чувствовали. У меня был еще один брат, младший, родившийся уже после экспедиции челюскинцев от сотрудницы теплохода. При этом не помню каких-то выяснений отношений, скандалов, ревности по этому поводу. Да и что ворошить былое: я пережил не только родителей, но и всех своих братьев.

- Известно, что ваш отец был терпим к своим оппонентам. А почему вы так рьяно нападаете на идеи Анатолия Фоменко, изложенные в его «Новой хронологии», которые, кстати, опираются на труды Николая Морозова?

- Идеи Фоменко – страшная беда! Дело в том, что к науке они не имеют никакого отношения – ни к исторической, ни, как выясняется, какой-либо другой. При этом у него немало сторонников, и среди них ни одного гуманитария, все – технари, люди, явно не получившие общекультурного образования. Иначе бы им не могло взбрести в голову, что, например, голую Венеру Милосскую могли изваять в оккупированной Греции, когда там были турки. Фоменко - специалист в высшей математике, в топологии, он наделен учеными степенями и высокими званиями, и читатель ему доверяет просто потому, что он академик, а академик врать не будет.

В результате дело порой заходит слишком далеко. Уже есть случаи, когда не слишком грамотные чиновники рекомендовали книги Фоменко для изучения на школьных уроках истории. Пользуясь своими хитрыми подсчетами, Фоменко пришел к выводу, что Средневековье – это Античность, Христос родился в 13 веке, Батый – это русский князь по кличке Батя, он же Тохтамыш, он же Юрий Долгорукий, Москва – это Киев, а Киев – это Москва...

Список подобных фантастических утверждений можно продолжать очень долго. Однако все они сходны тем, что не имеют никаких исторических подтверждений. Это все равно, как если бы я стал утверждать, будто открыл новый математический закон, согласно которому дважды два пять, если умножать по вертикали, и ноль, если по горизонтали. Он не знает золотого правила любого профессионального историка: любое свидетельство о прошлом должно иметь подтверждение – археологические находки, исторические и культурные памятники, летописи и так далее.

Весь же арсенал такого рода находок и исторических памятников свидетельствует об абсурдности построений Фоменко. Фактологически ничего не сходится. Но ему на это совершенно наплевать. Причина популярности Фоменко, увы, достаточно глубока.

Должен с большой грустью констатировать, что бурная деятельность этой компании - это приговор несовершенству нашей школьной системы образования, которая не дает детям всестороннего развития. У нас наибольшее внимание уделяется преподаванию государственно-политической истории, а эта часть истории заметно идеологизирована. А идеологии свойственно меняться. При этом детей продолжают учить по старым учебникам, потому что новых просто нет. А дети интуитивно улавливают фальшь, неточность в трактовке тех или иных событий, как бабушка и внучка по-разному воспринимают те или иные исторические события.

В то время как дважды два всегда четыре, а предметы всегда будут падать на землю, а не улетать от неё. Всё это вызывает естественное недоверие к исторической науки, сомнения в ее достоверности. Я думаю, надо учить истории совсем по другому – уделять большее внимание повседневным вещам, создавать общие представления по каким-то частностям.

Скажем, я вижу деревянный стол или кресло, а потом дерево, из которых она сделана. В итоге я понимаю, что такое деревянное изделие. Именно через эти мелочи, через бытовые особенности можно показать, как меняются история, природа, человек.

Какой выход? Детей надо учить истории на прикладных вещах – показывать предметы быта, горшки, монеты, разрешать все это трогать, возить в экспедиции... Им должно быть интересно. Никакой зубрежки. Суть познания – размышление. Нельзя вызывать ребенка к доске и гонять по историческим датам. Ошибся на пару лет – садись, два. Какая чушь! Они должны почувствовать, что история – это живая, интересная наука, и наше настоящее неразрывно связано с прошлым.

Мог ли я 30 лет назад подумать, что у меня будет мобильный телефон или молния на куртке? А 50 лет назад, что буду смотреть телевизор или летать самолетом? Я по старинке печатаю свои книги на пишущей машинке, а мои ученики просиживают за компьютером и говорят, что могут устроить мне виртуальную экскурсию в Лувр! Потрясающе.

