Новелла. Графини вишни

Я называла их мысленно «Графини Вишни». Двух бабулек из соседнего подъезда. Сколько помню — всегда были они вместе: шли в магазин, сидели на скамеечке возле дома. Кормили голубей и кошек. Была уверена: сестры.

Ну, бывает же такое, что сестры непохожи? Одна — невысокая, на каблучках, в кокетливой шляпке: из-под нее выбиваются седые кудри, тонированные в голубой. Так и хочется припомнить другой сказочный персонаж и сказать: «Мальвина — девочка с голубыми волосами». Такая постаревшая Мальвина, сохранившая, однако, кукольность личика и наивный взгляд.

Вторая бабушка — высокая, уверенная в себе. С какой-то крестьянской крепостью, на седых волосах платок, в руках неизменная холщовая сумка. Лицом похожа на Мону Лизу, такие же чуть прищуренные глаза, загадочная, проницательная какая-то полуулыбка, на плечах вязаная зеленая кофта. Дети во дворе Мону Лизу побаивались: она могла и матерком на них прикрикнуть, и осадить припарковавшегося на тротуаре автомобилиста, и пригрозить «позвонить куда надо». Мальвина же была робкой, нежной, очень вежливой.

На лице застыло вечное, девочковое, извинительное выражение и бровки подняты «домиком». Мальвина детишек одаривала конфетами-карамельками, Мона Лиза, сердито прищурившись, стояла рядом и ехидно спрашивала: «Что надо сказать? Родители не научили спасибо говорить?» Мальвина вздыхала и ее щеки заливал румянец. И кто сказал, что краснеют только молодые девушки? От Мальвины пахло чуть слышно лавандой, от Моны Лизы — явственно и настойчиво — нафталиновой отдушкой от моли.

«Родные сестры, а до чего непохожи!» — всегда удивлялась я. Лет пятнадцать, наверное, удивлялась — сколько живу в этом очень обыкновенном московском доме района Измайлово.

И думала расспросить свою любознательную соседку, бодрую пенсионерку Раису Владимировну о Графинях Вишнях; за ними моему воображению рисовалась какая-то удивительная история. Но — такая наша жизнь: все бегом, бегом… И про старушек я вновь вспоминала, лишь опять столкнувшись с ними на улице. И тут же забывала, лишь закрывалась за мной подъездная дверь.

В начале лета я стояла в очереди в овощной лавке. Завезли первую подмосковную клубнику — по сравнению с греческой и турецкой, безвкусной, подмосковная обещала райское наслаждение. Особенно если перетереть ее с сахаром и сливками… Как в детстве. Как медленно движется очередь! Передо мной вздрагивали искусственные цветы на белой ажурной летней шляпке. Лавандовый запах.

Овощи-фрукты выбирала придирчиво. «Два помидорчика, вот тех, азербайджанских, ароматных. Один баклажан, пожалуйста, средненький. Двести граммов черешни. Нет, двести очень мало, еще добавьте… семь ягодок. Триста получается? И столько же клубники, пожалуйста. Ах какая ароматная. Все, считайте. Ох! Ох, простите, забыла зелень еще взять. Кинзу… Нет? Тогда укропчик, пожалуйста». Достала из сумочки-ридикюля маленький дамский кошелечек, расшитый белым бисером. С проплешинками: кое-где бусинки оторвались.

Отсчитала аккуратно деньги. И обернулась ко мне: простите, что так копошусь, задерживаю всю очередь… Смотрит на меня снизу вверх, даже на своих каблучках такая невысокая. Старенькая куколка-малышка.

Ну, милота просто! Хочешь не хочешь, а улыбнешься в ответ. И предложишь: подождите меня, я сейчас, быстренько, только клубнику возьму и провожу вас до дома. Нам же по пути. И сумку, сумку давайте помогу вам донести. И вот мы идем рядом, медленно, потому что Мальвина за мной не успевает и я приноравливаюсь к ее шажкам. Я веду ее под руку, мы словно мама с заботливой дочкой, большая дочь-кукушонок, маленькая птичка-мама на тоненьких ножках. Извинительно чирикает.

— А где же ваша сестра? — спрашиваю я.

— Сестра? — удивленно переспрашивает Мальвина. — А, Нюрочка. Это не сестра. Это вторая жена моего бывшего мужа.

Давление у Нюры, я вот ей клубники… помидорчиков. И баклажанчик потушить с морковочкой. Такая манера: все говорит уменьшительно-ласкательно. Моя дочь сказала бы: мимимишно. Баклажанчик, морковочка. Нюрочка.

Но — каково? Вторая жена бывшего мужа. Это родственница или подруга? Вот тебе и Графини Вишни. Вечером я зашла к соседке Раисе Владимировне с расспросами. История Графинь Вишен действительно оказалась достойна если не романа, то, по крайней мере, рассказа.

Мальвину на самом деле звали Мирой. Интеллигентная московская девочка Мира, студентка энергетического института, вышла замуж за однокурсника Володьку. Был Володька уверенным в себе, талантливым раздолбаем, на все руки мастером. Внешне — похож на актера Рыбникова: самый распространенный и востребованный типаж начала шестидесятых. Прямой взгляд ясных глаз, густые русые волосы зачесаны назад — открывают высокий лоб. Белая рубашка, брюки со стрелочкой. Белые парусиновые туфли. Каждое утро Володька чистил их зубным порошком: но юная хрупкая Мира об этом не должна была догадываться. Обувь джентльмена безупречна, втолковывал Володьке с детства отец. Даром что отец — простой уральский рабочий, а этикет знал.

Володька приехал покорять Москву, и покорил москвичку Миру. Это была самая настоящая любовь. Все шло путем: скромная студенческая свадьба, комната в коммунальной квартире, через год родился сын.

Назвали Эдиком. Счастья было много, оно лилось из репродуктора радостными комсомольскими песнями, зовущими в светлое завтра, лежало косыми солнечными лучами на скатерти, что покрывала круглый стол посередине комнаты с высокими потолками. Володька носил на руках одновременно Миру и маленького Эдика, маленьких, легких.

Через три года поменялись и переехали из коммуналки в отдельную квартирку в районе Измайлово, малогабаритную, но двухкомнатную. И с работой у них, молодых специалистов, все складывалось. А потом Володька запил. Страшно, по-черному, как, может, запивал уральский его дед. Отчего, почему, — и не сказать. Мира винила себя: дружеские посиделки с друзьями под гитару, под рюмочку, обернулись вдруг кошмаром. Это она, она недоглядела… Не заметила, как вырвалась наружу хтонь, потустороннее, бесконтрольное. И совладать с мраком запоев Мире да и самому Володьке оказалось не под силу. Две недели трезвости сменялись неделей провала в алкогольный угар.

Самое страшное — пьяный Володька играл какую-то свою суицидальную игру, пытаясь повеситься прямо на крюке для люстры. Готовил веревку, прощался с Мирой и Эдиком. Надевал чистую рубаху. Пододвигал стол — тот самый, круглый — прямо под люстру. Ставил табуретку. Рыдала Мира, падала на пол, обнимала мужа за ноги.

Горько, задыхаясь от слез, плакал Эдик, забившись за диван. Разыграв сцену, испив до дна горечь возможной смерти, Володька успокаивался. Гладил Миру по спутанным волосам, целовал в затылок. Бормотал бессвязное «прости». Шел спать. Наутро — мало что помнил. Мира боролась за Володьку.

Заваривала травы, которые рекомендовали всезнающие старушки. Ставила свечи иконе «Неупиваемая чаша». Просила. Умоляла.

Уговаривала. Володька все понимал, соглашался: да, так жить нельзя. Больше не повторится, не плачь, мы будем счастливы… Мира сначала верила. Потом — отчаялась. Не будем счастливы, не будем, — колотилась мысль в висках бессонными ночами. Где те золотые солнечные лучи, бьющие через ярко-красную герань на окнах, где те надежные, любимые руки, подхватывающие на лету и кружащие по комнате. Решение уйти она приняла, когда после очередного «спектакля» перепуганный Эдик перестал разговаривать. Собрала вещи и ушла с малышом к родителям. Рванула по живому.

Володька был в отчаянии, таком, что даже на время бросил пить. Поехал в санаторий по профсоюзной путевке: поправить здоровье.

Решил, что там придет в себя, посвежеет, похорошеет и вернет свою Миру и Эдика. Ну, не может такая любовь погаснуть из-за глупости, изза слабости.

Но в санатории пошел как-то, от скуки, на танцы. И встретил там Анну Ивановну Олещенко, Нюру. Она была уверенная в себе, ироничная, прямая и абсолютно не походила на нежную, хрустальную Миру. Нюра вообще никогда не плакала. Никогда.

И когда пошел провожать ее после танцев, она первая в темной аллее взяла его резким движением за брючный ремень и притянула к себе. Они были одного роста, Володька и Нюра. У Володьки так давно не было женщины. А такой, как Нюра, властной, вообще никогда не было.

На санаторно-курортное лечение оставалась еще неделя, которую они провели вместе. Вместе потом и вернулись домой — в ту самую квартиру, которую когда-то с любовью обустраивала тихая, домашняя Мира.

Новое счастье длилось ровно два месяца. Нюра жарила картошку с луком и грибами, закручивала банки с огурцами, переклеила сама обои в коридоре. Жизнь налаживалась. А потом вдруг Володька почувствовал знакомую предзапойную тоску. Психоделический мрак, который затягивает, окутывает. И нет сил сопротивляться.

Володька отдался ему, этому мраку и тоске. Удивленная Нюра, вернувшись с рынка с добычей — увесистым куском свинины, обнаружила Володьку в совершенно непотребном состоянии. Непослушными руками вязал он петлю на веревке и неразборчиво бормотал о том, что жизнь кончена, зачем она такая, жизнь. Дурацкая и никчемная. Вот сейчас… сейчас… Нюра сходила на кухню, положила мясо в холодильник.