Дети, приходя в музей, должны ощущать живое биение истории, а не только лицезреть пыльные экспонаты. Если бы Фоменко в детстве водили в музеи, он бы своих книжек по «новой хронологии» не написал.

- Расскажите, как вы стали студентом МГУ.

- Поступил на исторический факультет легко. Произошло это в 1939 году. Даром судьбы оказалось то, что просеминарий в нашей группе вел Михаил Николаевич Тихомиров, ставший вскоре главным моим научным руководителем. Помню, как я впервые выступил на семинарских занятиях с докладом «Идеология самодержавия в произведениях Ивана Грозного». Уже в этот период я выбрал для себя эту эпоху. Думаю, ученый начинается не с первых публикаций в академических изданиях, а с этого мучительного процесса поисков нужных книг, раздумий, освоения языков, - словом, того, что называется творчеством. С тех пор именно такой подход лежит в основе моей самостоятельной научной работы, а затем и обучения студентов. А тематика истории России времени Ивана Грозного стала надолго главной темой исследований, к которой возвращаюсь иногда и поныне.

- Вы ведь и сегодня преподаете, пишете книги. О чем?

- Круг моей нынешней каждодневной работы — и как исследователя, и как пропагандиста гуманитарных знаний — многообразной проблематики. В последние годы вплотную занимаюсь краеведением и москвоведением, издал уже не одну книгу на эти темы. Никогда не угасал интерес к отдельным творцам культуры — кроме Карамзина, Жуковскому, историкам Тихомирову и Платонову, а с конца прошлого века неизменно к Пушкину и пушкинознанию. Пушкин для меня – великая тайна. Боюсь, так и уйду в мир иной, не поняв этого феномена. Поражаюсь мудрости этого молодого человека – по сути мальчишки. Как он мог проникнуть в тайны целых исторических эпох, для него порой далеких, познать психологию людей, старше его вдвое, как будто кто-то дал ему возможность заглянуть в их души? Это потрясающе! Ощущение, что кто-то водил его пером, показывал жизнь с недоступных обычному зрению сторон...

Подобным даром обладал Владимир Высоцкий. А Лермонтов даже предсказывал – почитайте его стихи. Это дар гения – слово, вроде бы, всем известное, однако совершенно непонятно, что это такое. Думаю, у этих людей соединился потенциал обоих полушарий – того, что несет в себе рациональное начало, и того, что ответственно за музы. Плюс хорошее образование и, опять же, трудолюбие, без которого меркнет любой, даже самый яркий, талант.

- Вы председатель Союза краеведов России, руководитель учебно-научного Центра исторического краеведения и москвоведения РГГУ, главный редактор «Московской энциклопедии», академик Российской академии образования... Откуда силы на столь напряженную работу?

- Помимо генов – подарка родителей – это, конечно, трудолюбие и востребованность. Мне неинтересен отдых как таковой, и я не представляю, как можно жить, не трудясь. Мне интересно то, чем я занимаюсь, и поэтому хочется еще пожить. Знаете, почему женщины живут дольше нас? Они всегда могут приготовить пирожки, связать кофточку внукам... И все говорят им «спасибо». А нам что делать на старости лет? Благословен тот, кто в преклонном возрасте еще может применить свои силы. Мне повезло. Я не чувствую себя выброшенным на свалку истории, меня не забыли ученики. Они для меня по-настоящему близкие люди, я не одинок. В этом плане я счастливый человек.

СПРАВКА "ВМ"

Сигурд Оттович Шмидт родился 15 апреля 1922 года в Москве, окончил исторический факультет МГУ, с 1949 года преподает в Московском историко-архивном институте (ныне РГГУ), одновременно с 1956 года работает в Институте истории АН СССР. С 1992 года — академик Российской академии образования, лауреат премии «Триумф» в номинации «Гуманитарные науки».