Налила из-под крана воды в стакан, выпила его. Вернулась в комнату. Володька как раз двигал табуретку к столу… Мощным ударом крепкой ноги Нюра выбила табуретку и заломила Володьке руку.

— Ах ты, урод. Просто урод.

Это ты что чудишь здесь?! Володька захрипел и попытался вырваться.

— Жить не хочу! Ты что, не понимаешь? Не хочу жить, не буду. А ты катись отсюда. Катись! У меня сын есть, Эдик. Моя кровь. Мирка… Тяжелой поступью Нюра вышла в коридор, сняла телефонную трубку и набрала комбинацию «ноль-три».

— Здесь психический случай, — сказала она. — Белая горячка.

Через пятнадцать минут подъехала машина скорой помощи. Суровые санитары скрутили сопротивлявшегося Володьку и уволокли его, как муравьи спеленатую извивающуюся гусеницу.

Домой Володька вернулся через месяц — тихий, присмиревший, задумчивый. Нюра встретила его наваристым борщом и пирожками с мясом. Больше Володька не пил. Никогда. Ни капли. То, что не смогла любовью и нежностью вылечить маленькая Мира, вылечила Нюра. За один сеанс…

Что было потом? Жизнь.

С Нюрой Володька прожил восемнадцать довольно счастливых лет. Правда, хохотать и петь под гитару он перестал. Мира с Эдиком даже приходили в гости в свою бывшую квартирку.

Эдик заговорил, только чуть-чуть заикался в минуты волнения. Как-то Мира с Нюрой сдружились. Детей у Нюры не было, и к Эдику она относилась с материнской заботой, правда, строгой заботой. Мира-то и прикрикнуть не могла на любимого сыночка… Володька умер неожиданно.

Оторвался тромб. Не старый еще мужчина, казалось бы. Только пятьдесят исполнилось. Нюра и Мира стояли на кладбище, взявшись за руки. Две фигуры в черном.

Вдовицы. Одна — большая, другая — маленькая, хрупкая. В черных косынках. У Миры кружевная, у Нюры хлопковая. Шел мелкий, холодный дождь. Казалось, солнце уже не выглянет никогда. В плохую погоду часто кажется: хорошей уже не будет. Чуть поодаль стоял Эдик, худой бледный молодой мужчина. Плакал. А когда гроб стали опускать в могилу, упал в обморок.

Говорят: пришла беда — отворяй ворота. Начались лихие девяностые. Эдик институт бросил. Решил заняться бизнесом. Практичная Нюра предупреждала: добром это не кончится. Но Мира сыну не препятствовала. Считала, что он мужчина, лучше знает, что делать. Закончилось, конечно, плохо. Пришлось продать квартиру. Эдик от долгов отмазался, уехал далеко, за океан. В самую Америку. А Нюра, помявшись, Миру пригласила жить вместе. В той самой квартирке в Измайлове.

— Куда тебе, малахольной, на съем что ль идти на старости лет. Да и квартира-то эта, считай, тобой когда-то получена. Будем уж вместе стариться. А там видно будет.

Стариться! С ума сойти. Было тогда Мире пятьдесят с маленьким хвостиком.

И что сказать. Так и живут вместе. Эдик в Америке поднялся, неожиданно открыл в себе талант художникаавангардиста. Нюра, правда, считает, что это не живопись, а каляки. «Я тоже так могу краски наляпать», — ворчит она.

А Мира гордится сыном. Талантище! У Эдика большой дом на побережье и чернокожая жена по имени Нэнси. И два сына. Кожа у них цвета кофе с молоком. А Эдика теперь зовут Эдвард.

Эдвард предложил Мире переехать в Америку. Там медицина хорошая. Там можно купаться в океане. Играть с мальчишками кофейного цвета. Учить их русским словам. Нэнси не возражает… Мира думает. Что у нее здесь, в России? Коллекция шляпок. Чужие ребятишки, которых она угощает карамелью. Ворчливая Нюра.

Поездки на кладбище — к Володе. Как давно его уже нет на этой земле. Встретятся ли они когда-нибудь? Иногда Мира спрашивает об этом Нюру. Та считает: нет, не встретятся. И загробной жизни нет. Если умер — закопали, черви поедят, и все, нет Володьки, не будет Миры, не будет и ее, Нюрки.

А Мира верит. Да что там — не просто верит, а знает. Все они встретятся, молодые и здоровые. Володька — в белых туфлях, начищенных зубным порошком. Стрелочки на брюках. Пижон. Она, Мира. Цветы на шляпке, ридикюль в маленьких руках, завитки волос. Не седовато-голубые волосы Мальвины, а те, медово-золотые, что когда-то вольно и щедро кудрявились по плечам. И Нюрка. Нюрка тоже с ними. Куда без Нюрочки?